Читать книгу Ключи и замки - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 3

Я смотрела на кусты шиповника, которые окружали дом с этой стороны, их прорезали несколько дорожек, ведущих дальше, в парк, где были пруды и фонтаны. Один из них я слышала. Его не было видно сейчас отсюда, но шелест воды, падающей в бассейн, куда мы со Славой любили украдкой нырять в жару, я отсюда прекрасно слышала. Закрыв глаза, я представила сверкающие струи воды, похожие на подвески в украшениях Агнессы, бабушки Славы. Я знала, что мы с ним не брат и сестра, я услышала как она говорила об этом Еве, которую до того вечера я считала нашей матерью.

Я не нарочно подслушивала, но дети часто забираются туда, где никто не предполагает их искать и видят и слышат то, что совсем не предназначено для их ушей.

– Мама, я не хочу, чтобы Ли снова подвергали этим болезненным процедурам. Ты же видишь, мне не помогает. Не в этот раз, – негромко сказала моя мама своим мягким голосом, от которого у меня всегда всё согревалось внутри. Так было только ещё от голоса Славы, но он мой брат, так я считала до этой минуты.

– Мне плевать на Ли, она мне никто, не моя кровь, навязанный приёмыш. Ты моя дочь, а она всего лишь искусственно сделанная кукла. И если есть хоть малейший шанс на то, что ты выздоровеешь… Хоть один из нескольких миллионов. Я воспользуюсь им.

Мама, которая, оказывается, вовсе не была мне мамой, начала было горячо спорить, но бабушка, а теперь, оказывается, совсем и не бабушка, рассердилась и велела ей прекратить «нюни».

А я, не в силах сдержаться, тут же бросилась к моему брату Всеславу, которого только мне было позволено называть Славой, и, рыдая, рассказала о том, что услышала.

Слава сначала просто молча обнимал меня, растеряно и неловко, очевидно, ничего не понимая из моих бессвязных речей, перемешанных с рыданиями, а после, дождавшись, пока я отплачусь, и станет тихо, сказал вполне удовлетворённо:

– Ну и вот хорошо. Значит, будешь моей невестой, а то на ком мне жениться? – и сцепил свои пальцы, обнимая меня, будто закрыл в замок.

От его слов, наполненных такой уверенностью и спокойствием, и я сразу почувствовала себя тоже спокойной и умиротворенной даже. Мама и Слава были моими самыми близкими людьми. Даже сначала Слава, а потом мама и папа. И если после того, что мы узнали, он не стал считать меня чужой и лишней, то мне нечего бояться и переживать. Я выдохнула, переставая плакать и обняла его тоже. Слава прижался щекой к моей голове, выдыхая.

Но испытания на этом, оказывается, только начались. Боли в этот раз оказалось намного больше, терпеть пришлось и не плакать, потому что дядя Афанасий очень огорчался из-за этого. А маме притом лучше не становилось. По ночам Слава приходил ко мне в спальню, и мы сидели, прижавшись плечо к плечу, прижав спины к тёплому боку печи, и разговаривали тихо-тихо, не позволяя друг другу плакать, потому что оба чувствовали, что наша мама умирает, и мы ничего не можем изменить в этом. Слава не спрашивал, что там делают со мной в клинике дяди Афанасия, но, когда его не пустили ко мне, сказав, что я больна, устроил целое побоище у двери, но вошёл. У него было такое напуганное лицо при этом, что я собрала все силы, чтобы не показать ему, как мне плохо. Он и так страдал из-за мамы, и пугать его тем, что я тоже больна, я не хотела. Поэтому я слезла с постели и мы с ним сидели на полу, листая красивые старинные книжки с удивительными картинками. Мне было так больно, что застилало ум от этой боли, а может быть, от лихорадки, которая к ночи стала очень сильной, но я не показывала и виду, чувствуя его обеспокоенные взгляды…

…Может быть, Ли и не показывала виду, но мне не надо было показывать, я видел, я чувствовал, всем своим существом, что ей плохо и не хотел уйти и оставить её одну. Не хотел, потому что думал, что так развлекаю её и, может быть, ей станет легче, и просто потому, что я боялся уйти. Без Ли я остался бы совсем один. Никого не было больше такого, как Ли для меня в этом мире, вот сейчас она болела, почти не видела и не слышала меня, и я страдал. У неё не было сил даже смотреть на меня, не то, что отвечать на мои бестолковые вопросы и шутки. Но она смотрела, и отвечала, и смеялась ради меня. Чтобы мне не было так страшно, чтобы мне не было одиноко, мне хотелось плакать от страха, и от любви. Наверное, в эти дни, я впервые осознал значение этого слова, которое до сих пор мне ни о чём не говорило.

А в день, когда мама умерла, мы с Ли ещё не знали этого, никто в доме не знал, и я не знал, что Ли привезли домой и оставили в саду, потому что я в это время занимался верховой ездой. Да-да, двадцать четвертый век почти закончился, а этот способ передвижения был по-прежнему вполне актуален, несмотря на всевозможные мобильные средства. Потому что безлюдных пространств, где иногда нет возможности пополнить запасы топлива, ведь не везде есть источники воды, и даже солнечного, потому что солнце, как известно, не светит круглые сутки и круглый год, а живое существо, лошадь или человек, способно терпеть и быть выносливым, в отличие от механизмов, которые слово «терпение» не осознают и в электрические сигналы не переводят. Именно поэтому, несмотря на наличие тысяч роботов, они не заменяли людей.

Ли была в саду, а я нарезал круги на непослушном жеребце Облаке, белом, как облака, у Ли была серая в яблоках кобыла, которую я сам выбрал для неё, когда мы в прошлом году с отцом ездили на Восток выбирать нам лошадей в табун, я хотел высокого белого жеребца отдать Ли, но отец предупредил:

– Он чересчур большой и слишком норовистый, а Ли маленькая девочка, ни твёрдой руки, ни даже веса, чтобы подчинить этого коня. Возьми его себе, Всеслав, а для Ли мы выберем кобылу посмирнее.

– У Ли должна быть самая красивая лошадь, – упрямо насупился я, я вообще очень упрямый, иногда во вред себе и к досаде окружающих, только Ли сносила моё упрямство с удовольствием, подшучивала надо мной, и мне это нравилось. Она любила меня больше, чем даже я сам себя любил, потому что временами я себя ненавидел, а Ли обожала всегда.

А в последние недели её кобыла Гроза стояла без дела, потому что Ли запрещена была верховая езда из-за опасности переломов, а это для неё сейчас могло быть смертельно, так сказал дядя Афанасий, поэтому Ли создавали полный покой, хотя она и не слушалась и сбегала со мной в сад во время дневного сна, на котором все и всегда настаивали. Но, чем дольше болела мама, чем больше проводили процедур ей и Ли, тем хуже с становилось им обеим. Вот сегодня я даже не знал, что Ли уже вернулась, что она в саду, как не знал и того, что мама в это самое время умерла…

…И я не знала, потом вспоминала это время, когда я задремала в саду, мне казалось потом, что этого не было, что мне всё приснилось, что вовсе не было, потому что после я сильно заболела и не выходила из комнаты почти месяц до самого своего дня рождения, вот мне и казалось воспоминание о том дне каким-то сном или фантазией. И если бы не одно обстоятельство, то я так и предположила бы…

Моя голова была заполнена туманом, а тело какой-то горячей болью, поэтому мыслей почти не было. Вообще, я не припомню, чтобы когда-нибудь болела, поэтому теперешнее состояние было для меня непривычным, непонятным. Я больше чувствовала аромат шиповника, чем видела его, как и садовника, или одного из его помощников, что ухаживали за огромным садом каждый день. В помощь всем многочисленным рабам была армия роботов, но они не могли задумать и сделать сад великолепным и прекрасным, живым, неотразимым. Планировки, которые осуществляли компьютеры, как и планировки зданий, улиц, оказывались правильными, но не такими совершенными, как это делал человек. Как и проектирование строительство сложных механизмов, всё это делали люди, проверяли их вычисления машины, но творческая составляющая принадлежала только людям.

Напрямую компьютеры использовали для создания интерактивных музеев, из-за того, что почти все произведения живописи были утеряны, и оставались только в виде электронных копий, теперь можно было лицезреть их в виде голограмм в любое время и в любой точке мира абсолютно бесплатно. Так мы со Славой изучали историю искусств, ему было скучно, а я наслаждалась, запоминая всё на ходу, ему же приходилось повторять, сердясь на «все эти Возрождения». Зато в истории ему не было равных, что странно сочеталось в нем и с любовью к точным наукам. А вот естествознание вызывало в нем странное отвращение. Я даже спросила, почему он не любит биологию. И он ответил:

– Это лишний раз напоминает мне, что я такое же животное, как какая-нибудь гидра.

– Ты не гидра… – улыбнулась я,

– Какая разница, ну, голая противная обезьяна, – поморщился Всеслав.

– С таким же успехом ты можешь считать себя роботом.

– Ну уж… – усмехнулся Слава, взглянув на маленьких и юрких роботов, ползавших по полу вдоль коридора, вылизывая идеальный паркет, в этом, жилом крыле, в нижнем полы были каменными из мрамора и яшмы.

– Вот и «ну уж», – усмехнулась я. – Человек не животное, не робот.

– А что же? Или кто?

Я пожала плечами.

– Узнаем, наверное.

– Созданный по Образу и Подобию?

Я улыбнулась:

– Я надеюсь.

А сейчас, через полусомкнутые ресницы я смотрела, как молодой раб, помощник садовника, выравнивает кусты шиповника. Он был приятной наружности, русоволосый, светлокожий, когда он обернулся, оказалось, что у него голубые глаза и вообще, приятное скуластое лицо, а волосы красиво блестели в солнечных бликах, как дорогой шёлк.

– Погоди, не трогай… – проговорила я, и поняла, что мой голос почти не слышен.

Но он услышал и обернулся и даже подошёл ко мне.

– Вы что-то сказали, маленькая госпожа?

– Да, сказала, не трогай вот тот цветок.

– Я не могу его не тронуть, госпожа Ли, мне приказано сделать кусты идеальными.

Я посмотрела в его очень светлые и прозрачные, как вода в роднике, который течёт в глубине сада, голубые глаза и спросила:

– Как тебя зовут?

– Серафим, госпожа Ли.

– Не трогай этот цветок, Серафим.

– Тогда меня накажут, вы же знаете, госпожа Ли, – просительно проговорил он. – Кусты должны быть идеальными.

– Накажут? Это как? – удивилась я. Нас со Славой наказывали довольно часто, но мы были дети, но я не подозревала, что взрослых тоже как-то могут наказывать. При мне о наказаниях для рабов никогда не было речи.

Но красивый светлолицый Серафим улыбнулся на мои слова немного снисходительно, срезал цветок и подошёл с ним ко мне.

– Вдохните, маленькая госпожа, это замечательный аромат. Может быть, лучший в мире. Это шиповник.

– Я знаю, – сказала я, удивляясь.

А он снова улыбнулся:

– Вдохните, не думая, а только чувствуя. Это аромат весны, тепла и солнца. Лучше закрыть глаза.

Я удивилась, до сих пор ни один раб не только не смел так вольно говорить со мной, но даже смотреть мне в лицо, а этот не только смотрел и протягивал мне большую распущенную розу, но и улыбался, как равный. Да ещё и учил нюхать розы, будто я не умею этого делать. Меня даже кольнула мысль, а что если он посмел так со мной обращаться потому, что знает, что я не родная внучка хозяйки. Но если он это знает, знали бы и другие и тоже вели бы себя со мной иначе, а ничего подобного я не наблюдала.

Но я не стала сопротивляться предложению этого странного раба, я была не в силах на это, да и ничего плохого он не предлагал сделать, так что я послушалась и, взяв розу из его руки, поднесла к лицу, закрыв глаза. С этой минуты я навсегда запомнила этот чудесный аромат, который ни с чем нельзя перепутать. И он вошёл в моё сознание навсегда как аромат тепла, солнца, разбуженной земли и улыбки…

Не в силах не улыбаться, я откинулась головой на подушки в изголовье, потому что шея отказывалась держать тяжелеющую голову.

– Вам нехорошо, маленькая госпожа? – услышала я голос Серафима, прозвучавший, как сквозь толстую зимнюю шапку. Вообще-то все голоса в последние недели слышались мне таким образом, странно, что перед этим голос Серафима звучал так ясно.

Я открыла глаза, всё как-то качнулось передо мной и ясности не последовало… после я не помню, потому что я очнулась уже в своей комнате, а позднее Слава мне рассказал, что в дом меня принёс Серафим.

– И все забегали, засуетились. Я даже позавидовал, что это не мне сделалось худо, – улыбнулся Слава, но улыбка вышла вымученной, бледной, ему вовсе не было весело.

Но я улыбнулась и потянулась к нему, обнять, чувствуя, что это необходимо ему сейчас. Слава казался прохладным, и пахнул он так славно, я погладила его по мягким волосам.

– Ну, тебе лучше? – с надеждой спросил Слава.

– Да, да, конечно, поспать только… нужно, – я отодвинулась, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Спи. Спи, я останусь, посижу с тобой.

И он остался. Я заснула сразу, и только утром узнала, что он так и не ушёл, потому что он свернулся рядом со мной поверх покрывала, как был в одежде для верховой езды, разулся только, снял пиджак и расстегнул рубашку. Намного позже мне рассказала моя горничная Настя, что даже приказ бабки не повлиял на его решение остаться в моей комнате. Никто не смог его вывести, ни уговорить, ни даже силой.

– Что вы, маленькая госпожа, выпрямился, да как зыркнет: «Кто подойдёт по мне, заколю!», – округляя глаза, говорила Настя. – А кинжалы ему, сами знаете, какие делают. Так что, конечно, не решился никто.

– Кинжал? Да он на охоту только берёт, и то, чтобы по мишеням поупражняться, – удивилась я, ни разу я не видела, чтобы Слава применил свои кинжалы для кровавого дела, кстати, я прежде вообще не задумывалась для чего оружие. Я видела его в большом количестве в доме, на поясах носили мужчины, да и у меня были кинжалы, когда мы выезжали на прогулку верхом, это было необходимо на случай непредвиденных происшествий, но о том, чтобы использовать его для того, о чём сказала Настя, я даже не думала.

– Вы бы видели, госпожа, какое него было при том лицо, как сверкал глазами… – Настя сделала напуганное лицо. – Кто стал бы проверять, на что способен господин Всеслав. Нет-нет, никто не стал спорить. Даже госпожа Агнесса спорить с внуком не стала, куда уж нам.

Меня это немного удивило, потому что я Славу знала всегда довольно сдержанным, даже холодным и отстранённым с рабами, поэтому так странно было слышать сейчас о том, что он «сверкал на них глазами» и тем более обещал заколоть. Обычно он даже не смотрел им в лица, мимо, даже поверх голов и говорил с ними медленно и негромко, так, что они должны были прислушиваться. Получается, действительно, был в высшем и даже необычайном возбуждении и злости, если так переменился.

Похороны мамы я из-за болезни пропустила, больше того, мне даже пришлось провести несколько дней и ночей в клинике у дяди Афанасия, он приходил ко мне, рассказывал какие-то весёлые истории, но, кажется, был невесел. Я всё думала, это из-за мамы? Даже спросила его об этом.

Он улыбнулся грустно и сказал мне:

– Да, малышка, из-за твоей мамы. Я очень её любил, и не смог спасти.

– И я не смогла, – сказала я.

– Ты и не должна была. Не должна…

Мне показалось, он сейчас заплачет, потому что у него дёрнулось лицо, и он отвернулся, поднимаясь.

– Должна, – сказала я. – Ведь для этого я и появилась на свет.

– Это не так. Ты появилась на свет, потому что Бог так повелел.

– Почему ты так думаешь, дядя Афанасий?

– Не я так думаю, я знаю, что так и есть. Поверь, малышка, я, познавший беспредельность науки, знаю совершенно точно, что на всё в мире есть воля Всевышнего. Особенно на то, чтобы кто-то появился на свет.

Эти слова ещё несколько дней вертелись и вертелись внутри моей головы, наверное, потому что несколько последующих дней вовсе стёрлись из моей памяти, потому что я, оказывается, была так больна, что не приходила в себя. И среди этих беспамятных дней мне было видение. То есть сначала я думала, что мне снится сон, но, вскоре поняла, что то, что я вижу не сон, тем более что я получила подтверждение этому.

Но по порядку. Было предрассветное время, небо посветлело, посерело и освещало и палату, где я находилась, окно было распахнуто по случаю тепла и внутрь втекал воздух, напоенный влагой леса, посреди которого он стоял, должно было бы быть прохладно, но нет, странно, воздух был влажный, но не холодный. Я не сразу, но обернулась к окну, потому что показалось, что на подоконник села большая птица, мне это стало интересно, и я обернулась…

То, что я увидела, должно было бы напугать меня, как любого другого человека, тем более ребёнка неполных семи лет. Кстати, в эти дни мне как раз и должно было исполниться семь, и если бы не болезнь и забытье, я знала бы, что этой ночью я и появилась на свет семь лет назад. Но сейчас я не могла ни о чём таком думать, я смотрела на окно, на котором сидел… Серафим. Да-да, садовник, то есть помощник нашего садовника, сидел сейчас на подоконнике на высоте четвёртого этажа, и я точно знала, что он не вошёл через дверь…

Я выпрямилась и села на постели, спустив ноги к полу, они не доставали, и мне пришлось соскочить, босые ступни шлёпнули о полированное дерево, и хотя доски были плотны и идеально подогнаны друг к другу, из-за чего не стаптывались и не старели, пропитанные воском, но звук получился вполне отчётливыми, его нельзя было не услышать, и Серафим обернулся.

– Ты… видишь меня? – изумлённо произнёс он.

Я удивилась в свою очередь.

– Конечно. Ты же здесь, – сказала я, подумала, что он говорит мне «ты», и не прибавляет «госпожа», это странно.

И только после этой мысли я заметила, какой странный он сам. Действительно, светловолосый и светлокожий Серафим, сейчас был каким-то тёмным, будто на него падала густая тень, хотя теней ещё никаких не было в предрассветных светлых сумерках, и одет был странно, на нём, помимо каких-то обычных рубашки и брюк, был плащ, как на иллюстрациях в книгах про принцев или рыцарей, широкий и развевающийся. И этот плащ, как и распущенные волосы Серафима, струился около него, будто был сделан из дыма. Притом, что сам он, его лицо и тело не производили такого впечатления, выглядели вполне плотными, как и положено, наверное, поэтому я поняла, что он не видение и не кажется мне.

Я подошла ближе к окну, Серафим смотрел на меня с таким изумлением, что я стала думать, что, может быть, со мной что-то не так.

– С тобой всё так, Ли, но ты не можешь меня видеть, не должна. И видишь. Это впервые я так… удивлён. А я вообще не удивлялся никогда.

Я протянула руку, так хотелось потрогать его странный плащ, состоящий из дыма, но он остановил моё движение.

– Не надо, Ли, не прикасайся.

– Почему?

– Потому что он – смерть, – последовал ответ из окна. Тем же голосом, что говорил Серафим.

Со стороны леса к нам шёл второй Серафим, но он, напротив, был намного более светлый, чем положено, будто на него как раз падал свет. И шёл он просто по воздуху, не летел, не парил, а шёл, как положено, очень светлый в серых сумерках. На нём никакого плаща не было, просто светлая одежда.

– Замолчи, Фос, – сдавленно проговорил Серафим.

– Почему? – усмехнулся светлый Серафим, или Фос, как назвал его Серафим тёмный, что продолжал сидеть на подоконнике возле меня, но теперь он весь напрягся, вытянувшись в струну. – Ты хочешь обманывать? Хочешь быть ласковой смертью, чтобы девчонка даже не поняла, что умерла в твоих объятиях?

И Фос расхохотался, уже приблизившись к нам.

– Какой ты… романтик, Нокс, – и Фос, или светлый Серафим тоже присел на подоконник с другой стороны от меня. – Не обманывайся, маленькая Ли, он вовсе не добрый, он…

– Замолчи! – уже зло повторил Серафим тёмный, уже слетая с подоконника и завис перед окном, притом, что и плащ его и волосы продолжили так же струиться, подобные тёмному дыму или воде.

– А то, что? – продолжил хохотать второй, утверждаясь около меня. – Знаешь, кто он такой, маленькая Ли? Он – Нокс, или Навь, тьма, её посланник. И пришёл сюда, потому что ты умираешь.

– Нет, он Серафим, наш садовник, – пискнула я.

А Фос посмотрел на меня, удивленно и сказал, кивнув:

– Ну да… мы любим с ним появляться среди вас, людишек, в вашем, жалком, человеческом обличье. Это бывает презабавно. Странно, что ты нас помнишь.

– А то, что она сейчас видит нас, тебе не странно, идиот? – проговорил Нокс, сердясь.

– Строго говоря, я не могу быть идиотом, я же не человек, как и ты, впрочем. Странно немного, не спорю, но я думаю, всё это потому, что и она не человек, Нокс. Она искусственная. Не человек, не робот, не то, что мы с тобой. Не зря было запрещено то, что создало её. И ещё одного, такого же. И всё же тот намного больше человек, чем эта девчонка, твоя любимица, как я погляжу. Она так нравится тебе, потому что она сама создание ада?

– Она не создание ада, как и я, не лги! – сверкнул глазами Серафим.

На это Фос пожал плечами, уже не хохоча.

– Тебе всегда хотелось думать, что ты не оттуда. А вот, что она такое… – он посмотрел на меня. – Я теперь и не знаю. Что делать будем, братец?

Нокс выдохнул, и даже волны в его волосах и те, что развевали его плащ, стали спокойнее, они снова будто струились.

– Ты скажи, кто светоч у нас.

Фос, кажется, задумался на несколько мгновений.

– Давай, покажем её остальным? Пусть все решают, почему мы должны брать это на себя, – сказал он.

– Уверен? – немного хмурясь спросил Нокс, он и правда выглядел растерянным.

– Нет, но что ещё делать? – вздохнул Фос, пожав плечами. – Это в первый раз, значит, решать должны не мы. И вообще, Тот, кто позволил ей появится на свет.

Они оба посмотрели на меня.

– И как поведём? Касаться нельзя, она ещё живая.

– Ну как… так и поведём, – пожал плечами Фокс.

И, подняв руку, он взмахнул. Прямо перед окном сумерки раздвинулись будто занавес, посмотрев на меня, Фос кивнул.

– Ну, идём, маленькая Ли, раз уж затесалась между нами. Смотри, не касайся никого, кого увидишь, – он посмотрел на меня. – Ну пока, во всяком случае.

– Не надо, Фос, – почему-то поморщился Нокс.

– Почему это? Ты сам пришёл к ней за этим, а теперь косоротишься.

– Пришёл, потому что должен был, а не потому, что хотел, – невесело произнёс Нокс.

А потом посмотрел на меня.

– Забирайся на подоконник, Ли. Идти не надо, само всё будет…

Я послушала его, залезла на подоконник, хотя это было не так легко, подоконник был высокий, я ослабла, и мне никто не помогал. Но едва я оказалась на окне, как уже и не была на окне и видела перед собой не предрассветной серый лес, а какой-то совсем иной мир. Небо здесь было тёмно-голубым и каким-то будто дымным или в клубах тумана, словно мы внутри облака. Мне часто снились такие сны, будто я путешествую внутри облаков.

Фос обернулся на меня.

– Ты, действительно, видела это во сне?

– Да, – удивилась я. – Как все.

– Все? Кто это «все»? Тебе кто-то рассказывал такие свои сны?

– Нет, – удивилась я ещё больше, не понимая, что такого особенного он заметил в моих снах, и только после поняла, что он ответил, будто читая мои мысли.

– Тогда почему ты решила, что они снятся всем? – спросил Нокс.

Я пожала плечами, мне показалось странно, что они так удивились обычному моему сну, страннее было только то, что они, кажется, читали мои мысли. А между тем, мы с ними оказались будто внутри моего сна, только здесь кроме визуального сходства появились звуки, щебетании птиц, и музыка, кажется, флейты и скрипки, будто мы внутри оперы, да-да, именно так, внутри самой музыки. Проступили запахи, точнее, сказать, ароматы, пахло цветами, похоже на сирень, свежей травой, водой, она журчала здесь где-то, я не видала пока, но чувствовала запах и слышала звук. Наверное, за этим невысокими холмами. Но когда мы прошли их, открылась не поляна, как мне почему-то казалось, должна была здесь быть, а обширное озеро, немного вытянутое между пологим берегом с этой стороны, скалами по левую руку, склонами, поросшими высокими и стройными деревьями чуть поодаль. Обнаружился и источник журчания: широкий ручей чистейшей воды, пробегая по округлым камням, впадал в озеро, переваливаясь через небольшой порог из белого камня, похожего на мрамор. И вода в озере была удивительного голубого цвета. Я подумала, что, возможно, если поплыть по этому озеру на лодке, будет видно дно.

– Дна не увидишь, – опять ответил на мои мысли Фос. – Но только потому что очень глубоко.

– Ты читаешь мои мысли? – не выдержала я.

– Я просто их слышу, – ответил Фос, и улыбнулся, не оборачиваясь.

Я посмотрела на Нокса, он пожал плечами.

– А я не всегда.

Фос усмехнулся и сказал ему:

– Это потому что ты влюбился. Придурок.

На это Нокс только отмахнулся.

– Он хочет сказать, что это невозможно, потому что это не в нашей природе, – продолжая усмехаться, объяснил Фос. – Но хватит болтать…

Оказалось, что на берегу мы не одни, странно, что я не сразу это приметила. Фигуры стали будто сгущаться из плотного воздуха и проявляться перед моим взглядом. Это были и прелестные девушки, и юноши, и люди постарше. Все разные и все неуловимо похожие, одетые похоже на моих спутников, или почти раздетые, в каких-то полупрозрачных рубашках, похожих на те, что мы видели со Славой на многочисленных картинах старинных мастеров, которые нам показывали преподаватели в виде голограмм, сколько я помню себя. Кроме обычных людей были здесь и странные необычные существа с очень бледной кожей, были и другие с кожей тёмной, и какие-то огромные и страшные.

– Не удивляйся, маленькая Ли, – сказал Фос. – Здесь не только природные существа, порождения Бога, но и те, что породила фантазия людей. Ты видишь лишь крохотную толику обитателей параллельного мира, а точнее сказать, миров, потому что здешние обитатели свободно перемещаются через их границы.

– А я… не сошла с ума? – спросила я, вспомнив, что слышала от дяди Афанасия,

Фос и Нокс переглянулись и рассмеялись.

– Это, маленькая Ли, было бы слишком простое объяснение того, что происходит с тобой сейчас, – сказал Фос и посмотрел на Нокса. – Удивительно умная малышка.

А Нокс только пожал плечами, мне показалось, он был смущён и недоволен. На нас смотрели со всех сторон, переговаривались. В конце концов, мы дошли до берега озера, и тут показалась высокая женщина в серебристых струящихся одеждах, и с серебристыми волосами, кажется не седыми, а просто такого необыкновенного цвета, впрочем, и кожа у неё была какая-то серебристая.

– Что это значит? Почему здесь эта девчонка? Людям здесь не место, ни живым, не мёртвым. А она даже не умерла, – проговорила она жёстким металлическим голосом. – Кто позволил привести её сюда?

Фос выступил вперёд, будто перекрывая меня ото всех, от неё в первую очередь.

– Вера, ты не хозяйка миров, ты лишь царишь, но законы мироздания творишь не ты. Эта девочка здесь потому, что так повелел ТОТ, кто создал всё и всех. Потому что она увидела путь и увидела проводников, – сказал Фос, подняв голову.

Тут откуда-то с холма послышался гулкий, хоть и, очевидно, приглушённый его обладателем голос.

– Так она и не человек, Вера. Ты слепа, как и положено, а мы все видим.

Я посмотрела в направлении голоса, предполагая увидеть великана, так и оказалось. Он был раза в два или даже три больше всех остальных, темнокожий с большими круглыми глазами, немного на выкате, но при всём своём, устрашающем, на первый взгляд, виде, он показался мне намного симпатичнее этой серебристой дамы Веры.

– Как ты глуп, Йевонос, – сердито проговорила Вера.

Он рассмеялся, обнажая белоснежные крупные зубы, и развёл руками:

– Зато я всегда прав.

– Если она не человек и не подобна нам, то, что она такое, и почему явилась сюда? – произнёс кто-то, я не успела увидеть, кто, потому что откуда-то, будто из самого плотного здешнего воздуха сгустился Голос.

Именно так, он звучал сразу отовсюду, не перекрывая музыку, но сливаясь с ней, она будто входила в него, а он растворялся в её звуках, становясь прекраснее всех звуков на свете.

– Почему вы посмели рассуждать, кто и почему входит в мир. В этот мир или в любой иной из миров? Почему вы посчитали возможным вообще говорить о моём создании, вы, полувыдумки, полудухи. Не сметь больше обсуждать смертных. Эта девочка вхожа во все миры и во все времена, потому что вобрала в себя всех людей, и вы будете принимать её, когда бы ей ни вздумалось прийти к вам.

Окружающие притихли, мне даже показалось, словно присели, признаться, я сама захотела уменьшиться, и стать невидимой, хотя голос говорил обо мне, как о желанной гостье.

А Голос, между тем, обратился уже непосредственно ко мне:

– Дитя моё, с этого дня знай, что тебе открыты все врата, ты можешь только пожелать, и войдёшь, куда вздумаешь.

Я растеряно подняла голову, словно надеясь увидеть того, кто говорил, но небо было всё так же густо-голубое, деревья шелестели листвой под прикосновениями легких ветерков, всё так же журчал ручей и пели птички, и музыка тоже продолжалась, слилась со всем этим, даже с ароматами. Ничего и никого похожего на человека или Творца всего этого, я не видела. Да я и понимала, что не увижу. Я как-то сразу внутри себя поняла это.

Между тем Фос посмотрел на Нокса и тот кивнул, понимая его без слов. Но слова я всё же услышала:

– Ну что, братец, идём назад, девчонке отдохнуть надо после путешествия. Для первого раза достаточно.

Нокс улыбнулся и подал мне руку.

– Теперь можно? – спросила я.

Он кивнул:

– Ты же слышала, тебе всё теперь можно.

– Почему? – спросила я, подавая ему руку.

– Потому что ты человек, любимое творение Божие.

Ладонь у Нокса оказалась тёплой и словно немного надутой изнутри, но не такой плотной и осязаемой, как обычно бывает у людей. Когда я коснулась его, его волосы и плащ перестали «дымиться», а заструились как и положено волосам и плащу под лёгким здешним ветерком…