Читать книгу Ведьма в лесу. Ведьма 1.0 - Татьяна Юрьевна Латукова, Татьяна Латукова - Страница 14

После непродолжительных споров Кирилл согласился с моей идеей отправиться в гости к старшему брату. Возможно, Константин сможет ответить на большинство моих вопросов, в конце концов, он был совсем взрослый, когда мама погибла. Наверняка знает о ней намного больше, чем я.

Поддержал меня и Саша, которому я позвонила, чтобы узнать, как связаться с Костей. Коротко сообщив мне телефон и адрес, а также пообещав уговорить мудрого Каа, чтобы он не выставил меня прямо с порога, брат неожиданно спросил:

– А ты дружишь с Анютой? Ну, девушка у вас с Кириллом в гостях была. Симпатичная такая, светленькая с длинными волосами. У тебя случайно нет ее телефона? Или мейла, хотя бы?

Насчет обязательности схемы «увидел-влюбился-телефон» я точно ошибалась.

– С каких это пор ты разыскиваешь девушек? Кажется, ты всегда, наоборот, стремился избавиться от поклонниц?

Акела медлил с ответом. Боится показать, что заинтересован? Не хочет выдавать, что не только помнит Анютку, но и думает о ней чаще, чем хочет? Дурачок, все эти игры для меня не имеют значения.

– Она не поклонница. Я только обещал ей кое-что передать.

Если в моей власти, братик, сделать тебя счастливым, я сделаю. Пошелестев страницами записной книжки Кирилла, я продиктовала брату телефон и, между прочим, сообщила:

– Хочешь секрет? Анютка – спортсменка: плавает, стреляет и на лыжах с трамплина прыгает. От нее все экстрима ждут, активного образа жизни, динамики. А у нее медленное хобби: она очень хорошо вышивает, но стесняется такого тихого и домашнего увлечения. Так что путь к ее сердцу лежит через восхищение ее картинами. Понял?

– Ритка, ты самая лучшая сестра на свете!

Увы, для старшего брата я не только не была сестрой, я вообще никем не была. Если только пустым местом.

Костя всегда относился ко мне с некоторым пренебрежением. Хотя он был старше всего на пять лет, он всегда был для меня недостижимо взрослым и серьезным. Я играла в куклы, а у него уже были настоящие учебники, которые мне, малявке, даже трогать запрещалось. Я осваивала букварь, а он всерьез изучал строение вселенной, расковыривая фантастически интересный набор «Юный химик», от которого мне досталось только две пустых пластмассовых баночки из-под химикатов. Я скучала над химией в школе, а он поступил в институт и работал, получая вполне серьезную зарплату. Единственным связующим звеном между нами был Саша, которого мы раздирали, каждый в свою сторону.

Все окончательно развалилось после смерти мамы. Перед отъездом из столицы мудрый Каа жестко высказал и мне, и Акеле, что раз уж мы не родные друг другу, то и пробиваться в жизни должны каждый сам за себя. То, каким именно образом я чуть позже пыталась даже не пробиться, а элементарно выжить, Костя счел неприемлемым, после чего я его ни разу не видела. Хотя с Сашей они не только общались, но и приезжали друг к другу в гости.

То, что в рассказах братьев скромно называлось «Домик Кости», оказалось огромной усадьбой за массивным глухим трехметровым забором, над которым возвышалось нечто вроде смотровой башни. Выйдя из такси, я сначала не поверила, что мне доставили точно по названному адресу. Но ошибки не было. Рядом с массивными черными воротами с нелепыми золотыми ангелочками висела аккуратная табличка с адресом. Позвонив в калитку, я пережила последовательные беседы с тремя молодчиками в военной форме, каждый из которых был ступенькой в сложной иерархии охранников. Затем меня передали строгой женщине в костюме, оказавшейся управляющей имением.

Под ее бдительным присмотром я прошагала метров двести по дорожке от башни к особняку. Дорожка была выложена желтым кирпичом и напоминала иллюстрацию из книжек про Волшебника Изумрудного города. Это вселило в меня немного уверенности. Сказки обычно кончаются более-менее хорошо (если не считать тех героев, которые являются второстепенными, малозначимыми или не дошедшими до заветного замка, колодца, дерева или вулкана).

Наконец, я проникла внутрь здоровенного трехэтажного особняка с балконами, террасами, пристроенным зимним садом и бассейном. Константин ждал меня в одной из гостиных, развалившись на огромной тахте. На нем было что-то вроде шелковой пижамы: широкие темно-синие штаны и бордовая рубаха, перетянутая пояском. Несмотря на окружающую его роскошь, брат выглядел старым, бесформенным и несчастным. Не знай я, что ему едва минуло тридцать, я бы решила, что ему прилично за сорок. Ощущение усиливалось небритостью и устойчивым запахом перегара, который не могли перебить ни распыленные освежители воздуха, ни мятная жвачка, перекатываемая братом во рту туда-сюда.

Судя по скривившемуся лицу некогда мудрого Каа, его впечатление обо мне тоже было не слишком позитивным. Плюнув шариком жвачки в угол комнаты, он снисходительно спросил, опустив все церемонии приветствий и дежурных вопросов:

– Ну, зачем пожаловала?

Мне нужно отвечать вот так, стоя в дверях? Если я сяду вот на тот атласный стульчик, это не будет воспринято как покушение на порчу имущества? Я сделала несколько маленьких шажков вперед и осторожно опустила край попы на кремовую поверхность. Наверное, также чувствовали себя какие-нибудь ходоки в гостях у батюшки-царя.

– Костя, я хочу побольше узнать о маме. Понять, какой она была. Ты ведь лучше ее знал. Расскажи мне, что помнишь. Пожалуйста.

– Подумать только, бестолковка вспомнила о маме. Тебя снова вышвырнули из какого-нибудь дешевого борделя?

– Не была я ни в каком борделе. Встречаюсь с хорошим парнем. Хочу понять, кто я.

– Ой-ой-ой, да кто тебя, прошмандовку, честной бабой сделает? Проспись и не марай памяти матери. Она была неземной женщиной, а ты – словно кривое зеркало. Куда ни плюнь, везде изъяны.

– Я нашла мамины фотографии. Она была очень красивой. Наверное, мужчины были от нее без ума.

– Это все, что тебя волнует? Лишь бы мужики без ума были? Дурой была, дурой помрешь. Мама отца любила, если ты, конечно, понимаешь, что такое любовь. Она понимала. И по-настоящему любила, на всю жизнь. Не в красоте дело, а в чувстве.

Костя сделал паузу, чтобы отдышаться, а потом уже спокойно спросил:

– А где ты нашла фотографии?

– У одного фотографа. Он сделал несколько снимков мамы в стиле Серебряного века. Очень красивые снимки. Он и меня пытался так снимать, но Акела говорит, что плохо получилось, хотя я на нее похожа.

– Глупости не мели.

– Слушай, Костя, ну почему ты так меня не любишь? Я ничего плохого тебе не делала, ничего у тебя никогда не просила. Меня точно также усыновили, как тебя. Мы же дружили в детстве.

– Мои родители умерли. Но они хотя бы существовали. А ты – никому не нужный выродок. Ты должна была умереть. Я помню те разговоры: всего каких-то полчаса не хватило, и мне не пришлось бы тебя терпеть.

– А в своих родителях ты уверен?

– Более чем. Я выкупил документы из дома ребенка, нас всех из одного и того же дома номер сорок пять усыновляли. И в тех бумагах все честь по чести расписано. Моя мать при родах умерла, а отец на стройке погиб. Сашкины родители утонули. Мы – нормальные. Я даже могилы своих нашел. А вот ты – неизвестно кто. Ты – урод по определению.

– Ты не можешь принять того, что я была нежеланным ребенком?

– Мама на тебя тратила кучу времени. Возилась с тобой, причесывала, одевала, холила. Ты помнишь, как она учила тебя танцевать? А как костюмы тебе шила для школьных постановок? Как же, Рите надо то, Рите надо это. Моей дорогой девочке нужны настоящие лодочки, нашей красавице нужны шелковые банты. Тьфу! Даже думать об этом противно.

– Но почему, Костя? Она же любила тебя не меньше. Ты получал все, что хотел.

– Тогда мне казалось, что время – бесконечно. Но она погибла. Ты отняла у нее то время, которое могло быть моим. Или Сашкиным. Она была святая и не понимала, что тратит свои драгоценные силы на отбросы.

– Ты винишь меня в том, что тебе ее не хватает?

– Уходи, Маргарита. Ты только злишь меня понапрасну. Я не хочу тебя видеть, не хочу с тобой говорить. Тем более о маме.

Я поднялась и осторожно попятилась к выходу. Есть то, что не в нашей власти изменить. Если уж брат сделал меня козлом (или козой?) отпущения, даже суд по правам человека не докажет обратного.

– Кстати, о твоих связях… Ты о генетике подумала? О том, какие уроды произвели тебя на свет? Поразмышляй и не плоди себе подобных. Ты не должна рожать, ясно?

Я о многом размышляла. И однажды даже проконсультировалась у одного дорогостоящего специалиста. Все, что светило медицины мне изрекло, укладывалось в короткую фразу «всякое бывает». Но брат явно перешел все мыслимые границы. Это равнодушное чмо еще будет рассуждать, должна ли я рожать! Зная, что позже пожалею о сказанном, я отступила еще к двери и выпалила:

– А почему мама не рожала? Может, у нее тоже были основания сомневаться в генетике?

– Ах ты, погань… Самой мало вываляться в грязи, так еще и память матери замарать хочешь?

Костя стал тяжело выбираться из подушек.

– А ты свою родню до какого колена проверил? Точно уродов не было? Родня не рвалась тебя усыновить, может, подозревали, что ты семейные закидоны унаследовал? Боялись такого урода в дом пустить?

– Пошла вон отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! Увижу – прирежу и в реку выкину. Поняла?

Перекошенное лицо Кости выражало крайнюю злобу. Я повернулась и быстро прошла по коридору. Едва я чуть притормозила у выхода, брат догнал меня и сильно толкнул в спину. Мне удалось уцепиться за косяк и не упасть. Я промчалась по лестнице и спустилась на дорожку из желтого кирпича. Теперь она не выглядела сказочной. Выскочив за калитку, на улицу, я остановилась, пытаясь собраться с мыслями. Брат вышел вслед за мной. Я решила, что это удобный момент для:

– Прости меня, я слишком резко выразилась. Не надо было об этом говорить.

– Тупая дура!

Удар в лицо свалил меня на бетонную дорожку…

Мгновенный приступ острой паники лишил меня остатков здравомыслия. Сжавшись в комочек, я дрожала всем телом, задыхаясь от ужаса и ощущения невозможности спасения. Не знаю, сколько я так пролежала под красивыми воротами с золотыми ангелочками. Лишь постепенно до сознания стало доходить, что рядом никого нет. Кое-как я встала и попробовала коснуться лица. Левый глаз не открывался, щека горела огнем, а руки тряслись как у старушки, лет двадцать страдающей от болезни Паркинсона.

Я знала, что вселенная несправедлива, что люди несправедливы. Но жестокость брата оказалась хуже, чем все, что я могла себе о нем вообразить. Собрав волю в кулак, я заставила себя успокоиться. Постепенно ушла дрожь из коленок, перестали дергаться пальцы, немного выровнялось сердцебиение. Я представила, как кубики идеального льда – полупрозрачного, правильного, чистого – касаются наливающейся тяжестью щеки и снимают боль, стирают грязь, смывают обиду. Мысленно бросившись в целую ванну изо льда, я почувствовала, как спасительный холод исцеляет раны тела и души.

Я замерзла, зато почувствовала себя намного лучше. Повернувшись к уродливым толстозадым младенцам с крыльями, я позволила своей темной стороне на пару минут вырваться на волю. Под прицелом камер наблюдения я плюнула под ворота и от души пожелала зла:

– Будь проклято это место. Будь проклято все, что тебе, брат, здесь дорого. Будь прокляты дни, что проведешь ты здесь…

Ночной поезд возвращал меня в столицу, мелькающие за окном огоньки манили очарованием неизвестности. Где-то там, рядом с этими огоньками, люди любили друг друга, растили детей, радовались жизни. А в моей голове древний инстинкт прятал воспоминания о счастливом детстве. Прятал поглубже и подальше. Теперь думать о мудром Каа без боли будет невозможно. Лучше вообще никогда о нем не думать…