Читать книгу Психотомия - Текелински - Страница 14

Что нас убеждает в том, что мир сам по себе существует, и имеет свою волю?

Что нас убеждает, что жизнь нам дана кем-то, и кем-то забирается?

В чём тайна доминанты жизни и мира над нами, над нашим бытием, и нашим существом?

Наша неумолимая, не разрушаемая ничем убеждённость, что внешний мир существует, причём существует он именно в том виде, каком представляется нам, что мы живём в выстроенном кем-то доме, и наши возможности ограниченны лишь обустройством его, для своего комфортного бытия, обеспечивается только нашей верой. И все доказательства, все возможные причины, соответствия и эмпирический воззрения на этот счёт, какими бы научными они не были, и каких аспектах не продуцировались, не отходят и на йоту от веры, и её бесконечной градационной пантемиды. Природа настолько мудра, что оставляя в нашем распоряжении лишь глупость, тем самым заставляет нас жить, и даже радоваться этой жизни, несмотря на то, что никогда не открывает для нас своих дверей, и не позволяет увидеть её истинную суть. И мы, перманентно наделяя её своими свойствами и качествами, придаём ей произвол и волю, именно в том виде, каким по собственной глупости, обладаем сами.

Генетика общего «макрокинеза» нашего мироздания такова, что всё и вся в нём, – циклично. И при всей банальности и избитости этой мысли, это было и остаётся главной пантемидой нашего мироздания, для которой нет исключений. Зима, предвосхищает лето, лето – зиму. День предвосхищает ночь, ночь – день, голод – сытость, сон предвосхищает бодрствование, и так далее…. И в этом свете, свете взгляда на наш мир, мир ухода и возвращения, как на непреодолимую константу всего сущего, всего принадлежащего этому миру, – совершенно невероятно, чтобы человек, умерев, не родился бы снова. Ибо наша действительность, как бытие вечного возвращения, не оставляет для этого, никаких шансов. Мы дети этой действительности, – дети «Вечного возвращения», дети цикличного бытия, и наша генетика, даже самых дальних перспектив, не может выходить за пределы существующей пантемиды её общего «макрокинеза».

Другое дело «Вечность забвения», в которой нет ни времени, ни пространства, нет никакого движения, и она пребывает в своей генетической пантемидности, навеки вечном, в своём облике абсолютного ноля, – облике пустоты беспространственности и безвременности. Она – суть ничто для нас. Нам не дано познать её, не дано ни почувствовать, ни осмыслить, – здесь мы можем лишь предполагать. Но и «Вечности забвения» не известна наша «Вечность», – «Вечность ухода и возвращения», Вечность безостановочного движения, где благодаря этому движению, рождаются и существуют время и пространство. И «Дети Вечности забвения», (если предположить, что такие существуют), так же не в состоянии увидеть, осмыслить и понять нашу «Вечность возвращения», а значит и нас, как «детей» этой вечности. Ибо для неё – мы так же не существуем, как она для нас. Есть миры, которым никогда не дано встретится. И они есть в рамках даже нашей действительности, где их встреча невозможна в силу слишком больших расстояний космоса. Но два разных космоса, космоса забвения безвременности и беспространственности, и космоса действительности, не могут никогда встретиться, в силу их генетических корней бытия, и небытия. Это зеркала, развёрнутые в разные стороны, им никогда не создать общей бесконечной балюстрады, что создают развёрнутые друг к другу зеркала.

Человек всегда чувствует, что за приделами его жизни, за границами чувствуемого и осмысливаемого им мироздания, есть нечто, что «скрыто за пеленою майи», нечто недоступное его пониманию, но всё же существующее, и даже определяющее всю палитру и всю произвольную картину эмпирики его мироздания. Там, за пределами, – должно быть что-то! Иначе и быть не может! И это происходит от того, что уходящие за горизонт мысли, устремляющиеся за пределы векторы человеческого интуитивного разумения, попадая в области непроглядной тьмы, где хаос и отсутствие всякого порядка, приводят его к пенатам исступления, и он не в состоянии уже перешагнуть, ступить в эти безвременные и беспространственные поля, и чувствуя, что здесь, на краю Вселенной, его может свести с ума даже мелкая, незначительная деталь, что любое случайное прикосновение, к проваливающейся в пропасть чужеродной действительности, может зацепить его и утащить на дно этой преисподней, он отрынивает от этого края, и получив инъекцию запределья, с головой окунается в противоположные поля, где обыденность и сказочный уют, где всё покрыто «золотыми чешуйками иллюзии». Такова бывает его встреча с истиной. Психология этого процесса такова, что её не в состоянии, не то чтобы объяснить, но даже понять психолог обыденности. Ибо он – ремесленник, и, по сути, делает то же самое, что делает гончар на своём круге. А именно то, что будет востребовано обывателями, что будет продано на общем рынке, и поток клиентов не иссякнет, обрекая его на голодную смерть. Психологи вообще мало задумываются об истине, и вообще о чём-то по-настоящему глубоком. Поверхность – их стезя, бытовая обыденность, – их профиль, обман – их хлеб, слаженность и красота слова, увлекающая и удовлетворяющая большинство слухов, – их ремесло. Они способны вытащить глину, и вылепить из всякой души, «гармоничный горшок», вставив затем его обратно. И их мало заботит, что этот «горшок», скорее всего не приживётся в теле. Что, скорее всего, рано или поздно, тело воспалится от чужеродного внедрения, и человек сойдёт с ума от боли и разочарования, от нигилизма в его самой гипертрофированной форме, как следствия этого отторжения. Но обыватели так же мало задумываются об этом. Они никогда не пойдут к посредственному хирургу, но с лёгкостью посетят бездарного психолога, не придавая значения, и не опасаясь ошибок здесь. А между тем, ошибки психолога нисколько не безопаснее, а в отдельных случаях и опаснее, чем ошибки хирурга.

Склонность человеческого сознания всё и вся подводить под единый знаменатель, есть одна из главных его потребностей. Именно в этом скрыта, его стремящаяся всё поглотить и переварить, ненасытная воля. И даже самые великие мыслители не могли обойти это основополагающее естество своего разума. Артур Шопенгауэр, выведя основу для мироздания в виде воли и представления, всё и вся подводил под этот его основной знаменатель. Эммануил Кант, подводя весь мир под лекала собственного убеждения в том, что существует порядок сам по себе, вне зависимости от созерцателя, что логика главенствует на всех без исключения полях мироздания, что «греческий симпозион» с его основателями Сократом и Платоном, в своём диалектическом экстазе, являются главными открывателями истины, всегда был настолько последовательным в своём ремесле, что дошёл до того, что стал сам себя опровергать на этой ниве. Ибо логика, заходя слишком далеко, всегда, в конце концов, разворачивает своё кормило, и направляет свои пушки на себя самуё. И даже Фридрих Ницше, сохранявший долгое время абсолютную трезвость ума, (то, что он сам называл честностью), всё же, в конце концов, не обошёл этого глубоко человеческого заблуждения, и стал всё и вся подводить под «Жажду власти», и, кстати сказать, не только живую материю и биоорганизмы. Хотя жизнь убеждает нас, что «воля к рабству» не менее значительна в нашем мире.

Объяснять мир без этого подведения, очень затруднительно, а может статься, и вовсе невозможно. Ведь это значило бы игнорировать собственные древние внутренние сложившиеся «формативные сети», игнорировать паритеты, выложенную и устоявшуюся структурную метаформу сознания, для которой всякая полемика, как и представляемая образная конфигурация должна иметь структуру, удовлетворяющую его сакральные мотивационные потребности, а именно: Упрощение, (насколько возможно), воплощающееся в математическое олицетворение, где всякое уравнение должно находить своё наиболее простое решение; Усложнение, где, прежде всего, питается гордость разума, и пьёт «студёную воду разнообразия», на берегу океана бесконечности.

И игнорирование этого, значило бы выйти за пределы собственного разума, или попросту впасть в безумие. И этой «разумностью заблуждения», страдали все без исключения мыслители. И ваш покорный слуга, подводя весь мир под лекало «Вечности забвения», с одной стороны, и «Вечность возвращения» – с другой, превратив весь мир в «дуализм вечностей», так же был вынужден впоследствии всё и вся подводить под этот «метаструктурный конгломерат». Индивидуальность мыслителя заключается только в языке, в его музыкальной неповторимости. Ибо форма – всегда одна. И здесь он мало отличается от всякого художника. Ибо также рисует, хоть и на трансцендентальном полотне, отгрунтованном единым для всех грунтом, картину своего, и только своего бытия.

Безумие начинается там, где кончается логика. Где очевидность поступков и их мотивов, теряет свою привязанность к логическим консолям привычного и повсеместного паритета, и сознание, отрываясь от порядков установленного бытия, становится всё более и более свободным. Убеждённость в собственной правоте, и праведности своих поступков, ещё не говорит о разумности. Всякий, убеждённый в своей правоте человек, не слушающий никакие аргументы против, есть суть одержимый человек. И такая одержимость прослеживается во всём, что касается, какого-либо убеждения. Религия, Политика, Наука…. Да что там лукавить, и Искусство так же, – всё зиждется на убеждениях, и вопрос лишь в той силе, что благодаря своей одержимости способна преодолевать, подчинять, и властвовать. И здесь очевидность той «воли к власти», наиболее рафинированно и однозначно проявляется в политике. Но и только. Ибо вопрос здесь лишь в однозначности, очевидности и той пошлости, благодаря которой политика выступает наиболее ярко на этом поле. Тот, кто не видит, к примеру, в искусстве, проблесков убеждённости, часто переходящую в одержимость, и стремления к власти, тот не видит тонкостей на полях, принимая за очевидность только грубые проявления, как вспашка и засевание, и последующая уборка злаков с полей. Спросите у состоявшегося художника, что самое важное на земле, и то, что вы услышите в ответ, как правило, будет мало отличаться от высказывания на этот счёт политика, или учёного. Его ремесло – вот самое важное на земле! И он приведёт сотню аргументов в пользу своего суждения, и все попытки спорить и приводить в ответ свои, будут отметаться как мусор, как ошибочное суждения недалёкого собеседника. Мы все, независимо от сферы деятельности, находимся каждый в своих водах безумия. И по большому счёту, почитаем за разумность, и вообще, наиболее здоровую парадигму сознания – логику. Причём приоритет имеет именно наша логика, что своими плавными переходами от диссонансов к консонансам, и к гармонии музыкального ряда, где всякое сомнение находит свою форму разрешения, и тем самым форму удовлетворения. А главное, целиком и полностью зависит только от нас, от нашего внутреннего произвола, укрепляет этот приоритет, возводя его на пьедестал истинности. То, что мы почти никогда не можем, друг с другом договориться, особенно ярко проявляющееся в политике, говорит обо всём этом, однозначно и очевидно. Мы живём – безумствуя, и безумствуем – живя.