Читать книгу Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе - Теодор Драйзер, Теодор Драйзер, Theodore Dreiser - Страница 41

Когда Каупервуд, свежий и оживленный, с видом делового человека и удачливого финансиста, вошел в многолюдный зал суда вместе с отцом и Стэджером, все взоры обратились на него. Большинству показалось, что было бы чрезмерно надеяться на осуждение такого человека. Без сомнения, он был виновен, но также имел средства и способы для уклонения от закона. Его адвокат Харпер Стэджер выглядел очень проницательным и хитроумным. Было очень холодно, и оба были в длинных голубовато-серых пальто, скроенных по последней моде. В хорошую погоду Каупервуд имел привычку носить маленькие бутоньерки, но сегодня обошелся без этого. Но его бледно-сиреневый галстук был изготовлен из дорогого плотного шелка и был скреплен заколкой с крупным изумрудом. Он также носил часы на тонкой цепочке, но больше никаких украшений. Он всегда выглядел жизнерадостным, но сдержанным, добродушным, знающим и уверенным в себе.

Он сразу же оценил место действия, которое теперь имело особенный интерес для него. Перед ним находился еще пустой судейский помост, а справа – пустая скамья для присяжных заседателей. Слева от судьи, если сидеть лицом к публике, находилось место для свидетеля, откуда ему предстояло давать показания. За ним, уже ожидая прибытия судьи, стоял толстый пристав, некий Джон Спаркхивер, чья работа заключалась в том, чтобы взять старую засаленную Библию, на которой должен был поклясться свидетель, и сказать: «Пройдите сюда» – после завершения свидетельских показаний. Были и другие приставы: один стоял у прохода, ведущего в огороженное место перед судейским столом, где выносили приговоры осужденным и где сидели или выступали адвокаты и подсудимые. Другой находился в проходе, ведущем в совещательную комнату, а третий охранял дверь, через которую приходили зрители. Каупервуд пристально посмотрел на Стинера, который теперь был одним из свидетелей и теперь, дрожащий, в страхе перед своей участью, утратил всякую враждебность к кому-либо. На самом деле он изначально никому не хотел зла. Если сейчас он чего-то хотел, так это последовать совету Каупервуда, хотя все еще верил, что Молинауэр и политические силы, которые он представлял, заступятся за него перед губернатором после приговора суда. Он был очень бледным и сильно похудел. Он уже утратил румяную округлость, приобретенную в благополучные времена. На нем был новый серый костюм с коричневым галстуком, он был чисто выбрит. Встретившись с внимательным и твердым взглядом Каупервуда, он вздрогнул и опустил голову, а потом с глупым видом ущипнул себя за ухо. Каупервуд кивнул.

– Знаешь, мне жаль Джорджа, – тихо сказал он Стэджеру. – Он такой дурак. И все-таки я сделал все, что мог.

Краешком глаза Каупервуд также наблюдал за миссис Стинер, маленькой, усталого вида женщиной, с темным лицом, плохо одетой. Он подумал, как это похоже на Стинера – взять в жены такую женщину. Браки между неподходящими друг другу или неполноценными людьми всегда интересовали, хотя и не всегда забавляли его. Разумеется, миссис Стинер не питала теплых чувств к Каупервуду, считая его беспринципным дельцом, который стал причиной падения ее мужа. Теперь они снова обеднели и собирались переехать из своего большого дома в более дешевое жилище, и ей было особенно неприятно об этом думать.

Наконец вошел судья Пейдерсон в сопровождении низенького, дородного судебного клерка, напоминавшего зобатого голубя. Пристав Спаркхивер постучал по судейскому столу, возле которого он до сих пор дремал, и промямлил:

– Прошу всех встать!

Зрители поднялись со своих мест, как принято в любом суде. Судья Пейдерсон порылся среди папок, лежавших на его столе, и обратился к своему помощнику:

– Какое у нас первое дело, мистер Протас?

Во время долгой и кропотливой процедуры подготовки дел к дневным слушаниям и рассмотрения всевозможных мелких ходатайств сцена суда все еще сохраняла интерес для Каупервуда. Он жаждал победы и был настроен на благоприятный итог после череды несчастливых событий, приведшей его сюда. Хотя он и не показывал этого, его сильно раздражал весь процесс отсрочек, несущественных запросов и крючкотворства, сопровождавший любые юридические процедуры. В его представлении закон был мутным, сотканным из человеческих ошибок, настроений и предубеждений, который парил над океаном жизни и препятствовал нормальному плаванию на маленьких коммерческих и общественных судах, построенных людьми. Он порождал миазмы ущербных толкований, где таились язвы жизненных зол. Он был местом, где случайные жертвы перемалывались между жерновами власти и судьбы. Иными словами, это была странная, прихотливая и захватывающая, но тщетная битва, где невежественные, некомпетентные, хитроумные, агрессивные и слабые становились пешками и предметами разногласий для юристов, которые играли на их страстях и настроениях, на их тщеславии, нуждах и желаниях. Это был нечестивый, разрушительный и затяжной спектакль, болезненное напоминание о непостоянстве жизни – ловушка, засада, обман и западня. В руках сильных людей, каким был он сам в лучшие времена, закон был мечом и щитом, капканом под ногами у неосторожных соперников, ямой на пути у преследователей. Он был всем, что пожелаешь выбрать: вратами к незаконному обогащению, тучей пыли, пущенной в глаза прозорливых конкурентов, временной завесой между правдой и действием, справедливостью и предубеждением, преступлением и наказанием. Юристы были интеллектуальными наемниками, которых можно было покупать и продавать в любом деле. Его забавляли банальности о юридической этике: законники с готовностью могли лгать, воровать, кривить душой и искажать факты почти в любом деле и для любых целей. Знаменитые юристы были всего лишь беспринципными искусными ловкачами, как и он сам, сидевшими как пауки в своих темных, тесно сплетенных логовах и выжидающих приближения неосторожных мух в человеческом облике. Жизнь – в лучшем случае – была мрачной, бесчеловечной и беспощадной борьбой, основанной на жестокостях и законе, а законодатели и законники были самыми отвратительными представителями всей этой клоаки. Тем не менее он пользовался законом, как пользовался бы любым оружием или западней ради избавления от беды; что касается юристов, он выбирал их так же, как мог бы выбрать нож или дубинку для защиты в рукопашной схватке. Он не испытывал особого уважения к любому из них, включая Харпера Стэджера, который все же нравился ему. Они были его орудиями или инструментами: ножами, дубинками, отмычками, – чем угодно, но не более того. Когда их работа заканчивалась, им платили и расставались с ними, оставляя их в стороне и забывая о них. Что касается судей, то они, как правило, были просто некомпетентными юристами, которых отстраняли от дел при удачном обороте событий и которые не могли сравниться с адвокатами, выступавшими перед ними с речами и ходатайствами, если бы вдруг оказались на их месте. Каупервуд не испытывал никакого уважения к судьям, так как ему было много известно о них. Он знал, как часто они оказываются лизоблюдами, карьеристами и политическими наемниками, приспособленцами, о которых вытирают ноги политики и финансисты. Судьи были глупцами, как и большинство людей в этом бурном, изменчивом мире. Его проницательный взор насквозь видел каждого из них и оставался невозмутимым. Он был убежден, что его собственная безопасность заключается в выдающихся умственных способностях и более ни в чем. Каупервуда невозможно было убедить в моральной ценности или неотъемлемых достоинствах общепринятого порядка вещей. Он слишком много знал, но прежде всего он знал самого себя.

Когда судья наконец разобрался с недавно поступившими ходатайствами, он велел помощнику объявить о слушании дела «город Филадельфия против Фрэнка А. Каупервуда», о чем и было объявлено зычным голосом. Новый окружной прокурор Деннис Шэннон и Харпер Стэджер одновременно поднялись со своих мест. Стэджер и Каупервуд вместе с Шэнноном и Стробиком, который тоже пришел и выступал в роли представителя штата Пенсильвания (истца), сидели за длинным столом внутри ограждения перед судейским помостом. Стэджер – больше для эффекта, чем для чего-то иного, – предложил судье Пейдерсону признать обвинение недействительным, но его предложение было отклонено.

Теперь предстояло выбрать присяжных заседателей – двенадцать человек из обычного списка, призванных выполнять эту гражданскую обязанность в течение месяца, – и представить его на рассмотрение адвокату ответчика. Процедура выбора присяжных в данном случае была довольно простой. Судебный пристав, похожий на китайского мандарина, писал каждое имя (всего около пятидесяти) на отдельной полоске бумаги, потом опускал свернутые бумажки во вращающийся барабан, несколько раз поворачивал его и доставал первую попавшуюся бумажку, соблюдая таким образом принцип случайности и называя имя присяжного заседателя № 1. Так повторилось двенадцать раз подряд, и люди, чьи имена были названы, заняли свое место на скамье присяжных.

Каупервуд с большим интересом наблюдал за этой процедурой. Что может быть важнее людей, которые будут рассматривать его дело? Процесс был слишком быстрым для точной оценки, но у него сложилось впечатление, что в основном они были представителями среднего класса. Впрочем, один из присяжных, пожилой человек за шестьдесят, с седеющими волосами и бородой, клочковатыми бровями, нездоровым цветом лица и сутулыми плечами, показался ему обладателем доброго нрава и глубокого жизненного опыта, которого при определенных обстоятельствах можно было склонить на свою сторону с помощью убедительных аргументов. Зато другой – невысокий, крючконосый тип с острым подбородком, похожий на коммерсанта, – ему решительно не понравился.

– Надеюсь, его не будет в моем составе присяжных, – тихо обратился он к Стэджеру.

– Значит, не будет, – ответил Стэджер. – Я дам ему отвод. У нас есть право на пятнадцать отводов без указания причины, как и у стороны обвинения.

Когда скамья присяжных наконец заполнилась, оба юриста подождали, пока пристав принесет небольшую доску, к которой рядами были прикреплены бумажки с именами присяжных в порядке их выбора: первый, второй и третий в первом ряду, четвертый, пятый и шестой во втором ряду и так далее. Поскольку первоначальное изучение и отклонение кандидатур было прерогативой прокурора, Шэннон выпрямился, взял доску и начал расспрашивать присяжных о профессиях или занятиях, знакомстве с рассматриваемым делом и возможных предубеждениях в пользу обвиняемого или же против него.

Задача Стэджера и Шэннона состояла в том, чтобы найти людей, имевших определенное представление о финансах и способных разобраться в ситуации – с точки зрения Стэджера – без какой-либо предубежденности по отношению к человеку, пытавшемуся с помощью оправданных средств и методов пережить финансовую бурю; или, с точки зрения Шэннона, без какого-либо сочувствия к подобным средствам и методам, если у них имелось хоть малейшее подозрение в мошенничестве, надувательстве или махинациях любого рода. И Шэннон и Стэджер в установленном порядке определили, что жюри состояло из той человеческой мешанины, которую судебные сети, закинутые в городской океан, обычно вытягивают на поверхность для подобных целей. Оно состояло из мелких управляющих, торговцев и торговых агентов, редакторов, инженеров, архитекторов, скорняков, бакалейщиков, коммивояжеров, литераторов и других представителей работающих граждан, чей опыт в основном был достаточным для участия в процессах такого рода. Здесь редко можно было встретить человека выдающихся достоинств, но часто встречались люди, обладавшие немалой толикой того любопытного качества, которое принято называть здравым смыслом.

На всем протяжении опроса Каупервуд сидел тихо и изучал лица присяжных. Молодой торговец цветами с бледным лицом, широким лбом мыслителя и вялыми руками показался ему достаточно впечатлительным, чтобы поддаться его личному обаянию. Он прошептал об этом на ухо Стэджеру. Следующим был меховщик, расчетливый еврей, чью кандидатуру отклонили потому, что он читал все новости о биржевой панике и потерял две тысячи долларов на акциях трамвайных компаний. Тучный, краснощекий и голубоглазый оптовый торговец бакалейными товарами с соломенными волосами показался Каупервуду упрямым и отсталым человеком. Его тоже исключили из списка присяжных. Худой, франтовато одетый управляющий магазинчика одежды явно хотел уклониться от своих обязанностей и решил солгать, когда заявил, что не верит в клятву на Библии. Судья Пейдерсон, смерив ледяным взглядом, все же отпустил его. Было отклонено около десяти кандидатур – людей, знакомых с Каупервудом, признававшихся в своем предубежденном отношении к делу, фанатичных республиканцев, возмущавшихся этим преступлением, а также тех, кто знал Стинера.

К полудню было отобрано жюри присяжных, относительно устроившее обе стороны.