Читать книгу Киномания - Теодор Рошак - Страница 11

В течение двух первых месяцев моих посещений дома Зипа Липски я, изображая из себя недоумка, кое-как отбивался от сладострастных поползновений хозяйки. Но есть граница, за которой недоумок превращается в полного идиота, и я с Франни (она настаивала, чтобы именно так я ее и называл) давно перешел эту черту. Пожимание ножек под столом давно перешло в поглаживание ручки в темноте проекционной. А поглаживание ручки с каждым разом становилось все более страстным, напористым, требовательным. Встречали и провожали меня приторными поцелуями на пороге и настойчивыми приглашениями остаться на ночь. «Ты уверен, что не хочешь остаться на ночь? Уверен? Ну, может, останешься? У меня роскошная большая мягкая кроватка – ждет тебя наверху».

Если Зип и замечал это (а как он мог не заметить?), то не вмешивался. У меня создалось впечатление, что он давно смирился с настырной похотливостью своей жены, но я понятия не имел, как далеко можно зайти, не вызывая его гнева. Вероятно, я смог бы тем или иным способом отбиваться от сладострастной Франни бесконечно долго, если бы потребность Зипа во сне не увеличивалась с каждым днем. А это давало Франни возможность оставаться со мной наедине по нескольку часов в дни или вечера просмотров. Она не теряла времени даром и весьма агрессивно пыталась перетащить меня на диван или в одну из пустых спален, а натолкнувшись на мое нежелание, надувала губки, как настоящая Бетти Буп[187]. Защититься я мог, только завязав разговор. Но вскоре обнаружилось, что тем для разговоров у Франни кот наплакал. Могла ли она рассказать мне что-нибудь о Максе Касле? Нет, она познакомилась с Зипом позднее, уже после начала войны. Ей только известно, что Зип его боготворил, потому что никто другой не дал бы человеку вроде Зипа такого шанса в жизни. Что она думает о фильмах Касла? Ой, они такие жуткие, она от них впадает в тоску, кому нужны такие занудные фильмы?

– Мне нравятся любовные истории, – тут же сообщила она мне. – Может быть, посмотрим что-нибудь такое? Это было бы здорово. Ты не видел «Осенние листья»? Там Джоан Кроуфорд (а ей тогда уже было за пятьдесят, что бы там ни говорили) охмуряет этого молоденького парнишку – Керка Дугласа, кажется, или Клиффа Робертсона. Не, Рока Хадсона[188]. Но дело не в этом – самое главное, что он в два раза ее моложе, а от нее был-таки в восторге.

У нее была привычка щебетать писклявым детским голоском, морщить нос и играть ямочками на щеках. По-видимому, она полагала, что это делает ее неотразимой.

Наконец, зацепившись за последнюю возможность, я завел разговор о постерах на стенах.

– «Найлана – опасности жизни», – заметил я. – Я это видел. Все серии. А иные и по два раза.

Франни моргнула глазками.

– Видел? Но ты тогда должен был быть совсем малюткой.

– Ее показывали и после войны.

– Я не знала, что тебя интересуют сериалы. Я думала, что ты для этого слишком башковитый.

– Ну, я ведь тогда был мальчишкой. Найлана была моей первой страстью.

– Была?

– Я по ней с ума сходил.

– Ты говоришь о сексуальных фантазиях и всяком таком?

– Конечно, все это было очень по-детски. Но след остался. Я не знал, что Зип работал над сериалами.

– Глупышка! Конечно же, он над ними не работал. Когда снималась «Найлана», Зип был на коне.

– Зачем же здесь тогда эти постеры?..

– Ну, я ведь здесь тоже живу. Это мои постеры. Это я.

Я в изумлении уставился на нее.

– Вы – Кей Эллисон?

– А ты что – не видишь. Ну уж брось, неужели я так сильно изменилась?

«Бог ты мой», – сказал я себе.

– Бог ты мой, – сказал я вслух. – Вы и в самом деле Найлана?

Как я ни старался переиначить ее пухленькое под коркой косметики лицо, но не мог найти в нем черты моей первой любви. Кей Эллисон была стройной брюнеткой и красавицей, с большими глазами и курносенькая. Ничего этого у Франни Липски не было. Ей, вероятно, не исполнилось еще и пятидесяти, но из-за толщины и неопрятности она казалась гораздо старше.

Я глуповато сказал:

– Но вас зовут Франни…

– Франни – это мое настоящее имя. Франсес Луиза Дюкас. А в кино меня звали Кей Эллисон. Ты и «Найлану и поклонение кобре» видел?

– Конечно. И «Найлану и долину судьбы» тоже.

Мне бы почувствовать, что мои ответы могут вселить в нее надежду. Они так на нее и действовали, но я в своем удивлении этого не замечал и продолжал в том же духе.

– Этот мне нравился больше всего, там на ней… на вас была такая леопардовая шкура…

Она захихикала от удовольствия и передвинулась вместе со стулом поближе ко мне – наши колени столкнулись.

– Ты видел меня в мой звездный миг, – пропищала она. – Ты мне никогда не писал – не просил снимок с автографом?

– Писал.

Я ей не сказал, что снимок этот до сих пор бережно хранится в подвале родительского дома вместе с собранием комиксов и призами, выигранными на купоны от сухих завтраков. Теперь этот снимок, которого я не видел уже несколько лет, вероятно, потемнел и выцвел. Может быть, до нее добрался всепожирающий грибок Модесто. Но женщина, некогда похожая на ту, с фотографии, находилась теперь передо мной, воскрешая все то, что снимок когда-то символизировал.

– Я тебе открою один секрет, – прошептала Франни, наклоняясь ко мне, – фотографии не я подписывала. Это делала студия. Даже когда мой контракт давно закончился. Но те письма я видела. Ох, сколько мальчиков мне писали. Видел бы ты кой-какие из этих любовных записочек. Ого-го. Так тебе послали мою фотку в леопардовой шкуре? Надеюсь, что эту.

– Да, эту.

– Ну так что, хороша я была? Эта леопардова шкура так плотно на мне сидела – не пошевелиться. – Она рассмеялась. – Я могла сто раз из нее вывалиться. У нас вокруг съемочной площадки повсюду стояли парни с киностудии, ждали – когда это случится. Потому что я ведь сама снималась во всех трюках. Боженьки ты мой! Я, наверно, чокнутая была. Но я думаю, поэтому-то мне и дали ту роль. Никого не нужно было нанимать на трюки. Я делала все, что мне говорили. Как в тот раз за мной гналась обезьяна (а это был Бини Выбровски, футболист в обезьяньем костюме), а мне нужно было на канате перепрыгивать через крокодилов. И как раз посредине… догадайся что. – Еще несколько смешков. – Трах-бах – обе сиськи наружу. Я так расстроилась, что не попала на площадку приземления. Висела себе в воздухе, что твоя цыганка Роуз Ли[189]. У них денег на пересъемку не было, потому они взяли и просто вырезали кусок. Но если посмотришь внимательнее в конце этого эпизода, то заметишь, как они у меня начинают вылазить. Там такой коротенький монтажный кадр. Те ребятки, что там стояли и глазели, вот для них картинка была, уж можешь мне поверить.

Боже мой, я ведь это помнил! Помнил! Я тогда остался на три сеанса – убедиться, не обманывают ли меня глаза.

– Знаешь, – продолжала Франни, – кто-то из них все же сделал мне подлянку – вырезал этот кадр, где я вишу с сиськами наружу, и продавал фотографии по всему городу как порнуху какую. Ух, как тебе, наверно, хотелось это увидеть, а? У меня есть одна наверху. Хочешь глянуть? Пойдем – покажу.

Всю свою юность лелеял я надежду, что где-то в мире существует такая фотография. Но, конечно же, я бы никогда в этом ей не признался, хотя она сейчас и ерошила мои волосы и делала маневры, словно собираясь плюхнуться мне на колени.

– И что же с вами стало? – спросил я. – Я хотел сказать – в Голливуде?

Она улыбнулась печальной, горькой улыбкой и пожала плечами. До этого она не посылала мне такого искреннего взгляда.

– А ничего. На этом моя карьера закончилась. Все сериалы были сняты за год. Бог мой, я сейчас эти фильмы один от другого не отличу. А потом они просто прекратили снимать сериалы. Но после этого если я искала работу, то всегда была Дева джунглей. А Девы джунглей больше никому не требовались. Знаешь, когда меня открыли… Это у них так называется – когда какой-нибудь слизняк уводит тебя после вечеринки к себе домой, а там укладывает в постель – вот тебе и открыли. Так вот, этот старый плешивый пердун, продюсер, как он говорил, тогда мне сказал: «Ты будешь второй Бетти Грейбл»[190]. Понял? – Она сделала разворот кругом, юбка ее взметнулась до середины бедра, а она прижала ее руками, так что под материей четко проступили контуры ягодиц; она горько улыбнулась мне через плечо. Классическая красотка с открытки. – Ну что, ножки у меня еще ничего? Ну, для такой старушки, как я, что ни говори, неплохо. Каждый раз, когда меня открывали, мне обещали, что я стану второй – второй Ритой Хейворт. Второй Линдой Дарнелл. Второй Марией Монтес. Ты только представь себе – вторая Мария Монтес. Как бы это выглядело? Я уже понимала, что быстро опускаюсь на дно. Спасибо Зиппи. У него был такой щедрый дар – брать к себе людей.

– Вы с ним познакомились, когда снимались в этих сериалах?

– Нет, еще раньше. Когда я была всего лишь старлеткой. Старлетка – ты знаешь, что это такое. Это означает, что ты должна появляться на всевозможных вечеринках и… ну, ты сам знаешь что. Мы познакомились на вечеринке в студии. Там был один настоящий подонок – он все хотел меня уболтать сниматься в порнухе. Зиппи видел, что я совсем зеленая. Он меня предостерег и пообещал эпизод в фильме, который в это время снимал. Так у меня все и началось. Однажды я снялась в эпизоде с Барбарой Стенвик. «Леди бурлеска»[191]. Там меня можно увидеть за ее плечом. И на Найлану просмотр мне тоже Зип устроил. Он хоть и был всего лишь недомерком, но сердце имел золотое. К счастью для меня, у него была душа, потому что я после Найланы попала в отчаянное положение. Понимаешь, у меня всегда была эта проблема с весом, просто ужас какой-то! Долго мне в старлетках уже было не проходить. А потом и Зиппи начал болеть, и ему требовался уход. И вот… Слушай, ведь это тот же самый бюст, что ты видел в той леопардовой шкуре. Сорок дюймов. И ни на йоту больше – все как тогда, просто у меня и все остальное с буферами подравнялось.

Она стояла надо мной, раскачивая той самой грудью, которая не давала мне покоя всю мою юность. И я против своей воли отреагировал. Но не на чудаковатую женщину, которая кривлялась передо мной. Меня соблазнили собственные детские фантазии.

За дни, проведенные в доме Липски, я многое узнал о магии фильмов Макса Касла. Но и Франни на свой собственный манер научила меня кое-чему – от нее мне стало известно о том, как умеет обманывать кино. Потому что в конечном счете я пошел с ней наверх посмотреть на фото Найланы неглиже. И даже если бы я протестовал (а я не протестовал), она бы все равно настояла на том, чтобы провести сравнение виденного мной на фото с оголенным оригиналом. Да, мне пришлось согласиться, что сорок обнаженных дюймов были сорока обнаженными дюймами самого высокого пошиба. Потому что хотя Франни и стала слишком полной, слишком старой и слишком занудной, какая-то неосязаемая ее часть (принадлежавшая скорее моему остаточному юношескому воображению, чем женщине передо мной) все еще была моей Найланой. Совершая с ней неуклюжие движения на постели в одной из пустующих комнат наверху, я понял, что мчусь по черному туннелю собственной души, погружаясь в подземные потоки своей подростковой похоти, которые, к моему удивлению, еще не пересохли. Нет-нет, они сохранились и даже остались полноводными – навязчивые и совершенно ирреальные образы желания, насаждавшиеся кинематографом в незрелых мозгах. Неувядаемая красота, бесконечный поцелуй, ночные страсти – они достигают крещендо на музыкальной теме Макса Стайнера[192], венчающей фильм, который навечно замирает в точке высочайшего напряжения.

В одиннадцать лет каждый мальчишка становится бесом, который одержим ненасытным голодом. Кинофильмы нашего детства кормят этого демона со стола сексуальных ожиданий, которые умирают вместе с нечистой, неаппетитной обыденностью их реализации. Этот демон продолжает жить в каждом взрослом мужчине; разочарование озлобляет и раздражает его, он сражается со зрелостью, которая, по его, демона, убеждению, есть не что иное, как капитуляция. Юность свою мы проводим в поисках реальности, которая, кажется нам, находится по другую сторону наших иллюзий. Но в конце наших поисков мы обнаруживаем то, что находится по другую сторону киноэкрана: темное и пустое пространство, которое лишь выявляет нереальность того, что мы искали. А потому в зрелые годы мы тщетно пытаемся вернуть себе иллюзии. Это удается лишь немногим. Но мне повезло – я смог оживить то, что другие утрачивают навсегда. Это стало возможным благодаря Франни. Обиделась бы она, если бы узнала, что мгновения нашего неуклюжего распаленного соития были для меня поиском химер, что я использовал ее пышную, перезрелую плоть, чтобы воскресить фантом Найланы? Не думаю. Ведь я давал ей возможность снова стать Найланой. Ее звездный час настал вновь.

Я так и не узнал, догадывался ли Зип о том, чем занимались мы с Франни; правда, все ограничилось двумя-тремя скоротечными встречами, после чего мои фантазии изрядно поблекли и я стал избегать ее, как прежде. Я думаю, Зипу было все равно. Даже за те несколько месяцев, что я провел с ним, он с каждым моим приходом становился все медлительнее и холоднее. Иногда промежутки между его тяжелыми хрипами возрастали настолько, что я, сидя рядом с ним в темноте, спрашивал себя: уж не умер ли он, и наклонялся к нему поближе – через несколько секунд слышался его хриплый вдох.

А может быть, он, зная о моих забавах с Франни, даже испытывал ко мне благодарность. Франни как-то раз призналась мне:

– Мы с Зипом по правде-то и не муж и жена вовсе, ну не так, как все люди. Понимаешь, он ведь, бедняга, все время болеет. А я ему скорее как нянька.

Как я понял, Зип последние двадцать лет жизни отчаянно боролся с болезнью, заставляя свои легкие качать кислород по умирающим тканям. Может быть, он испытал бы облегчение, узнав, что Франни не обречена на полное воздержание. По крайней мере, я успокаивал себя такой мыслью.

К тому времени, когда мы три раза просмотрели его собрание касловских фильмов, я пришел к неутешительному выводу. Зипу толком нечего было рассказать о человеке, которым он так восхищался. Касл явно очаровал Зипа своим харизматическим обаянием. Но это обаяние складывалось в том числе и из умолчаний, облекавших Касла некоей таинственностью. Например, Зип почти ничего не знал о работе Касла на «УФА». «Тайна за семью печатями, – не раз говорил мне Зип, когда я спрашивал о первых творческих шагах Касла. – Он об этом никогда не говорил». Но и голливудские годы, когда они тесно сотрудничали, в воспоминаниях Зипа изобиловали белыми пятнами, особенно в том, что касалось довольно длительных периодов в тридцатые годы, когда Касл уезжал в Европу, пытаясь собрать там денег для независимых постановок. Зип сопровождал его туда только один раз. В ту поездку (Зип говорил, что она состоялась летом 1938 года) даже велись какие-то съемки – во Франции, Дании и Швейцарии. Вот когда он пытался восстановить в памяти подробности того путешествия, и всплыли еще раз «сироты».