Читать книгу Киномания - Теодор Рошак - Страница 6

Голос по телефону был настолько придыхательно-конфиденциальный, что Клер решила – сейчас начнется что-нибудь неприличное.

– Кто вы такой, черт возьми? – подозрительно спрашивала она. – Марсель? Какой еще Марсель?

– Марсель. Личный секретарь Чипси Голденстоуна.

– А, – сказала Клер, и в тоне ее послышалось отвращения не меньше, чем при разговоре с каким-нибудь отвратительным фатом.

– Чипси хотел поставить вас в известность, что у него в субботу в час дня собирается несколько intime[91] друзей. Он собирается устроить показ выставленных кинематографических ценностей из обширной коллекции его покойного отца. Мы надеемся, что вы сможете к нам присоединиться.

– Выставленные ценности – значит, выставленные на продажу, – сказала Клер. – Бесплатных удовольствий от Чипси не дождешься.

– Да, можно сказать и так.

– Значит, Чипси хочет нажиться на том, что награбил его старик. Так, а сколько времени папочка Голдштейн уже гниет в земле? Неделю?

– Мистер Айра Голдштейн скончался месяц назад.

– Так давно? Послушайте, Марсель, боюсь, я не приобретатель кинематографических ценностей – если только они не включают и фильмы.

– Включают, включают. Довольно большой выбор.

За какую-то долю секунды безразличие Клер сменилось жгучим интересом.

– Вы это серьезно? – спросила она.

– Абсолютно. Вам, наверно, известно, что мистер Голдштейн pere[92] был страстным собирателем фильмов.

– Я знаю, знаю.

– Это строго конфиденциально. Большая часть фильмов мистера Голдштейна будет предложена для продажи в субботу самым intime друзьям Чипси.

– В том числе и мне?

– Полагаю, да. Вы в списке приглашенных.

– Я приду, – пообещала Клер. Потом, сияя от возбуждения, она повернулась ко мне. – Коллекция Голдштейна продается, – объявила она.

Когда некролог Айры Голдштейна появился в газетах, Клер уделила ему внимания не больше, чем прогнозу погоды. Киномагнаты вроде Голдштейна-старшего были частью того мира, который она презирала. Но когда секретарь Чипси сообщил, что будут продаваться кинофильмы, она сделала стойку и взяла это на заметку. По слухам, у старика Айры была крупнейшая частная фильмотека, находившаяся в семейном хранилище. Клер внимательно следила за такими коллекциями; она утверждала, что знает обо всех больших собраниях такого рода в стране и о многих за границей. Если она узнавала о распродажах или аукционах фильмов, то непременно отправлялась на эти мероприятия. Даже если она не могла себе позволить купить – а она таки никогда не могла себе это позволить, – полезно было знать, кто чем владеет на тот случай, если у владельца возникнет желание сдавать ленту напрокат. В чем причина ее особого интереса к фильмам Айры Голдштейна, догадаться было нетрудно. Всем было известно, что он никогда не давал ленты напрокат, никогда не устраивал показов. Держал он свои фильмы в чисто спекулятивных целях и говорил о них только с другими (всегда богатыми) собирателями. Из-за этого его коллекция была окружена ореолом таинственности, и только теперь он начинал рассеиваться. Клер ни за что не упустила бы шанса познакомиться с коллекцией Голдштейна – разве что если бы угодила в больницу.

Я и не предполагал, что хоть что-то, связанное с Чипси Голденстоуном, может вызвать у Клер такой интерес, и уж меньше всего в том случае, если придется вдобавок заявить о себе как об одном из его intime друзей. Чипси принадлежал к наиболее экзотической поросли местного киносообщества. Его имя несколько раз упоминалось при мне в разговорах между Клер и Шарки, и я в конце концов спросил, кто это такой.

– Автор экспериментального кино, – ответил Шарки. – Один из лучших.

– Негодяй, профанирующий искусство, – возразила Клер. – Один из худших. – И уточнила свою формулировку: – Укокошить его при следующей встрече – вот что стало бы моим лучшим вкладом в киноискусство.

Человек, заслуживший такой отзыв от Клер, был недостоин стать посредником в моем знакомстве с Максом Каслом. И тем не менее, если бы не приглашение на аукцион от Чипси Голденстоуна, эти воспоминания остались бы ненаписанными. Несколькими месяцами ранее я увидел десять дерганых минут касловского фильма, который грозил рассыпаться в прах прямо на катушке, отчего даже в глазах рябило. Не знаю, что уж там углядела Клер в «Пире неумерших» среди бесконечного мелькания и небрежных склеек, но я видел только древнюю страшилку. Этот фильм так навсегда и остался бы в моих воспоминаниях как дрянь, дешевка, мусор, если бы не Чипси, благодаря которому вскоре я познакомился с Каслом нормального качества.

Клер презирала и отвергала Чипси, а значит, тот мог войти в ее жизнь только через заднюю дверь, то есть через бредовый мир Шарки, где процветали мелкие пороки и декадентские вкусы. Насколько я понимал, Шарки вернулся домой из Парижа, только после того как был принят в состав тех нескольких переменного состава сотен, что составляли артистическо-эротическое окружение Чипси. «Шарки всякую грязную лужу за милю чует – уж в этом-то на него можно положиться, – сказала мне Клер. – И он пустится к ней сломя ноги, чтобы нырнуть поглубже».

Личная империя Чипси, состоявшая по большей части из лизоблюдов и прихлебателей, казалась всего лишь передвижной оргией, постоянно кружившей в бешеном темпе южнее Санта-Моники, между захудалыми прибрежными городками и бесчисленными шикарными притонами в каньонах за Палисадом[93]. Случалось, эта бесконечная попойка задерживалась где-нибудь достаточно долго, и тогда у них начинались судороги творчества; финансировал их потуги главным образом Чипси, и результат был всегда (по крайней мере, в той части, что видел я) удивительно глупым и бессодержательным. Организовывались выставки искусства настолько продвинутого, что его творения едва ли можно было отличить от водопроводных труб; выпускались смелые маленькие журнальчики, но дальше сенсационного первого номера дело не продвигалось; устраивались претенциозные театральные постановки, которые легко можно было принять за плохой стриптиз; но самое главное – это фильмы, которые делал сам Чипси. Чипси и Шарки задолго до моего знакомства с Клер вынашивали идею устроить фестиваль фильмов андерграунда Западного побережья, включая и работы Чипси. Клер эта идея не увлекла. Она предупреждала, что качественных фильмов не наберется и на то, чтобы заполнить перерыв между просмотрами.

– Но у нас есть фильмы Чипси, – напомнил ей Шарки.

– Вот о них-то я и говорю.

Но Шарки настоял на своем, пообещав, что это будет единичное предприятие. В результате, как Клер того и опасалась, получилось жалкое собрание жуткой любительщины. Этот фестиваль, без всяких сомнений, стал бы упражнением в финансовом мазохизме, если бы не щедрая поддержка Чипси, который обеспечил толпу восторженных поклонников, следовавших за ним по жизни в поисках покровительства, подачек или беззаботного времяпрепровождения. Деньги Чипси и его связи превратили эту потенциальную катастрофу в ежегодное мероприятие, которое стало для «Классик» основным средством зарабатывания денег.

Клер, ругаясь и ворча, принимала деньги, но вместе с деньгами «Классик» приобрел определенную сомнительную известность, из-за которой прибыли становились в особенности унизительными. Эти деньги приносило отнюдь не искусство и даже не плохое искусство; они приходили благодаря дурной славе и скандальной атмосфере, сопровождавшей показы. Вечеринки Чипси, проходившие в его безвкусно роскошном притоне в каньоне Топанга, были известны своим бесстыдством. Они принимали форму затяжной попойки, начинавшейся и кончавшейся вместе с фестивалем. Там мог появиться любой, и там могло произойти все, что угодно. Пресса быстро провозгласила фестиваль одним из важнейших событий года. Репортеры толпами валили, чтобы продегустировать напитки, попользоваться бассейном, поваляться на травке, налечь на закуску и, может быть, записать пару-другую скандальных историек. Такие вещи для газет чистый верняк – слухи о пьяных дебошах были куда интереснее показа любого из фильмов. К досаде Клер, «Классик» в общественном мнении стал ассоциироваться с газетными историями под характерными заголовками вроде «Большая пьянка на маленьком фестивале» или «Авангард на кинопразднике обнажается полностью».

Но фестиваль вызвал у Клер проблемы и посерьезнее. Это событие каждый раз заставляло ее задумываться о долгой и беспокойной истории ее отношений с андерграундом. В этих отношениях она не находила ничего, кроме воспоминаний о попойках и болезненной двусмысленности. В первые послевоенные годы, когда Новое американское кино (так вот они себя называли – ни больше ни меньше) находилось еще на этапе словопрений, Клер активно встала на сторону его теоретиков и импресарио. Она несколько раз (за свой счет) съездила в Нью-Йорк – принять участие в конференциях и дискуссиях, которые собирались, дабы вынести суровый приговор традиционному кино, системе студий, цензуре, черным спискам. Наконец, одно долгое, трудное лето она провела в безвозмездных трудах, помогая Йонасу Мекасу запустить «Культуру кино»[94] – главный журнал андерграунда. До тех пор, пока существовала хоть малейшая надежда на то, что Кооператив кинопроизводителей Мекаса в один прекрасный день станет чем-то вроде французской Новой волны, Клер была самоотверженной их сторонницей, вкладывая в дело больше денег и времени, чем могла себе позволить.

Находясь в оппозиции, враги голливудского истеблишмента предсказывали крутую революцию в кинематографе. Но как только их фильмы стали выходить на экраны, Клер пала духом. «Мания величия, – поставила диагноз Клер. – В каждом кадре масса претенциозного себялюбия, а ни один из них не лучше, чем худшие кадры У. К. Филдса[95]». Больше всего Клер досаждали эротические клише, бесконечные вариации на тему проказливого вуайеризма. Наконец чаша ее терпения переполнилась и она послала в «Культуру кино» гневную критическую статью, в которой называла авангардистское кино «бесплодной пустыней вуайеристских фантазий». Журнал, к ее удивлению, печатать статью отказался. В результате между экспериментаторами возникли небольшие стычки, и другие журналы не замедлили сообщить об этом. В ходе обмена ударами некоторые из наиболее непримиримых оппонентов Клер обвинили ее в антигомосексуальных пристрастиях. Это обвинение было не лишено оснований. Клер и в самом деле питала определенную неприязнь к «голубым» в мире экспериментального кино. Почему – она никогда мне не говорила; я подозреваю, что это как-то было связано с одним из ее неудачных увлечений в прошлом, с мужчиной, который ушел от нее к другому мужчине. Она старалась быть сдержанной в своих чувствах. Но даже и при самых безоблачных обстоятельствах для Клер это было затруднительно, а уж под давлением она вообще пускалась во все тяжкие. Скрытое стало явным.

«Если мы хотим стирать на публике наше грязное белье, – бушевала Клер в гневном письме, напечатанном в „Кинозрителе“, – то давайте уж будем честными относительно природы этих пятен. Не стоит выдавать поллюции за высокое искусство».

Вскоре обозреватели мейнстрима обратили свое колкое внимание на эти стычки. К несказанному удивлению Клер, «Нью-Йорк таймс» выразил желание приобрести у нее отвергнутую статью для своего воскресного приложения. Уязвленная и взбешенная, Клер ухватилась за эту возможность. Это была ее первая громкая публикация. Клер рассматривала ее как прорыв, а ее оппоненты видели в статье акт измены.

Каждый год этот задуманный Шарки фестиваль возвращал к жизни уязвленные чувства и горькие обвинения, связанные с тем эпизодом. Еще хуже: он давал повод для мерзких воспоминаний, соединявших ее с человеком, который воплощал в себе квинтэссенцию всего, что вызывало отвращение Клер в киносообществе андерграунда, – с Чипси Голденстоуном.

К чести Клер надо сказать, что она никогда не пыталась скрыть или хотя бы как-то смягчить свою ненависть к Чипси. Ложь не входила в число ее талантов, а такт не принадлежал к ее добродетелям. Клер появлялась на вечеринках, которые устраивал Чипси, только ради того, чтобы напиться и публично поносить его. По неясной для меня причине (может, это была обыкновенная мужская тупость?) Чипси никак не желал чувствовать себя оскорбленным. На одном из показов – я был при этом – Клер в присутствии Чипси спросили, что она думает о его фильмах. Она ответила: «Может быть, вы слышали о злокачественных грибках, которые паразитируют на кинолентах. Никто не знает, как их уничтожить или хотя бы прекратить их размножение. Они ползут по кромке катушки, и все, к чему они прикоснутся, теряет цвет, становится липким и абсолютно зловредным. Когда такой грибок целиком пожрет ленту, в коробке ничего не остается, кроме разве что ядовитого сока, в котором Д. У. Гриффит неотличим от утенка Даффи. Именно это мы сейчас и видели. Это не фильм, это плесень».

На что Чипси добродушно ответил: «В этом-то все и дело, Кларисса. Посмотри, как тебя тянет ко всяким органическим образам, когда ты критикуешь мою работу. Эмбриональный, семенной, зародышевый – именно этого я и добиваюсь. Вот, например, плесень всегда поражала меня своей жизнестойкостью. Она такая энергичная, такая неубиваемая…»

Каким бы ни было мнение Клер о фильмах Чипси, она смирилась с тем, что основная цель фестиваля – это реклама его творений. А таковые, даже на мой непросвещенный взгляд, были просто отвратительны. Те несколько работ, что я видел, были многочасовыми перспективами обнаженных тел, переплетенных в различных акробатических извращениях. Иногда звуковым фоном для этой демонстрации служили негромкие звуки анемичного джаза; иногда плохо и неразборчиво декламировался кто-нибудь из французских поэтов. Обязательно присутствовали кадры, на которых была запечатлена какая-либо часть анатомии постановщика – его пупок, подмышка, пах Чипси с его почти обнаженным органом, прикрытым лишь ленточкой в блестках и перышках. А иногда – крупный план его лица (такой, что видны поры кожи), выражающего беспредельное блаженство. Насколько я понимал, кинофильмы Чипси были ничуть не лучше обычной порнографии. Ходили слухи, что на них был довольно неплохой спрос во всевозможных мужских клубах.

При всем том разложенческий стиль, усвоенный Чипси, принес ему известность гораздо большую, чем он мог бы приобрести как изготовитель обычной порнографии. Более ощутимую поддержку он получал от отца – одного из первых киноворотил Золотого века. Айра Голдштейн в разные периоды финансировал всех голливудских магнатов: Голдвина, братьев Уорнер, Селзника, Кона. Но в отличие от них Айра никогда не изображал из себя продюсера, не горел желанием увидеть свою фамилию в титрах. Его вполне удовлетворяла роль кукловода – ясная, простая и безмолвная. В этом своем строго торгашеском качестве он сколотил хорошие денежки. А кроме того, приобрел репутацию. Близкие друзья (а таких было немного) называли его Айра Грозный. Другие деятели кинопромышленности называли его «гониф»[96] – в том значении, в каком это слово употребляется в предложении: «Этот гониф – ему сколько ни дай, все мало».

Будучи настоящим хищником в делах финансовых, Айра был наделен сверхъестественной проницательностью во всем, что касалось кино. Некоторые его изречения стали легендарными. Когда «Коламбия» искала деньги для финансирования комедии средней руки под названием «Ночной автобус», Айра согласился субсидировать это предприятие только после смены названия. «Назови так фильм, и публика выстроится в очередь на „Грейхаунд“ до Помоны[97]». Новое название ему тоже не очень нравилось («Это случилось однажды ночью[98]»), но он согласился внести свою долю при одном условии: «До меня дошли слухи, что Луи[99] хочет заполучить этого зубастого парня – Гейбл его зовут. Пусть так оно и будет. Комедия – это как раз для него. Вы только посмотрите на эти уши. Только пусть у него грудь торчит из-под рубашки».

Айра был также одним из первых, кто стал вкладывать большие деньги в Уолта Диснея. «У этого парня хорошая голова. Зачем платить актерам, если можно покупать карандаши?» Когда Дисней принес ему наброски для «Белоснежки», Айра подал ему совет: «Пусть у колдуньи будут бородавки побольше, а у девчонки – сиськи поменьше. Ведь это же для детей. Если детишки обкакаются от страха, родители вам и слова не скажут, но не дай вам бог, если у малолеток будет стояк».

Самая большая проблема в жизни Чипси – этого малопривлекательного сына малопривлекательного отца – состояла в том, что ему приходилось разрываться между слабыми позывами к художественной самостоятельности и всепоглощающей жадностью. Он решил эту дилемму, англицизировав свою фамилию, а потом заграбастал все семейные денежки, на которые смог наложить руку. Деньги сами плыли к нему, пусть их поток и не всегда был полноводен. Папочка Голдштейн неоднократно и прилюдно называл своего сыночка «тот еще фрукт», «педик» и даже «дегенерат». И тем не менее Айре больше некому было оставить свое состояние, а потому он, хоть и без всякой охоты, отводил часть потока своих доходов в сторону Чипси.

Клер решила иметь дело с Чипси, но только в силу необходимости, даже и во время фестиваля. Она примирилась с тем, что пользуется деньгами, полученными благодаря этому предприятию, но обычно на эти две недели она планировала свой отпуск, оставляя «Классик» на попечение Шарки. Это был жест презрения и размежевания. «Если он обкурится до того, что не сможет включить проектор, – сказала она как-то про Шарки, собираясь исчезнуть из города, – эта публика даже внимания не обратит. Они решат, что им показывают экспериментальный фильм». К несчастью, эта политика невмешательства ей и аукнулась – привела Клер к нравственному кризису, который имел далеко идущие последствия и сказался на ней и на мне. Это был год «Венецианского пурпура» – одной из вех в истории «Классик».

С первых лет Чипси использовал фестиваль для демонстрации многосерийного киноопуса под названием «Венецианская серия». «Венецианская», потому что перед венецианским окном с опущенным жалюзи устанавливалась шестнадцатимиллиметровая камера, снимавшая импровизированные эпизоды, различавшиеся разве что мерой глупости. Жалюзи поднимались, и можно было увидеть одного из любовников Чипси, который брил живую кудахтающую курицу. Это могло продолжаться с полчаса. Потом жалюзи опускались. На несколько минут. Потом поднимались, и перед вами представала компания приятелей Чипси, которые наполняли ванну какой-то крашеной жидкостью, кривлялись, устраивали тарарам. Несколько долгих минут. Потом в ванну могла нырнуть обнаженная женщина и начать расплескивать жидкость. Несколько долгих, долгих минут. И все в таком духе.

Каждый год венецианское окно Чипси меняло цвет, что была призвано указывать на художественный рост постановщика. Так у нас были «Венецианская бирюза», за ней – «Венецианский янтарь», за ним – «Венецианское золото». Чипси настаивал, что с каждым очередным выпуском границы искусства кино раздвигались все дальше в творческую неизвестность. Он мог бесконечно рассуждать о символическом значении жалюзи, курицы, ванны, действия, которое происходит за жалюзи, в противоположность действию, которое мы видим, когда жалюзи поднимаются. Никому не удавалось обнаружить так называемое «развитие», которое, как утверждал Чипси, наблюдается от серии к серии, разве что каждая последующая серия была длиннее предыдущей. Добравшись до «Венецианского лилового», мы перевалили четырехчасовой рубеж; это время включало и девяносто минут концовки, во время которой мы видели жалюзи и ничего, кроме жалюзи, а на звуковой дорожке – похотливые смешки и кряканье. У Чипси было что сказать насчет полутора заключительных часов. «Вы же чувствуете атмосферу тайны. Она восходит непосредственно к Египту, Древнему Египту. Храмовые покровы, культ Исиды, всякое такое. У меня явно Египетский период».

Фильмы Чипси посылались на восток для показа в Нью-Йорке, в быстрорастущей сети кинотеатров андерграунда, где им давали высокую оценку любители полуночного кино. Журнал «Культура кино» первым ввел термин «Бодлеровский кинематограф» – специальная полочка, на которую можно положить Венецианскую серию. Но «Венецианскому лиловому» было суждено в тот год отойти на второй план – его превзошел еще более смелый декадентский опус: «Существа огненные» Джека Смита, который был назван первым фильмом, демонстрировавшим полную мужскую наготу (вид спереди). «Пенис-шоу», по словам его ревностных поклонников. Вообще-то эти эротические откровения мелькали в коротеньком монтажном кадре, до и после которого шло некое импровизированное кривляние – этому действу нью-йоркские интеллектуалы придали некое критическое достоинство, прозвав его «гомосекс». «Существа огненные» по своему бесстыдству тянули на высокий гомосекс; сей фильм имел некоторый succèss de scandale[100]; полиция как могла участвовала в рекламе, устроив несколько хорошо освещавшихся облав, в ходе которых лента была конфискована, а владельцы кинотеатра тут же арестованы. Случилось это на премьере «Существ огненных» в Лос-Анджелесе. В результате Чипси воспрянул духом – он был исполнен решимости не пропустить на первое место Смита, одного из старых своих конкурентов, претендовавших на часть внимания и аплодисментов. Чипси тут же заявил, что готов в следующем опусе «идти до конца». Следующим и был «Венецианский пурпур».

Незадолго до премьерного показа на фестивале в «Классик» мы с Клер побывали на предварительном просмотре. Час спустя после начала фильма жалюзи открылись, чтобы зрители увидели главный эпизод. В кадре оказалась фигура, с головы до пят завернутая в алюминиевую фольгу. По залу прокатился восторженный шепот: это был Чипси – сам режиссер-постановщик. Фигура приглушенным голосом произносила монолог – стенания по поводу того, что ему так никогда и не было позволено разучить румбу, ну почему его мать была так жестока? У него было такое же право выучить румбу, как и у всех остальных, разве нет? Он знал, что мог бы танцевать румбу, мог бы делать это не хуже Риты Хейворт[101], но к тому времени, когда он разучил румбу, все уже танцевали самбу. Когда теперь у него будет возможность станцевать румбу? Где же ты был, Ксавьер Кугат?[102] Где же теперь румба прошлых лет? И все это на фоне негромкой музыки. Какой? Да какой же еще – дерганой румбы.

Наконец Чипси и в самом деле начал танцевать румбу. Долгие минуты этого танца, завершающиеся смелой кульминацией, во время которой он сбрасывал фольгу, прикрывавшую его пах, обнажая все. Несколько живописных секунд крупного плана, и жалюзи опустились. Со всех сторон аплодисменты и шепот.

После этого – после еще двух часов «Венецианского пурпура» – мы с Клер натолкнулись на Чипси, который растолковывал фильм группе восторженных почитателей. Он разглагольствовал о глубинном, экзистенциальном значении румбы и долге его, художника, перед великим Кугатом. Клер прервала его вопросом:

– А скажи-ка, в этом замечательном эпизоде с румбой что это там в конце торчало сквозь тоненькую фольгу?

Чипси, вздрогнув, ответил:

– Это же был я, Кларисса. Какой я есть – настоящий, и все во мне настоящее.

– Ах так, – сказала Клер. – А мне показалось, это был член. Только какой-то маленький.

Это был один из немногих ударов, которые достигли цели.

– Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь «Существа огненные», моя дорогая. Мой находится на обозрении четырьмя секундами дольше.

Этот разговор, передаваемый из уст в уста, стал самым заметным событием на фестивале того года. Чипси Голденстоун собирался показать свой прямо здесь – на экране в течение рекордных девяти секунд анфас. Даже полиция знала. В особенности полиция. И они отреагировали как надо – прервав демонстрацию, конфисковали фильм и арестовали Чипси, Шарки и киномеханика, которым по случаю был я. Этот скандал освещался вечером по телевизору, показывали и как Чипси театрально буянил на улице перед кинотеатром, требуя свободы художественного выражения и проклиная фашистов-полицейских. Поскольку дело дошло до суда, о «Классик» стали много говорить и в конце концов за ним твердо закрепилась репутация андерграундной площадки. Клер старалась держаться в тени, но как владелице кинотеатра ей волей-неволей приходилось общаться с прессой и являться на заседания суда.

Хотя Клер и оказалась в трудном положении, доносчицей она не стала. У нее не было иного выбора, как защищать кинотеатр, кинофильм и даже – самая горькая пилюля – Чипси. «Не нарушает ли он закон? Считаю ли я, что фильм мистера Голденстоуна нарушает закон, – читала она свои слова в газетных отчетах из зала суда. – Понимаете, я не допущу, чтобы полиция решала, нарушают ли закон фильмы, которые я смотрю. Конечно же, я считаю, что они ничего не нарушают в том смысле, что…»

Но каковы бы ни были ее уточняющие замечания, Клер вышла из этого кризиса признанным на всю страну сторонником кино андерграунда, решительно настроенным снова показывать «Венецианский пурпур», даже невзирая на запрет суда. И она показывала бы этот фильм. Вот только суд его не запретил. Фильм был оправдан одним из либеральных южнокалифорнийских судей, который в своем постановлении высказался в том смысле, что, по его мнению, ко времени оскорбительной сцены все давно уже должны были уснуть, а потому никто не мог подвергнуться ее развращающему воздействию. Чипси стал героем; Клер – героиней. Через неделю после вынесения приговора «Венецианский пурпур» триумфально вернулся в «Классик». Благодаря своекорыстной предварительной работе, проведенной Чипси, показ сопровождался большой шумихой, а в маленьком зале собралось столько местных знаменитостей, что их и сажать-то было негде.

На середине картины Клер, чье присутствие в роли борца за гражданские права было чуть ли не обязательным, пробормотала мне на ухо: «Если я высижу еще одну румбу, меня вырвет». Мы выскользнули из зала вместе и направились к Мойше пить кофе. Клер уселась только после того, как пролила гневную слезу. «У меня только что украли мой кинотеатр, – рычала она. – Это совсем не то, что я хочу. Это никакое не кино».

Я думаю, именно в этот момент Клер впервые серьезно подумала о том, чтобы избавиться от «Классик» и ступить на новую стезю. По иронии судьбы, случившееся тогда помогло ей в этом. Она несколько недель стенала и стонала из-за этого вынужденного союза с Чипси и андерграундом, но сомнений не было: шум вокруг «Венецианского пурпура» ускорил приход к ней широкого признания. Крупнейшие газеты и журналы обхаживали ее, выпрашивая статьи; кинофакультет Нью-Йоркского университета пригласил ее прочесть курс лекций.

– Я чувствовала, что это приближается, – пожаловалась она мне как-то ночью, отложив ненадолго в сторону статью, которую ей заказал «Харпер». – Наконец-то прорыв свершился, и мне достается кое-какое внимание, хотя я заслуживаю раз в десять большего, черт их побери. К тому же кто-нибудь непременно скажет: «И всем этим она обязана члену Чипси Голденстоуна».

* * *

Чипси пригласил гостей в отцовский особняк (подделку под ренессансную виллу), расположившийся на огромной территории в несколько сотен акров у Тихоокеанского Палисада. Это был один из первых особняков, построенных в районе. Обычно он был надежно огорожен каменной стеной и железными воротами средневековых пропорций, а возможно, еще и охранялся голодными собаками. Но в тот день он стоял, открытый для мира. Мы (Клер, Шарки и я) собирались прийти пораньше, но, прибыв туда субботним утром, обнаружили массу народа. «Несколько intime друзей» Чипси оказались обычным сборищем для обычного кутежа. У собравшихся был такой вид, будто они начали гулять днем, а то и двумя раньше. В доме и на территории было по меньшей мере три музыкальных ансамбля, на любой вкус – джаз, рок или румба. Машины, запаркованные как попало, утрамбовали лужайку чуть ли не до состояния асфальта. Дорожка, ведущая к передней двери, могла соперничать со стадионом во время Кубка розы[103].

Когда вы попадали внутрь, то возникало ощущение, что почти все движимое имущество выставлено на продажу. Продавцы в соломенных шляпах пастельного цвета весело двигались в толпе, предлагая всю обстановку Голдштейна-старшего, лелеемые им сувениры, подарки. От этой сцены так и веяло не только сыновней местью, но и духом наживы. У всех дверей Чипси расставил обнаженных по пояс культуристов для получения выручки за проданные и выносимые вещи. Разминая мускулы и позируя друг перед другом, они выглядели скорее гомосексуально, чем устрашающе.

– Наше везенье кончилось, – пробормотала Клер, перед тем как мы начали проталкиваться сквозь толпу в гостиную.

Она кивнула какому-то человеку, который с приветственными криками, размахивая руками, начал продираться нам навстречу. Это был Чипси, за ним следовала свита фаворитов – в основном хорошеньких молодых мужчин и мальчиков. Чипси неизменно был рад поболтать с Клер на людях – таким образом он заявлял о наличии у него мозгов. Теперь, после судебного процесса, близость с Клер была обязательной составляющей его роли Ведущего Голоса Американского Андерграунда на Западном Побережье. Он пребывал в своем обычном бьющем через край эйфорическом состоянии, весь сиял и был полон энергии. Остатки его волос, неизменно платинового цвета, были приглажены, челка подстрижена на манер принца Валианта[104]. На нем был широкий спортивный халат, схваченный поясом и открытый на широкой груди, густо поросшей волосами. Чипси вполне можно было принять за недомогающего боксера-профессионала после боя со спарринг-партнерами. На плотном теле, загоревшем до цвета корицы, все еще виднелись моложавые мускулы, сохранившиеся под жирком, нос был приплюснут, брови порваны и сбиты в бугорки. Чипси любил демонстрировать свои мускулы и шрамы – свидетельства приключений среди крутых ребят в местных гаванях и на пляжах.

– Ты въезжаешь или съезжаешь? – спросила Клер после того, как он осчастливил ее слюнявым поцелуем.

– Въезжаю сюда? – Чипси сморщился. Говорил он в нос, и голос его звучал как циркулярная пила, перекрывая царивший в помещении шум. – Да ни за что в жизни! Я вырос в этой камере ужасов. Слишком много жутких воспоминаний детства. Я переделаю это под санаторий. Звездный санаторий. Фитопарные. Шиатсу. Глубокий массаж тканей. Абсолютно рекомендательная джакузи. Конечно, всю эту отвратительную дыру нужно перелопатить.

– Ты говоришь так, словно тебе эта мысль приятна, – сказала Клер. – Перелопатить фамильное гнездо Голдштейнов.

– Ни в коем случае!

– Так фильмы на продажу будут? – выкрикнула Клер, когда Чипси стал растворяться в толпе.

– Конечно! А ты как думала? И в изобилии. Просто бесплатно. Найди меня попозже, Кларисса. Я распоряжусь, чтобы для тебя отложили что-нибудь особенное.

Но больше мы Чипси не видели и не слышали, пока день плавно не перешел в ночь, а следом за ночью не наступило утро.

А тем временем, по мере того как гости поднимались по ступеням алкогольного возбуждения, безделушки Голдштейна обретали новых хозяев за сумасшедшие деньги… фотокарточки с автографами, старые рабочие сценарии, стулья знаменитых режиссеров. Пара туфель, в которых Элеонор Пауэлл танцевала степ[105], ушли за четыре сотни долларов. Помятая пачка «частично неиспользованных» презервативов «Рамзес», принадлежавших вроде бы Рудольфу Валентино, принесла Чипси немыслимую сумму – семьсот пятьдесят долларов. Грязноватая кружевная тряпица с застежкой на резинке, названная «судьбоносным» бюстгальтером, который был на Джейн Рассел в фильме «Вне закона», продалась за тысячу. Клер, которая сосредоточенно пила неразбавленный виски, все это время мрачно сидела, подавляя поднимающуюся тошноту.

– В средневековой Европе, – пробормотала она мне, – галлонами продавали молоко девственниц. А мы еще называем те времена темными. Когда дело дойдет до менструальной крови Полы Негри[106], я сматываюсь.

Наступила полночь, а никаких признаков обещанной распродажи фильмов так и не было. К тому времени особняк Голдштейна стал ареной кутежа для незваных гостей и блуждающих вандалов. Киносувениры и немалое количество мебели исчезало из дома через двери. Руки у культуристов были заняты – куда уж там преследовать воришек. Одна небольшая шайка была поймана на месте преступления – пыталась протащить вурлицеровский орган[107] через розовый сад. Мы с Клер вышли подышать во дворик, где народу было поменьше. Шарки мы видели в последний раз, когда начало темнеть, – он играл в волейбол в компании нудистов, которые прекрасно обходились без мяча. Клер к тому времени почти достигла точки кипения, и если бы постоянно не прикладывалась к виски, то давно бы взорвалась. Мы сидели рядышком и невольно слушали какой-то сладкий разговор между двумя мужчинами, разместившимися в садовых качелях напротив нас. Нам только и были видны под навесом два мерцающих огонька сигарет.

– Мне она обошлась в тысячу, но зато сбылась моя давняя мечта, – сказал один.

– Я тебе завидую. Правда.

– Подожди еще, что Говард скажет, когда узнает, что я ее купил. Он свихнется.

– Да, это определенно коллекционный экземпляр.

– Больше. На мой взгляд, это, бесспорно, ее лучшая работа. Я хочу сказать, когда смотришь этот фильм, видишь, какой в ней заложен потенциал. Она там настоящая. Я говорю «она», но я, конечно же, убежден, что она – мужчина.

– Ты и правда так считаешь?

– С этими плечами? Не смеши!

– Возможно, ты прав. Признаюсь, у меня всегда были сомнения на этот счет. То есть я всегда так ее воспринимал…

– А эти дельтовидные мышцы? Определенно мужские – уж в этом-то я толк знаю.

– Несомненно, мужское сложение.

– Говорят, она могла выжать сто пятьдесят фунтов.

– Да, я согласен, здесь она достигла своей, так сказать, зрелости. Так считаешь, что она получше будет?

– Получше, чем что?

– Ну, скажем, чем «Опасная в воде».

– Да брось ты, какие тут могут быть сравнения! Финальная сцена «В дочери Нептуна» – это классика[108].

– Ну да, со всеми этими фонтанами.

– Я просто балдею от этих фонтанов. А потом еще эта сцена, когда она появляется на трапеции, запрыгивает туда неизвестно откуда и делает такие движения ножками – ножницы. Она как какое-то неземное существо, спустившееся с небес на землю.

– Да-да, божественно.

– Я могу это сто раз подряд смотреть.

– И музыка неплохая.

– Классическая.

– Но знаешь, что мне нравится больше всего – так это ее номер в «Пока плывут облака»[109].

– Да, это уж точно классика. Пирамида из водных лыж со всеми этими парнями…

– Вот это-то я и хочу купить. Как ты думаешь, у Чипси есть?

– Конечно. Но она тридцатипятимиллиметровая. Эту он никогда не продаст.

– Ну, «Дочь Нептуна»-то он тебе продал, а это тоже классика. И потом он собирается сделать ремейк эпизода с водными лыжами.

– Правда?

– Ну да. Чтобы выявить все эротические коннотации.

Больше Клер не в силах была сдерживаться. Она подошла к качелям и спросила:

– Извините, мне послышалось, что вы купили у Чипси какой-то фильм. Это правда?

По длительной холодной паузе мне стало ясно, что ее вмешательству были не очень рады. Я присоединился к Клер и, вглядываясь в темноту, разобрал силуэты двух мужчин средних лет – на одном свободный шелковый халат, на другом футболка.

– Мы с Чипси друзья, – продолжала Клер. – Я приехала взглянуть на фильмы.

Один из парочки самодовольно сказал:

– Чипси продавал кино весь вечер. Но только по-настоящему близким друзьям.

– Я его по-настоящему близкий друг, поверьте, – настаивала Клер. – Он меня и пригласил из-за этих фильмов. Где их продают?

– Если бы Чипси хотел сообщить вам об этом, вы бы знали и без меня, – таким был высокомерный ответ.

– Послушайте, мне-то вы можете сказать, – оборвала его Клер. – На самом деле я не женщина. Посмотрите на эти дельтовидные мышцы. – Она протянула руку, поигрывая мускулами.

Мужчина в халате фыркнул и отвернулся.

– Обычные мышцы, – сказал он.

– Ладно, забудем об этом, Питер Пэн, – прорычала Клер и резко повернулась, делая мне жест – мол, иди за мной. Потом, уже у входа в дом, она снова обратилась к парочке на качелях: – Она не была мужчиной. Она была рыбой. А единственный из ее фильмов, который можно смотреть без отвращения, это «Возьми меня на бейсбольный матч»[110].

Раздражение Клер сменилось бешенством. Я брел следом, а она, разъяренная, шагала по вилле, спрашивая, где Чипси, который, казалось, оставил своих гостей. Проходя мимо темной буфетной, Клер услышала знакомый смешок. Она нащупала выключатель и, когда зажегся свет, внутри увидела Шарки. В рискованной позе на его коленях, задрав ноги ему на плечи, расположилась хорошенькая девица в полупрозрачном платье. Действо, которым они занимались, – Клер не потрудилась выяснить, чем именно, – было в самом разгаре.

– Где ты был все это время, черт тебя раздери?! – закричала она.

– Клер, – начал отвечать Шарки так, словно не был уверен, Клер ли это. Его зрачки расширились до размера монетки. – Да я тебя все время иск…

– Где Чипси? Он что – продает пленки или нет?

– А, ты об этом… – начал Шарки. Хорошенькая девица сползла с его колен и растеклась по полу захмелевшей лужей. – Слушай, ты только не волнуйся. Я просил Чипси отложить что-нибудь для меня.

– Для тебя? А как насчет меня?

– Я хотел сказать – для нас.

– Для нас – это не для меня.

– Я… я… я… – Шарки пытался сосредоточиться. Голый, он поднялся со стула – его покачивало; он потер лоб. – Хранилище… Здесь есть хранилище. Но ты не волнуйся – все под контролем.

– И что мне теперь – спрашивать у всех, где тут хранилище?

Прежде чем Шарки успел ответить, Клер тронулась с места и в самом деле принялась расспрашивать гостей. Те, кто был достаточно трезв, чтобы к ним можно было обратиться с вопросом, понятия не имели ни о каком хранилище. Мы с Клер держали курс назад и вниз, этажом ниже, а оттуда в подвал. В конце лестничного пролета мы натолкнулись на одного из культуристов Чипси, который с трудом катил тележку по коридору к заднему выходу. На тележке было множество коробок с тридцатипятимиллиметровой пленкой.

– Я ищу Чипси… в хранилище, – сообщила Клер этой горе мускулов и последовала в том направлении, в котором тот не очень отчетливо показал подбородком. Мы завернули за угол и услышали голос. Голос Чипси.

– Нет-нет, так дешево я это не продам. Это же классика. – Увидев Клер, он издал звук, выражавший удовольствие. – Кларисса, где ты пропадаешь? Я уже почти собирался закрывать лавочку. – Рядом с ним находился озабоченный человечек в яркой гавайской рубашке, по всей видимости – покупатель.

Чипси сменил свой боксерский халат – теперь на нем было что-то переливчатое, объемистое, напоминавшее арабское одеяние. В зубах торчала длинная, тонкая сигара. Он стоял у дверей довольно большого склада, который от пола до потолка был отгорожен от остального помещения стальной сеткой. На складе располагались стеллажи, где вполне могли разместиться многие десятки кинофильмов. Вот только не было там никаких десятков. Даже одного не набралось бы. Склад был практически пуст.

– Господи помилуй! – вырвалось у Клер. – А где же коллекция?

– Большая часть распродана за прошедшую неделю, – ответил Чипси. – Самые дорогие вещи. Основную часть купили крупные коллекционеры.

Клер немедля сказала:

– Мне нужно знать их имена… и что они купили.

– Кой-какие имена я тебе могу назвать, – ответил он. – Да ты почти всех знаешь. Много взял Роди Макдауэлл. Ну и другие вроде него. Джошуа Слоун из Чикаго хотел купить все и цену давал очень неплохую, уж ты мне поверь. Они с моим отцом были старыми соперниками в коллекционировании. Но я сказал – нет, у меня есть друзья, которые заслуживают своей доли. Вот только я не помню, кто что покупал – все ушло так быстро. И вообще торги были такими неформальными. Ты же знаешь – вести бухгалтерию вовсе не в моем духе. Откровенно говоря, все сделки были частными. Но ты ведь не сообщишь обо мне в финансовую инспекцию?

Гавайская рубашка, с которой перед этим торговался Чипси, высоким голосом спросила:

– Ну а если пятьсот пятьдесят?

– Да о чем вы говорите! – ответил Чипси. – Это же Соня Хени. Да одна только звуковая дорожка Гленна Миллера стоит не меньше[111].

– А что, описи коллекции разве не было? – спросила Клер.

– Нет, у предка наверняка где-то была. Он просто был помешан на всяких таких вещах. Если в эту задницу что попадало, то навсегда. Понятия не имею, где может быть эта опись. Я выкидывал горы всяких бумаг. Все на помойку, на помойку, на помойку. Генеральная уборка.

– Чипси, это так безответственно, – возразила Клер. – Ты словно старый хлам из гаража продаешь.

– Ты права, Кларисса. К черту все Эдиповы штучки. Но ты успокойся. Для тебя я кое-что отложил.

– Да? И что же?

Недовольный покупатель снова вмешался:

– А звуковая дорожка в хорошем состоянии? Я хочу сказать, если уж я плачу за Гленна Миллера…

Чипси нетерпеливо сообщил своему докучливому клиенту:

– Судя по тому, как мой батюшка, маньяк-коллекционер, относился к своей собственности, этот фильм, вполне вероятно, вообще не вставляли в проектор. Он собирал не для того, чтобы получать удовольствие. Это было хорошее вложение средств, черт бы его драл. Большинство этих лент никогда не доставались из коробок.

– Ну, хорошо, – сказал покупатель. – А если шестьсот пятьдесят?

– Все еще холодно. – Чипси шмыгнул носом и оставил человечка в состоянии кипения, а сам вместе со мной и Клер направился к небольшому ряду шестнадцатимиллиметровых коробок. – Я позволил Шарки отложить это. Имей в виду, я мог все это продать еще на прошлой неделе, но придержал, чтобы сначала ты могла взглянуть и выбрать.

Клер жадно пробежала глазами по картонкам. На мгновение она онемела от удивления, а потом повернулась к Чипси – от ярости она была вне себя.

– И вот это ты отложил для меня? Джерри Льюиса?!

– Это Шарки отобрал.

– Шарки – тупоголовый кретин. Это даже мусором не назовешь.

– Послушай, Кларисса, я тебе их уступлю по очень хорошей цене.

– Не смей называть меня Кларисса. С этого момента мы знакомы не настолько, чтобы ты звал меня Кларисса.

– Вы понимаете, мисс Свон, сколько я могу выручить за эти фильмы? Джерри Льюис в один прекрасный день станет культовой фигурой. В Париже так уже стал, вам это известно?

– В Париже тоже есть любители хот-догов. Что с того? Это называется интеллектуальная дешевка. Ты скотина, Чипси. Ты же знаешь, что я не могу себе позволить покупать все подряд. В особенности такое вот дерьмо.

– Я собирался подарить тебе один из этих фильмов – по твоему выбору. Просто по-дружески. Конечно, не «Подсадную утку» и не «Посыльного»[112]. Ведь это уже классика. Но любой другой – пожалуйста…

Обогнув один из стеллажей, появился потенциальный покупатель, все еще пытающийся провернуть сделку с Соней Хени. Он раздраженно ждал, слушая Чипси.

Клер, сраженная, присела на картонки с фильмами и закрыла лицо руками.

– Бог ты мой, Чипси, да мне было бы достаточно, если бы ты сказал, куда ушли все эти фильмы. Если бы ты хоть это сделал, чтобы знать, куда уплыло наследство.

– Клер, дорогая, прости, – выкрикнул Чипси, – но, откровенно говоря, это не имеет к делу никакого отношения. Это все старые ленты. Старые, старые ленты. Конечно, ученому вроде тебя небезразлично прошлое. Но искусство – это то, что есть сейчас. Искусство – это будущее, пророческий импульс. Для художника истинное искусство – то, что уничтожает прошлое и его отжившие ценности. Это…

– А если семь сотен? – спросила гавайская рубашка.

– Продано! – заорал Чипси, и человечек принялся выписывать чек. – И еще покажите ваше водительское удостоверение, – предупредил он.

Пока Чипси и его покупатель были заняты сделкой, в хранилище со своей тележкой въехал громадный красавец блондин, которого мы с Клер встретили по пути сюда.

– И это, – сказал Чипси, указывая на стопку коробок, на которых сидела Клер, – то, что леди согревает для нас своим хорошеньким тохусом.

– В ту же машину? – спросил красавец.

– В ту же.

Клер отодвинулась, и парень стал нагружать картонки на тележку. Вдруг она, испустив мучительный стон, прыгнула и ухватилась за его мощный бицепс.

– Господи, этого не может быть! – сказала она.

Чипси собственнически и горделиво усмехнулся.

– Да, парень – класс, есть на что посмотреть, правда? Клер, познакомься, это Джером. Он похитит всю славу за мой следующий фильм. Я вполне понимаю твою реакцию. Но я тебя предупреждаю, его уже застолбили.

Но Клер не обращала никакого внимания на Джерома. Ее взгляд был прикован к картонкам, которые он грузил на тележку.

– Вот это! Я хочу вот это! – провозгласила она.

Чипси скользнул взглядом по картонкам.

– Нет-нет, Клер. Это уже продано. Извини.

– Я заплачу тебе… тысячу долларов, – заявила она.

Клер сделала это предложение, а я спрашивал себя, где она возьмет эту тысячу. Но она уже лезла в сумочку за своей тощей, голодной чековой книжкой.

– Нет-нет, прошу тебя, – возразил Чипси. – Это продано. И за сумму гораздо большую, чем тысяча долларов, уж ты мне поверь.

Но Клер настаивала.

– Я дам тебе… полторы тысячи.

– Клер, дорогая, у тебя нет полутора тысяч. Ты мне уже сообщила, что у тебя и на Джерри Льюиса-то нет. А потом полторы тысячи – это далеко не те деньги.

Мысли Клер лихорадочно метались; вдруг она сделала отчаянное предложение.

– Хорошо, а как насчет секса? Секс для тебя немало значит, я знаю.

– Послушай, Клер. – Чипси издал смешок – какой-то низкий гортанный звук. – Это очень мило с твоей стороны. Но я думаю, что мы несовместимы.

– Да не со мной же, идиот! – отрезала Клер. – Что ты такое мелешь.

– Ах так?

– С Джонни. Я тебе устрою это с Джонни. – Она схватила меня и вытолкнула вперед, как какой-нибудь предмет на торгах.

– Очень щедро с твоей стороны, – сказал Чипси, взглянув на меня; взгляд у него был, как мне подумалось, соблазнительно-оценивающий. – Уверен, Джонни того стоит. Только сомневаюсь, что он расплатится.

Я недоуменно уставился на Клер. Потом посмотрел на Чипси. Потом издал смешок – чтобы дать понять: хорошую шутку я могу оценить. Ведь это же была шутка – разве нет?

– Заткнись! – зарычала на меня Клер, вонзив ногти в мою руку. – Он расплатится, если я ему прикажу. Ведь правда, Джонни?

Значит, это была не шутка.

Смущенный и уязвленный, я решил выяснить, за что предполагается расплатиться моей добродетелью. Я перевернул одну из коробок, чтобы увидеть надпись. А увидев, понял. «Les Enfants du Paradis»[113][114]. Любимый фильм Клер. К тому же на тридцатипятимиллиметровой пленке. Как-то раз она сказала, что готова на убийство, лишь бы владеть копией этого фильма.

Чипси продолжал отпираться.

– Извини, Кларисса, но «Дети» уже обещаны. Это особый случай. Я не могу взять свое слово назад. Даже если бы ты предложила в два раза больше.

– Кому обещаны?

– Юргену фон Шахтеру. – Он назвал это имя с ухмылкой умника.

– Ты думаешь, я знаю, кто это такой?

– Ты что, и правда не знаешь? Я откровенно удивлен. Немецкий режиссер-экспериментатор – у всех на слуху. Я с удовольствием тебя представлю. Он где-то здесь, неподалеку. Великолепный парень. Настоящий аристократ. До самых своих дуэльных шрамов. Вот только не все его шрамы видны публике. Я уверен, что он был бы графом или бароном, не случись того, что всех нас лишило графских и баронских титулов. На следующем фестивале мы покажем несколько его фильмов. Выдающаяся работа. Очень ницшеанская, надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Кино Страданий – так он это называет. Глубоко, очень глубоко.

– Не могу дождаться знакомства, – пробормотала Клер. Она мучительно искала способ завладеть этой лентой. Но Джером уже начал нагружать картонки на тележку.

– Ну-ка прекрати! – взвыла Клер, взмахнув перед его носом своей раскрытой чековой книжкой. – Оставь эти картонки, громила ты хренов! – Застигнутый врасплох, Джером отошел в сторону, от удивления разинув рот. Клер опустилась рядом со стопкой коробок и положила руку на верхнюю – ни дать ни взять мать, что утешает умирающего ребенка. Скорее себе, чем кому-либо другому, она сказала: – На «Les Enfants du Paradis» меня водила мать. Это мое первое незабываемое впечатление от кино.

Чипси постарался сказать что-нибудь сочувственное.

– Я тебя прекрасно понимаю, Кларисса. У всех когда-нибудь это случается в первый раз.

– Сейчас я угадаю, что за фильм был у тебя. «Кинг-Конг»?

– Нет, вообще-то это был «Фейерверк» Кеннета Энгера[115].

– Боже мой, – застонала Клер.

– Я, пожалуй, могу откровенно сказать, что из этого фильма узнал всю свою личную судьбу. Ты ведь помнишь эту колоссальную сцену, когда пенис моряка превращается в потешный огонь…

– Чипси, бога ради, прекрати, – взмолилась Клер. – Меня сейчас вырвет.

– Chacun à son goût[116], Кларисса. Кеннет, конечно же, после этого снимал абсолютно поверхностные вещи.

– Слушай, зачем твоему приятелю-ницшеанцу «Les Enfants du Paradis»? – поинтересовалась Клер. – Что этот фильм для него значит?

– Вообще-то его с души воротит от «Les Enfants du Paradis». Он, как и я, считает, что фильм косный и неживой. – На лице Клер появилась мучительная гримаса, замеченная Чипси. – Извини, Кларисса, но искусство не стоит на месте. Честно говоря, Юргену фильм нужен не для себя – для отца. Понимаешь, во время войны фон Шахтер был кем-то вроде военного министра культуры или искусства в оккупированной Франции. Ты знаешь, что Франция во время войны была оккупирована? Немцами? Удивительно, правда? Я только от Юргена и узнал. Да, так вот, именно тогда «Les Enfants du Paradis» и снимались. И старик вроде бы каким-то боком имел отношение к съемкам – следил за политической линией, и все в таком роде. А может, он просто закрывал на все глаза – бог его знает. Теперь он живет где-то в Аргентине или Парагвае. Юрген хочет послать отцу фильм на день рождения. Старик очень болен. Так что это вроде такого сентиментального жеста. Я так думаю, что пара девиц из фильма были любовницами старшего фон Шахтера. Ну, ты понимаешь.

Говорят, что звери знают о грядущем землетрясении за несколько часов – это что-то вроде инстинктивного экстрасенсорного восприятия. Именно это я чувствовал тогда, стоя рядом с Клер. Земля вот-вот должна была расколоться. Ударная волна словно бы приближалась к нам со скоростью одной мили в минуту. Но Клер просто стояла и смотрела на Чипси – долгим, долгим взглядом. Потом она как-то странно улыбнулась одними губами и очень тихо произнесла:

– Ты хочешь мне сказать, что отец Юргена был нацистским министром культуры во Франции? Да? И ты продаешь Юргену это кино, чтобы он мог послать его своему папочке, который прячется в Парагвае?

– А может – в Аргентине. Я забыл. Наверно, это тайна.

– Чипси, это безумие. – Клер, аргументируя, почти срывалась на крик. – Ты что, ничего не знаешь об этом кино? Оно было сделано голодающими актерами в оккупированной стране. Все участвовавшие в съемках были связаны с Сопротивлением. Они рисковали жизнями, пряча у себя подпольщиков. Этот фильм… он был сделан в самом чреве чудовища – торжество жизни, любви и искусства. – Но Клер чувствовала, что все ее слова пропадают втуне. Чипси просто смотрел на нее пустым, скучающим взором. – Бог ты мой, Чипси, тихоня-папаша этого твоего дружка – военный преступник.

– Ну, если хочешь знать мое мнение, – сказал Чипси, устало вздохнув, – то я считаю, что вся эта история про Гитлера раздута без всякой меры. И вообще, Клер, я стою в стороне от политики. В особенности от политики давно, давно минувших дней.

– Ты что, не слышал, что наци делали с гомосексуалистами и евреями?

Тон Чипси стал в высшей степени доверительным.

– Кларисса, ты же знаешь, что я человек абсолютно без предрассудков. Но поверь мне, я встречал массу евреев и гомиков, которые ничего лучшего и не заслуживали.

Я все еще ждал обещанного подземного толчка. Он так никогда и не последовал. Я видел, как побелели костяшки ее сжатых в кулак пальцев. Но голос ее не дрожал и звучал ровно, словно это был чей-то чужой голос – не Клер.

– Чипси, я бы хотела встретиться с Юргеном. Ты нас познакомишь?

– С удовольствием! Как только закончим здесь.

– Вот что я тебе скажу, – ответила Клер. – Пусть Шарки сам с тобой решит все эти дела по Джерри Льюису. Как ему нравится. Он в таких вещах разбирается лучше меня.

– Хорошо, если тебя это устраивает.

Потом, повернувшись ко мне, она сказала:

– Помоги-ка Джерому погрузить эти коробки. – Я недоуменно взглянул на нее, но она в ответ только угрожающе подтолкнула меня в сторону Джерома. – Это длинное кино. Ему нужна помощь.

Я понятия не имел, с какой стати должен помогать Джерому, а Джером не выказывал ни малейшего желания получить помощника в моем лице. Но после еще одного, на сей раз более категоричного, тычка и произнесенного вполголоса «пошел!» я подчинился, хотя и чувствовал себя ребенком, которого мамаша отсылает подальше, чтобы не мешался под ногами. Я решил, что Клер просто по каким-то причинам не хочет, чтобы я присутствовал. Подобрав одну из коробок, которая не уместилась на тележку Джерома, я побрел следом за ним.

– А когда закончишь, найдешь меня наверху, – крикнула мне вслед Клер.