Читать книгу Киномания - Теодор Рошак - Страница 7

Когда я нашел Клер, она находилась в небольшой, все еще относительно трезвой группке, собравшейся в углу застекленной веранды. Оттуда открывался вид на бескрайний посеребренный луной океан, но это никого не волновало. Клер и все остальные собрались вокруг Чипси и изящно одетого молодого человека, который возлежал подле него на огромной подушке, – Юрген, как я догадался. Он был бледнолиц и худ до невозможности, на голове – высокие волны нордических кудрей. И на самом деле, как и говорил Чипси, несколько шрамов, а точнее, один видимый шрам, расположенный точно под левой скулой. Хотя на лице его замерло пустое, скучающее выражение, он, казалось, с большим вниманием слушал то, что говорила Клер, время от времени изображая на лице вежливую судорогу.

Я бесшумно направился в сторону Клер и, заняв свое место на краю группки, уже через считаные секунды вошел в тему – беседовали о раннем немецком кинематографе. Я не раз слышал, как Клер рассуждала на эту тему, но сейчас она решительно была непохожа на саму себя. Совсем другой тон – такой спокойный, размеренный. Такой… уважительный. Она объясняла свои слова с величайшим терпением. И слушала. Слушала и вежливо кивала. Так Клер никогда себя не вела.

Потом я услышал голос Юргена.

– Но ведь этот тип, Кракауэр, он же настоящее дерьмо.

И Клер в ответ:

– Правда? Вы так считаете?

И Юрген:

– Его, несомненно, наняли евреи.

После таких слов можно было ждать, что Клер растерзает его, как волк ягненка. Зигфрид Кракауэр был одним из немногих теоретиков кино, к которым Клер питала хоть какое-то уважение. Я слышал, как она несколько раз со страстной убежденностью защищала его работу «От Калигари до Гитлера», словно сама ее написала. Такие комплименты в устах Клер были большой редкостью.

Главная мысль Кракауэра состояла в том, что немцы времен Гитлера чокнулись под воздействием кино. После окончания Первой мировой войны страну, придавленную поражением, затопил поток фильмов, которые действовали на уязвленную психику как болезнетворные микробы. Начать с «Кабинета доктора Калигари»[117] – фильма о безумии и убийстве, где отсутствовали всякие границы между здравомыслием и сумасшествием. Получивший всемирное признание и отнесенный к высокому искусству, он вместе с множеством других питал немецкое подсознание нездоровыми персонажами вроде оборотней, черных магов, вампиров. Кроме того, фильмы этого периода навязчиво возвращались к гипнозу. Снова и снова на экране появлялись сумасшедшие доктора и изощренные преступники, которые погружали беспомощных жертв в гипнотический сон и заставляли их совершать отвратительные вещи. Несомненное предчувствие нацизма – считал профессор Кракауэр. Такие фильмы отравили душу нации образами одержимой злом силы. Наконец появился Der Führer[118], который, как и злобный гипнотизер Калигари, околдовал публику и превратил ее в армию зомби-убийц.

Клер нравилась эта мысль. Она полагала, что этим воздается должное странному психологическому влиянию кинематографа на современный мир, его необычайной способности очаровывать и прельщать. Она верила, что Кракауэр сражается за глубоко этическое объяснение этого влияния. Я видел, как она однажды набросилась на кого-то, кто осмелился назвать достоинства книги Кракауэра несколько преувеличенными. «Как можно преувеличивать опасность мышьяка?» – в штыки встретила она это утверждение. Но вот теперь она сидит тихоня тихоней, а какой-то наглый иностранец поливает грязью работу, которой она от души восхищается.

Что же тут происходит?

В ответ на замечание Юргена относительно евреев Клер только улыбнулась (правда, не без горечи) и сказала:

– Ну, это вам лучше обсудить с Чипси. Он лучше меня знает. Что скажешь, Чипси? Ваши финансируют профессора Кракауэра?

Чипси, раскрасневшийся от выпитого, испустил смешок, отводя вопрос Клер.

– Кларисса, я не понимаю ни слова из того, что пишет этот человек. К тому же все, о чем вы говорите – а ты, дорогая, говоришь об этом так замечательно, – седая древность. Моя жизнь, чтобы ты знала, целиком принадлежит созидательному настоящему. Вы не согласны, Юрген? Искусство не должно ограничивать себя рамками чисто политической злободневности.

Чипси, как никто другой, умел накачивать разговор бессмысленностями. Его стараниями беседа несколько минут шла ни о чем, а потом снова произошла заминка. Клер вернулась к книге Кракауэра, стараясь в тех же тактичных тонах растолковать о ней кое-что. Юрген довольно непринужденно прервал ее вопросом:

– Ну а, скажем, фон Кастел? Он-то как подходит к вашей теории?

Клер на мгновение замолчала.

– Кто? – переспросила она.

– Касл, если вам так больше нравится. Макс Касл. Вы считаете, что эта абсурдная теория применима и к нему?

Вероятно, ей показалось, что Юрген, расслабившись, подставился под смертельный удар, и она не сдержалась.

– Уж не хотите ли вы сказать, что мы должны серьезно рассматривать такую поденщину, как «Пир неумерших»?

Юрген отмел ее возражение.

– Я, конечно же, говорю о его ранних фильмах. О его немецких фильмах.

– А разве они сохранились?

– Немногие, но сохранились. Мой отец лично уничтожил несколько его лент.

– Даже так?

– Во времена Рейха. Часть культурной политики.

– Ваш отец их уничтожил, а я бы хотела их посмотреть.

– Он, понятно, только исполнял приказ.

– Понятно.

– На самом-то деле он очень увлекался кино. Ваша Джин Харлоу[119] – он был ее большим поклонником. А еще – поросенка Порки[120].

– Очень мило. Но он все равно сжигал фильмы.

– Но, с другой стороны, ему удалось спасти несколько лент. Может, к нашему счастью. Сейчас растет интерес к работам Касла – его ранним работам. Вы знаете Виктора Сен-Сира в Париже?

– О да. Правда, мы уже несколько лет как потеряли связь.

– Он обратился к моему отцу по поводу кое-каких работ Касла. Конечно, нужно знать подход Виктора – очень абстрактный, очень картезианский. – Он иронически хмыкнул. – Очень французский.

В этот момент Клер обернулась и увидела меня. Она извинилась.

– Пожалуйста, не уходите, – сказала она Юргену. – Я сейчас вернусь. Я очень хочу продолжить этот разговор. – Она потащила меня в другой конец комнаты. – Где ты был все это время, черт возьми?!

– Я слушал тебя и…

– Нужно было дать мне знать, что ты здесь, – брюзжала она. – Ты думаешь, я себе очень нравлюсь?

– Мне показалось…

Она оборвала меня на полуслове.

– Ты знаешь, где его машина?

– Да, это большой белый «мерседес». Он припаркован…

– Ты его сможешь найти?

– Конечно.

– И фильм в машине?

– Да. Когда я уходил, Джером перегружал его в багажник.

– А теперь слушай внимательно. Как, на твой взгляд, – ты достаточно трезв?

– Ну, думаю, более или менее. – Вообще-то я весь вечер пил, не отставая от Клер, и недоумевал – почему она выглядит куда как менее пьяной, чем чувствовал себя я. Видимо, подумал я, она держится исключительно на нервах.

– Тогда выпей еще пару порций покрепче. Потому что трезвым ты никогда не сделаешь того, о чем я тебя попрошу. Во-первых, ты должен найти Шарки. Кто-то сказал, что он у бассейна. Тащи его, даже если он на все свои несчастные три дюйма застрял в какой-нибудь красотке. Слышишь?

– Да…

– Тащи его к машине Юргена. И украдите фильм.

Эти слова эхом разнеслись по петляющему, призрачному коридору, но дошли до меня не сразу.

– Украсть фильм? Как это?

– Взломайте дверь машины. Вытащите оттуда фильм. Погрузите его в вашу машину. Отвезите домой. Вот как.

– Но машина заперта. У Джерома были ключи…

– Вот для этого тебе и нужен Шарки. Он прекрасно знает, как взламывать автомобильные дверцы.

– Знает?

– Может, и не знает. Может, он ничтожный врун. Но он много лет рассказывал о том, как был вором. В его далекой выдуманной юности был романтический уголовный этап. Если он запамятовал, напомни ему, каким он был мошенником. Говори что угодно, лишь бы он тебе помог. Если он уже напился, то из куража сделает что угодно.

– Но, Клер… это же воровство.

Она в бешенстве напустилась на меня:

– Это не воровство. Это политический акт, ты понимаешь? Этот самодовольный гитлеровский выкормыш ни в коем случае не должен подарить «Les Enfants du Paradis» своему гестаповцу-папаше. Если я могу этому помешать. Только так это Шарки не объясняй. Для него это слишком порядочно. Скажи ему – это реквизиция. Если он начнет упираться, скажу ему, что я даю слово обойти всех сучек на этой вечеринке и дать каждой подробный критический анализ его сексуальной несостоятельности за последние десять лет.

– А если мы не сможем открыть дверь? Что, если?..

– Не сможете достать фильм – подожгите машину.

– Что?

– Подожгите. Взорвите. Уничтожьте ее.

– Я не умею это делать.

– Бог ты мой! Бросьте спичку в бензобак.

– Нет, Клер… Я не могу… Я не буду…

Внезапно в ее глазах появились слезы. В смущении она со всей силы въехала мне по физиономии. Удар получился довольно болезненный, но он свидетельствовал о крайней серьезности ее намерений.

– Слушай, у меня тут опять Вторая мировая война. Я позволяю этому нацистскому ублюдку, этому долбаному педику вываливать в говне то, что мне дорого, только чтобы задержать его там. Ты знаешь, что я чувствовала, пока сидела и слушала этого… этого… Да меня за это нужно наградить медалью конгресса. А теперь иди и делай, что я тебе сказала, или больше никогда, никогда, никогда не приходи ко мне в постель!

– А если меня поймают?

– Ну, не знаю. Отстреливайся.

– Клер!

– Темно – хоть глаза коли. Тебя никто не увидит. А увидят – изобрази дурачка. Да тут воровство продолжается всю ночь. Кого это волнует? Я задержу Чипси и этого Übermensch[121]. А ты там не тяни резину, только и всего.

Я стоял перед ней беспомощный, потрясенный и отчаявшийся. Смилостивившись, она подошла и подарила мне такой горячий поцелуй, какого я от нее еще не получал.

– Для меня это – все, – сказала она.

Бог ты мой, просто Лорен Бэколл, посылающая Боги на опасное ночное задание[122]. Береги себя, дорогой. Ты – все, что у меня есть. Неужели я мог отказаться?

Я отправился на поиски Шарки, пытаясь найти оправдание просьбе Клер. Нужно было встать на ее точку зрения. Для нее «Les Enfants du Paradis» были не просто фильмом. Это было прекрасное произведение искусства, созданное в знак неповиновения агрессору-варвару и принадлежащее к особой категории. Разве может она позволить, чтобы хоть одна копия фильма попала в руки захватчика? Я знал, чего она боится. Папочка Юргена фон Шахтера не уничтожит ленту – он сделает с ней кое-что похуже. Он будет с удовольствием смотреть ее, словно у него есть на это право. Конечно же, это не должно случиться!

Я нашел Шарки у бассейна – мертвецки пьяного и все еще голого в компании пяти-шести таких же голых людей. К моему удивлению, он живо откликнулся на мое предложение – «реквизиция», вот здорово, именно так он это себе и представлял. «Класс!» – заорал он. Не вполне отдавая себе отчет в том, насколько важно соблюдать конфиденциальность, он громко пригласил своих собассейников присоединиться к нам. Когда мы пустились через лужайку, некоторые из них – хотя и не все – взяли на себя труд надеть халаты или обвязаться полотенцами. Они, в свою очередь, по пути приглашали других. К тому времени, когда наконец добрались до машины, мы представляли собой сборище налетчиков-любителей, производившее столько шума, что можно было услышать в самом дальнем конце владения. К счастью, шум производили не только мы. Джазовый оркестрик, расположившийся на крыше виллы, наполнял ночной воздух резкими звуками.

Если бы кто-нибудь заснял события следующего часа, то Шарки, Гейтс и компания вполне могли бы соперничать с кистоунскими копами[123]. Шарки заверил меня, что вскроет машину ровно за тридцать секунд – это не проблема. «Только багажник», – сказал я ему, зажигая спичку за спичкой, чтобы осветить замок. Он без толку провозился несколько минут, после чего одна из подвыпивших девиц решила ускорить процесс и, выковыряв здоровенный камень, швырнула его в заднее стекло. Ее друзья, желавшие тоже принять участие в веселье, принялись колотить другие окна.

– Ну просто класс! – вопил Шарки, пробираясь в машину через заднее окно. – Я заведу эту телегу за тридцать секунд ровно.

– Нет-нет, – сказал я. – Мы не собираемся угонять машину. Машина нам не нужна.

– Мы не угоняем машину? А что мы тут тогда делаем, амиго? – спросил он.

– Мы воруем фильм.

– Какой фильм?

– В машине лежит фильм. В багажнике.

– Нет, не в багажнике, – сказал Шарки. – Вот она – на заднем сиденье.

Я заглянул в темный салон машины. И верно – Шарки развалился на картонках с пленкой.

– А я думал – в багажнике, – сказал я.

– Так это фильм или это не фильм? – спросил Шарки и начал перекидывать мне через окно коробки. Только уложив коробки пирамидой, я понял, что моя машина отсюда далековато.

– Шарки, – сказал я, разглядывая тяжелые коробки, – а ведь нам еще нужно отнести все это на другую сторону дома.

– Нет проблем, – успокоил меня Шарки. – Все, слушай меня. Нужна помощь, – закричал он.

Тем временем несколько человек вовсю трудились над «мерседесом» Юргена – разбивали фары, отрывали дворники, прокалывали покрышки. Другие, зачарованные этим зрелищем, стояли и глазели на происходящее. По призыву Шарки они похватали картонки с пленкой.

– Веди нас, бвана! – пропел Шарки, поставив картонку с пленкой себе на голову. – В буш. Трам-та-ра-рам.

Догадавшись, что бваной называют меня, я направил стопы в темноту, не очень четко представляя себе, куда идти. Поиски моей машины в безлунной ночи стали настоящим кошмаром, но волновало это, похоже, меня одного. За мной следовала разношерстная охотничья экспедиция пританцовывающих и поющих пьянчуг, они несли на голове коробки с пленками и веселились на славу. Шарки подгонял нашу странноватую группку диким гиканьем и барабанной дробью, которую выбивал из коробки на своей голове. Бог знает, сколько времени мы бродили вокруг виллы – мне казалось, что несколько часов, но наконец я увидел свою машину.

Когда коробки были погружены на заднее сиденье, я послал Шарки сообщить об этом Клер, но уверенности, что он ее найдет, у меня не было. Я вел машину, испытывая чувство вины и страх, что буду пойман. Но бояться было нечего. Вряд ли кто-либо из участников налета наутро смог бы вспомнить события прошедшей ночи. Вполне вероятно, что и я сам к утру все забуду. Я последовал совету Клер и, прежде чем отправиться на поиски Шарки, опрокинул еще пару стаканчиков. И тем не менее на пути домой мне не давала покоя одна мысль. Я не сомневался, что мои забулдыжные носильщики потеряли две-три коробки. Может быть, кто-то из них все еще бродит по владению Голдштейна с потерянными катушками на голове. На заднем сиденье лежало не больше пяти коробок, а должно было быть раза в два больше.

Я спас только половину детей райка. Как это объяснить Клер?

– Ты потерял не две-три коробки, ты все потерял к чертям собачьим.

– Как это?

– Весь фильм. Ты его потерял.

– Но он в машине. На заднем сиденье.

– Да, в машине есть фильм. Но это не «Les Enfants du Paradis».

– He «Les Enfants du Paradis»?

– Нет.

– А где же «Les Enfants du Paradis»?

– Тебе лучше знать.

Клер нависала надо мной, а я сидел, потупясь, за кухонным столом и поглощал крепкий кофе, чтобы кофеиновой подушкой смягчить удары дубинкой по моей голове. Слыша ее настойчивые вопросы, я чувствовал себя как боксер, повисший на канате. Ну и видик у нас был – у обоих. С красными глазами, опухшие, немытые – меньше всего были похожи мы на людей, беседующих о детях райка.

Как я узнал, Клер сломалась перед рассветом и остаток ночи провела у Чипси, деля ковер гостиной с десятком других выбывших из строя загульных гостей. Поздно утром ее довезли до дома, где она и нашла меня – я все еще спал. Она принялась тузить меня, я проснулся, увидел ее гневный взгляд, услышал вопросы: «Где он? Где?»

Я ей сказал, что фильм на заднем сиденье, но добавил, что по пути, наверно, потерял пару коробок. Она бросилась к машине и скоро вернулась, меча громы и молнии, и сообщила, что я потерпел полное фиаско.

– Там было так темно, – слабо защищался я. – Нет, я не проверял надписи на коробках. Да и зачем? Я хотел побыстрее закончить. Шарки устроил такой шум. Послушай, Клер… Я боялся, что нас схватят.

– Всех? Сколько народа в этом участвовало?

– Ну, несколько десятков. Их Шарки привел. Они курочили машину, пели…

Клер упала на стул и отобрала у меня кофе.

– В общем, ты обосрался. Фильм в конце концов достался этому нацистскому клопу. Бог ты мой, я бы с удовольствием кинула в кого-нибудь бомбу. Может, в тебя.

– Но я ведь украл какой-то фильм. Я это точно помню. Какой фильм лежит в машине?

– Что-то под названием «Иуда Касл», – застонала Клер.

– «Иуда Касл»? Что-то я такого не слышал.

– Неужели? Можешь себе представить, и я не слышала. А что, если это один из шедевров Юргена? Если так – я его сожгу.

Никому из нас особо не хотелось нести фильм из машины на обследование, но в конце концов я все же притащил пять побитых коробок с тридцатипятимиллиметровой пленкой. На нескольких картонках все еще виднелись остатки печатей, бирок, написанных по трафарету слов – все по-немецки. А по бокам каждой картонки Judas Kastell. Или Kastell Judas – написанное быстрым крючковатым росчерком. Я развязал все коробки и обследовал жестянки внутри. Они были в целости, плотно закрыты и без вмятин, словно их почти и не трогали все это время.

Пока я занимался с коробками, Клер сидела за кухонным столом, оплакивая свою потерю.

– Каждый день своей жизни я теперь буду помнить, что какая-то фашистская гнида, бежавшая от справедливого суда, смакует мой любимый фильм. Некоторые актрисы вынуждены были спать с ним, чтобы он не препятствовал съемкам. Я этого прежде не знала. Проклятье! Проклятье! Проклятье!

Эту печальную тему она исполняла с несколькими вариациями, но лейтмотив оставался неизменным: виноват во всем я. Я пытался утешить ее, но не очень успешно.

– Но что-то мы все-таки получили, – заметил я с неубедительной улыбкой на лице. – Не думаю, что это работа Юргена. Это художественный фильм на тридцатипятимиллиметровой пленке. Смотри-ка, что я нашел.

Я вытащил грязноватый пакет с бумагами, засунутый в одну из коробок. Там лежало несколько писем, написанных от руки на английском, и другие, напечатанные на машинке на немецком, были еще и листы, похожие на рукопись, – с пометами и исправлениями на полях. Последние были на французском – плотно набранный текст на обычной машинописной бумаге, которая от времени пожелтела и стала ломкой.

– Кажется, это кинофильм под названием «Иуда». Снят Максом Каслом… или Кастеллом. Так написано в этом письме. Оно очень старое. Кажется, вчера Юрген что-то говорил о Максе Касле?

Клер разложила письма на столе и принялась их изучать. Наблюдая за ней, я увидел, как меняется ее лицо. Злость и боль ушли, сменившись выражением крайней сосредоточенности.

Первое письмо было от чикагского собирателя фильмов Джошуа Слоуна. Клер на протяжении последних лет несколько раз обращалась к нему, и всегда возникали какие-нибудь трения. «Надутый старый дурак», – так она о нем отзывалась. Письмо было адресовано Айре Голдштейну и датировано 1946 годом; оно было одним из многих (остальные отсутствовали), посвященных обмену фильмами. Старик Айра продавал свой частный резерв «Волшебника страны Оз» – у него явно было несколько копий. Айра был главным спонсором фильма; его участие в производстве свелось к одному из его легендарных советов. Он согласился вкладывать в картину деньги на одном условии: «Только чтобы без Шойли[124]. Публику от нее уже тошнит. Вам нужна хорошая певица. Пригласите эту, как ее… Джуди Руни[125]. Она согласится задешево».

Письмо гласило:

2724 Уэккер-драйв, Сьют 22

Чикаго, Иллинойс

16 января 1946 года

Дорогой Айра,

Значит, скаредная старая лиса все же надумала менять «Волшебника». Пора. И на что же – на Дитрих[126]. Может ли это означать, что не лишены оснований слухи, согласно которым у Айры Грозного когда-то были тесные отношения с Марлен Великолепной? Очень бы хотелось надеяться.

Должен признаться, что ваше предложение ввело меня в соблазн. Но четыре Марлен всего за одну Джуди! Побойтесь Бога!

Позвольте сделать вам встречное предложение. Я очень неохотно прощусь с «Шанхайским экспрессом» и «Белокурой Венерой» – оба шестнадцатимиллиметровки, в идеальном состоянии. Очень жаль с ними расставаться, но жить и дальше без собственного «Волшебника» просто нет сил. Но «Красная императрица» абсолютно исключена. Но вы прикиньте, что получаете. А представьте себе, какое удовольствие созерцать Марлен, одетую гориллой в этом ее номере «Горячие вуду»[127]. Эти кадры – свидетельства гениальности Штернберга. Красавица и чудовище в одном лице. Великолепно!

Клер оторвалась от письма – на ее лице застыло выражение боли вперемешку с отвращением.

– Я всегда подозревала, что Слоун идиот. А ведь он владеет киносокровищами, которые стоят миллионы. Черт знает что!

Дальше письмо гласило:

Я, конечно же, слышал, будто вы никогда не смотрите то, что собираете. Неужели это правда? Безнадежный обыватель! Но и при всем при том вы должны видеть это с точки зрения знатока искусств. На этих полосках ленты есть картины, и они для некоторых из нас дороже любых денег. По этой причине о «Красной императрице» не может быть и речи.

Искренне ваш

Джош

За этим шло письмо от Слоуна, датированное 21 февраля 1946 года.

Дорогой Айра,

Неудивительно, что вас называют Шейлоком целлулоидного рынка. Хорошо, я отдам «Марокко», хотя, Бог видит, мне невыносимо жаль расставаться с этим изысканно лесбийским воплощением Марлен[128]. Ни в одном кино не было столько откровенности и вкуса одновременно. Думаю, этого для вас более чем достаточно. Хотя, может быть, и нет. На этот случай позвольте мне подсластить предложение. Я могу вас познакомить с еще одним владельцем фильмов Дитрих. Мне наверняка известно, что у Курта Манголда из Торонто есть по меньшей мере три ее фильма, один из которых – «Красная императрица». И я знаю: он готов поменять их на то, что ему нужно. Вот вам одна верная подсказка. Курт недавно страстно влюбился (кинематографически говоря) в Луизу Брукс[129]. А кроме того, у меня есть еще одна вещица, которая может послужить соблазнительной наживкой, – фильм под названием «Иуда Йедерман»[130] в постановке Макса Касла (урожденного фон Кастелла). Слышали когда-нибудь о таком? Подозреваю, что нет. Я его тщетно ищу во всех каталогах с тех пор, как он попался мне в руки в начале года. Вот уж в самом деле таинственный фильм. Но есть вероятность (всего лишь вероятность), что именно в этом фильме состоялся немецкий дебют сладострастной Луизы.

Как я им обзавелся? Потерпите немного, я похвастаюсь. В последний год я поддерживал выгоднейшую культурную связь с Военным министерством. Я дал согласие покупать любой невостребованный фильм (без просмотра и независимо от состояния) из тех, что армия США забирает в качестве трофеев на оккупированной немецкой территории. Для этих благородных культурных целей я официально известен как Киноархив американских университетов со штаб-квартирой в Чикагском университете, где когда-нибудь осядет моя коллекция. Все во благо общества и высокой науки – вы не согласны? (Пожертвования с благодарностью принимаются и вычитаются из налогооблагаемой базы.) На настоящий момент я благодаря любезности американской армии за сущие гроши приобрел около шестидесяти фильмов и разрозненных частей в основном из разбомбленных кинотеатров или военных передвижек. (Догадайтесь, чего там было больше всего. Мультиков Диснея!) А еще у меня в руках оказались пять-шесть копий маленькой пропагандистской страшилки под названием «Jud Süss»[131][132]. Готов поменяться.

Фильм Касла, как мне стало известно, был найден (как это ни странно) в заброшенном католическом сиротском приюте неподалеку от Дессау, куда он был помещен на хранение одним из продюсеров студии «УФА», опасавшимся, что его уничтожат нацисты. (Работы Касла явно стояли в очередь на ликвидацию.) Откровенно говоря, этот фильм – кот в мешке. Сам я его не видел и, по всей вероятности, не буду смотреть. Нет у меня вкуса к немецкому немому кино. В любом случае я не намереваюсь извлекать эти доисторические целлулоидные пленки на свет божий. Я готов поменять их (как есть), и чем скорее, тем лучше.

О Касле мне мало что известно. Возможно, вы с ним сталкивались в его поздние и более туманные голливудские годы. Когда-то у меня был его фильм этого периода – «Состряпанное обвинение»; он делал его для «Рипаблик». Дрянь жуткая, к тому же его уничтожили. Но говорят, что ранние его работы имеют некоторую художественную ценность. Вот только где их найдешь. Вы, конечно же, знаете о его «Мученике» – вот уж не повезло картине. Кстати, отсюда ниточка и тянется к Луизе. Я нашел кое-какую древнюю рекламу, гласящую, что Мария Магдалина в «Мученике» – это ее вторая работа с Каслом. За пять лет до этого, когда Касл еще работал на «УФА», она снялась в еще одном его опусе по библейским мотивам – на экраны он так и не попал. Вполне возможно, что это и есть тот самый фильм, снятый, кажется, в 1925 году. Что бы о нем ни говорить, но он в полном виде, пять катушек, тридцать пять миллиметров, художественный. Расскажите об этом Курту, и тот наверняка клюнет.

Если честно, старый дружище Айра, будь я обычным собирателем с научным уклоном, я бы хранил этот фильм как сокровище. Но поскольку я человек безнадежно сентиментальный, то мне необходим «Волшебник». А потому я готов присоединить фильм Касла к «Марокко» просто как довесок к сделке, который поможет вам раздобыть «Императрицу». Договорились?

Вечно надеющийся

Джош

За этим следовало письмо на немецком, датированное июнем 1935 года. Оно было написано на бланке Universum Film Aktien Gesellschaft – «УФА», когда-то знаменитой студии, с которой начиналась немецкая кинопромышленность и которая была захвачена нацистами вскоре после написания этого письма. Под ним стояла подпись некоей Tea фон Пёльциг, названной одним из руководителей студии. В нижней части листа был сделан приближенный перевод – его карандашные линии почти стерлись. Вероятно, он предназначался для Слоуна или Голдштейна. Там, где текст совсем не читался, помогали крепкие познания Клер в немецком. Письмо гласило:

Дорогая сестра Ирена,

Нам стало известно, что в скором времени следует ожидать визита на «УФА» нашего неутомимого рейхсминистра культуры. Следствием этого посещения, конечно же, станет значительное сокращение фондов нашей фильмотеки. Как добропорядочные немцы мы, безусловно, будем приветствовать эту меру по наведению экономии и дармовой урок арийской эстетической теории, который, несомненно, будет ей сопутствовать.

Чтобы не тратить зря драгоценного времени рейхсминистерства, посылаю вам подборку фильмов – иначе они наверняка привлекут к себе неоправданно пристальное критическое внимание, ценой которого станет добрый костерок во дворе. Вы найдете здесь несколько ранних работ нашего дорогого Макса. Пока от меня не поступит других указаний, прошу вас следовать инструкциям, изложенным в моем предыдущем письме относительно хранения этих лент.

Сердечно ваша

Tea.

Самый старый документ среди этих бумаг представлял собой служебную записку – и снова на бланке «УФА». Датирована она была 14 мая 1924 года и подписана все той же Tea фон Пёльциг, на сей раз обозначенной как «помощник режиссера». И опять внизу сильно помятого листа был приписан перевод, гласивший:

Дж. М. Б.

от Т. В. П.

Бесполезно. «Иуду Йедермана» не выпустят в прокат. С прошлой осени три встречи в комитете по цензуре – и никакого проку. Они упорствуют в своем мнении, что фильм неприличен, но при этом не могут (или не хотят) указать, что же нужно изъять. После «Симона волхва»[133] репутация Макса, кажется, накладывает неизгладимый отпечаток на все, что он делает. Я рекомендую попридержать «Иуду» по меньшей мере на год. А тем временем попробуем выпустить его в Штатах, может быть, задействуем наши связи в «Юниверсал».

Бедняга Макс! Если только он уже не принял решения, то эта новость положит конец всем его колебаниям. Нет пророка в своем отечестве…

Клер сложила письма аккуратной стопкой в углу стола. Наконец мы дошли до рукописи. И здесь перед нами возникло непреодолимое препятствие. Клер достаточно владела французским, чтобы прочесть написанное, но чем сильнее она вглядывалась в поблекшие, плотно исписанные листы бумаги, тем неразборчивее становился текст. Частично вымаранные фразы, слова, вставленные от руки поверх машинописи, множество ошибок, комментарии на полях скорописью – все это делало рукопись практически нечитаемой.

– Кажется, это интервью. Интервью с Каслом, – сказала Клер. Это, пожалуй, и все, что ей удалось понять, пролистав первые несколько страниц. – Множество фраз на корявом немецком. Видимо, цитаты. Но чтобы все это разобрать, нужно бог знает сколько времени.

Перелистывая помятые и поблекшие страницы, она натолкнулась на сложенный конверт, тоже весь исписанный. На нем была швейцарская марка и штемпель от августа 1939 года. Обратный адрес, теснившийся в одном из углов, можно было разобрать лишь с трудом: «МК, Sturmwaisen, Zurich». Клер долго вглядывалась в буквы.

– «МК» – это Макс Касл, да? Но что такое Sturmwaisen? – спросила она так, будто я мог это знать. – Какой-то штурм. Waisen… это что-то вроде бродяжки, сироты. – Перевод ничего нам не дал. Она пожала плечами и продолжила. На конверте размашистым немецким почерком был написан адрес: Женевьеве Жубер, Париж, журнал «CinéArt». – Вот так раз, – вырвалось у Клер. Это имя было ей знакомо. – Я ее знала. Шапочно. Но пару раз мы встречались. В Париже после войны. Она околачивалась в Синематеке. Ее статьи были в нескольких выпусках. Мне она нравилась. Устоявшиеся вкусы. Масса здравого смысла. Может быть, это ее работа. Она, случалось, брала интервью. В основном у режиссеров. У меня есть ее замечательная беседа с Франжю[134]… до того, как он стал знаменитостью.

Конверт был слишком мал – объемистая рукопись поместиться в него явно не могла. Казалось, что он пуст, но только казалось. Когда его открыли и потрясли, изнутри вывалилась пожелтевшая фотография размером с паспортную. Клер какое-то время разглядывала ее, а потом протянула мне. Мужчина лет за тридцать. Суровое лицо, темные нерасчесанные волосы, ниспадающие на глаза.

– Касл? – спросила Клер. – Возможно, фотография к статье. Если только фото послали одновременно со статьей и если оно было снято для статьи, то, очевидно, его так и не опубликовали. «CinéArt» перестал существовать с началом войны, как и вся западная цивилизация. – Тут она вздохнула. – И никаких подсказок – что все это такое. Или почему оказалось вместе с фильмом. Но я не вижу иного выбора – придется нам это расшифровывать.

Я вознес небесам безмолвную благодарственную молитву. Рукопись вместе с письмами явно отвлекли внимание Клер от моей неудачной попытки похитить «Les Enfants du Paradis». К счастью, она больше никогда не возвращалась к этому эпизоду.

– А что с фильмом? – спросил я. – Может, возьмем его в кинотеатр и прокрутим?

Клер покачала головой, предпочитая действовать осторожно.

– С такими старыми лентами нужно обращаться бережно. Если они и в самом деле такие старые, как говорится в письмах из «УФА», то коробки просто так не открыть. Известны случаи, когда старые целлулоидные пленки взрывались при неправильном обращении. Пусть этим лучше займется Шарки.

У Шарки был опыт работы со старыми лентами – он умел их ремонтировать, прокручивать, копировать. Этим он время от времени зарабатывал неплохие деньги. Клер неохотно набрала номер, который он оставил, – временное жилище на берегу в Винис-Уэст. Трубку долго не снимали, но в конце концов пьяноватый женский голос пообещал передать Шарки наше сообщение, когда тот появится, однако намекнул, что, скорее всего, это случится не раньше вечера. Потребовалось еще три-четыре звонка и выкручивание рук, прежде чем Шарки согласился прийти в «Классик» в среду ближе к вечеру. Когда он наконец появился, видок у него был тот еще – после нескольких дней и ночей беспробудного пьянства. Его сопровождала девица по имени Шеннон – пышногрудая блондинка на вид лет шестнадцати. Клер обращалась с ней – как и со всеми пассиями Шарки – с привычной жесткостью, которая, впрочем, не возымела никакого действия: девица, казалось, пребывала в состоянии ступора.

Я до сих пор так и не знаю, кто кого бросил, прежде чем началась эта затяжная война между Клер и Шарки. Каждый из них вел себя как пострадавшая сторона. Дав несколько предварительных раундов с ударами ниже пояса и пинками, Клер, словно призывая к перемирию, наконец-то перешла к разговору о фильме Касла.

– Ты, судя по всему, не помнишь ту жуткую ночную переделку.

Шарки поднял на нее неуверенный взгляд, словно вспоминая, о какой из множества ночных переделок он должен помнить. Никаких признаков того, что приключение с машиной Юргена сохранилось у него в памяти.

– Бог с ним, не в этом дело, – продолжила Клер и позвала Шарки в проекционную, где лежали коробки с фильмом. – Вот, мы хотим прокрутить это, – объяснила она. – Пленка старая. Очень старая. Может быть, раньше двадцать пятого года.

– Вот это да! – сказал Шарки. – Откуда взяла?

– Только обещай – никому ни слова. Джонни с одним своим дружком сперли ее на днях.

– Что, кроме шуток? – На Шарки это произвело впечатление. Он перевел взгляд на меня. – Где раздобыл?

Клер не дала мне ответить.

– Пока это тайна. Мы хотим, чтобы ты его нам прокрутил, если это возможно. Я бы такое дело никому, кроме тебя, не доверила. – Пожалуй, это было самое доброе слово, сказанное Клер при мне в адрес Шарки.

Сразу же все между ними переменилось. В их отношения вошел фильм – неизвестный фильм, – нечто более высокое, чем их вражда. Над этими несколькими коробками с таинственным фильмом Макса Касла они превратились в двух партнеров-хирургов.

– Если это и в самом деле лента двадцатых годов, – заметил Шарки, вытаскивая коробку из картонки, – то, может, нам его и на свет божий не удастся извлечь. Может, там внутри нет ничего, кроме желтой пыли.

– Его многие годы держали в специальном хранилище, – сказала Клер. – Насколько известно, эту пленку так ни разу и не прокручивали.

– Это, конечно, большой плюс, но… Вот те на! Это что еще такое? – Шарки безуспешно пытался просунуть лезвие ножа под ребрышко крышки. – Черт побери – она же запаяна! Я такого еще не видел. Ну, тогда есть надежда. Но как ее откупорить?

Шарки несколько минут тщетно пытался открыть коробку; наконец ему в голову пришла идея. Он вытолкал нас из «Классик» к Мойше, куда мы вошли через заднюю дверь. Там он попросил электрический консервный нож.

– Если коробка запаяна нормально, должно получиться. – Мы смотрели с растущим нетерпением, как Шарки вонзил нож в первую коробку. Раздалось слабое шипение. – Вы слышали? Ее запаивали под вакуумом. В первый раз слышу, чтобы пленку запаивали под вакуумом. – Он быстро прошелся ножом по ребрышку всех пяти коробок, но открывать их не стал, пока мы не вернулись в «Классик» на яркий свет. Там он медленно снял первую крышку. Внутри была полная тридцатипятимиллиметровая катушка. Шарки улыбнулся нам: – Это, мои друзья, все равно что найти живого динозавра в Гриффит-парке[135]. – Он быстро и умело проверил всю пленку, после чего сообщил, что она почти в идеальном состоянии. Никаких разрывов он не увидел, и бобина вроде тоже была в порядке. – О'кей, – сказал он, – давайте-ка прокрутим ее разок.

Шарки проверил все катушки, но правильной последовательности частей так и не установил. На каждой – как и на коробках – стояла единственная маркировка «Иуда Йедерман», но пронумерованы они не были. Он взял катушку наугад и начал устанавливать на проектор. Не прошло и пятнадцати минут, как мы вчетвером – Клер, Шарки, я и скучающая, изумленная Шеннон – смотрели фильм, который, вполне вероятно, был снят, когда никого из нас не было даже в проекте, и с тех пор не извлекался на свет божий.