Читать книгу Атака мертвецов - Тимур Максютов - Страница 5
Часть первая
Пчелиный царь
Глава четвёртая
Боксёры
ОглавлениеИюль 1900 г., река Амур
– Правее бакена держи, балбес! Не видишь, сносит, рыбья требуха.
Капитан едва сдержался, чтобы не помянуть матушку бестолкового рулевого: дверь рубки по жаркой погоде была открыта, снизу доносились разговоры публики. А там были и дамы: вот так выскажешься от души – и случится конфуз.
Пароходик «Михаил» бодро вспарывал тёмные амурские волны, натужно дымя единственной трубой; оживлённые пассажиры толпились на палубе, ожидая скорого прибытия в конечный пункт путешествия – город Благовещенск.
Коммерсант в модном котелке и английском клетчатом пиджаке, поднявшийся на борт на последней стоянке, воскликнул:
– Надо же! Из самого Петербурга. Недавно выпущены из училища?
– Только что. Подпоручик Ярилов Андрей Иванович, честь имею.
– Значит, опоздали.
– В каком смысле? – нахмурился офицер.
– Так ваших в городе нет. Как началась буза у китайцев – все войска-то из Благовещенска ушли в Харбин. Третьего дня. Погрузились на пароходы и баржи да и отправились. Оркестр, молебен – всё честь по чести. Остались инвалиды да казачки из окрестных деревень.
Подпоручик нахмурился, просунул пальцы под новенький ремень портупеи. Буркнул:
– Не успел, получается.
– Ну ничего, на ваш век службы хватит. Зато станете центром внимания благовещенского общества. Видите, дамы уже глазками постреливают, хи-хи. Изволите быть холостым?
– Глупости какие.
– Не скажите. Офицер в наших тмутараканях – не только защитник, но и любимец общества. И завидный жених, хи-хи.
Ярилову стало неловко; не знал, как и избавиться от назойливого купчика. Однако новый знакомец не отставал. Теперь он принялся излагать свои взгляды на политику, претендуя на глубокомысленность:
– Вот увидите, нахлебаемся мы ещё с этими азиатами. Ну, торговать – это я понимаю, сам недавно мануфактуру удачно продал в Сахаляне. И железная дорога через Харбин к Порт-Артуру весьма кстати, нашему брату-коммерсанту в помощь. Но зачем в их жизнь лезть? Идея про Желтороссию в составе империи, прости господи, бессмысленна: китайцы крестятся исключительно ради подарков от священника, а потом возвращаются в свою деревню и молятся идолам. Дикий народ!
– Позвольте возразить! Народ древней культуры, богатой истории. Хотя, конечно, своеобразный и нам, европейцам, малопонятный.
– Вот именно! Экое вы верное определение сказали, Андрей Иванович: малопонятный. Я на том берегу часто бываю, и партнёры у меня среди китайцев имеются. Кланяется, улыбается, а у самого – булыжник под халатом спрятан. Они, вы не поверите, нас варварами считают, всех без исключения. И это при их нищете и отсталости! Бунтовщики эти, тайные общества повсюду. Репетируют, значит, как будут кулаками насмерть забивать всех европейцев. Голыми кулаками, представьте! Потому их и прозвали на английский манер «боксёрами». Ну, не дикость ли?
Пароход теперь шёл недалеко от китайского берега, саженях в ста. Коммерсант махнул рукой:
– Вот полюбуйтесь: эта грязная груда глиняных домишек, именуемых фанзами, называется городом Айгуном.
– А это что? Похоже на укрепления.
– Да какие там укрепления, – беспечно махнул руками собеседник, – развалины. И пушки медные, позапрошлого века. Не поверите, я год тому у их мандарина три штуки купил, перепродал на лом. Не государство, а смех один…
Подпоручик молчал. Наблюдал с удивлением: за невысоким валом появились десятки штыков. Похоже, китайские солдаты занимали позиции. Учения?
Внезапно сверкнуло огнём, вспухло облако дыма.
– Бамм!
По волнам запрыгал тёмный мячик, отсчитывая «блинчики», словно запущенный детской рукой плоский камень.
Ярилов не поверил глазам: неужто ядро?
И тут же невысокий вал китайского укрепления засверкал вспышками.
– Что это?
– Салютуют, видимо, – неуверенно сказал коммерсант, – приветствуют нас.
Подпоручик присел, прячась за бортом.
– Какой, к дьяволу, салют? Я же видел – ядром шарахнули, черти средневековые.
Торговец не ответил. Ярилов оглянулся: его новый знакомый лежал под корабельной надстройкой, переборка забрызгана красным.
Раздался женский визг; звонко рубили металл пули; публика кричала, в панике метаясь по пароходу.
– Всем лечь! – заорал Ярилов. Побежал, толкая растерянных цивильных:
– Ничком! На палубу и не шевелиться.
Люди послушно падали, прикрывая головы руками. Подпоручик взбежал по трапу, вломился в рубку – в этот же миг лопнуло стекло, ударило в щеку. Андрей увидел, как падает навзничь рулевой; капитан ловко перехватил штурвал, закричал в медную трубу:
– Машинное! Полный вперёд. Живее, рыбья требуха.
И круто рванул штурвал, направляя к русскому берегу; пароход зарылся носом в волну и накренился так резко, что Ярилов еле удержался на ногах. Капитан глянул:
– У вас кровь.
– Стеклом, пустяки. Оружие есть?
– Как не быть. Вон рундук.
Андрей рванулся к железному ящику. Откинул крышку, вытащил древний карабин Бердана.
– Это всё?
– А вы чего ждали, рыбья требуха? Двенадцатидюймовку с броненосца?
Ярилов выскочил на мостик. Китайцы продолжали палить, пули рвали щепу из бортов и надстроек. Гражданские на четвереньках пробирались к распахнутому люку трюма, падали в темноту на угловатые ящики; но несколько тел остались на палубе. Бросилась в глаза молодая девушка: лежала, глядя в небо, раскинув руки, словно подбитая охотником птица – крылья; летнее платье неприлично задралось, обнажив стройные ножки в прюнелевых ботиках.
Ярилов встал на колено. Загнал патрон, повернул рукоятку затвора. Выстрелил – сразу стало легче.
Лупили колёса на полном ходу, рвали амурскую воду – но казалось, что «Михаил» замер, едва удаляясь от рыгающего огнём правого берега. Пушкари у китайцев были никудышные, палили мимо, зато залпы стрелков каждый раз накрывали беззащитный пароход.
Подпоручик разглядел, как из прибрежных кустов появились солдаты. Потащили к воде длинный челнок. Уселись, достали короткие вёсла.
– Капитан! Похоже, нас берут на абордаж. Нельзя ли прибавить?
– И так на пределе. Котёл старый, как бы не рванул.
Густо дымила труба «Михаила»; берег заволокло пороховым туманом, да и берданка в руках Ярилова исправно выбрасывала дымные струи.
– Есть! – азартно крикнул Андрей, когда сидящий на носу челнока китайский командир перестал размахивать руками и рухнул в воду.
Низкий рёв пароходного гудка заставил вздрогнуть; капитан закричал:
– Ай молодцы на «Селенге»! На помощь идут.
Вверх по течению, вспарывая воду белыми бурунами, спешил пароход под русским флагом.
Китайцы кричали. Размахивая вёслами, разворачивались к своему берегу, а Ярилов продолжал всаживать в тёмный силуэт челнока пулю за пулей.
Хладнокровно, словно на стрельбище.
* * *
– Наглость неописуемая. Обстрелять гражданский пароход! Совсем хунхузы распоясались.
Военный губернатор Амурской области Грибский вцепился в пышную, расчёсанную надвое белую бороду, нахмурился. Покачал головой – в такт звякнули многочисленные ордена.
Подпоручик Ярилов стоял навытяжку: пот стекал по щекам, но вытереть не решался – несколько робел перед генерал-лейтенантом.
Константин Николаевич неожиданно подмигнул – и мгновенно утратил грозный вид, став похожим на Дедушку Мороза.
– А ведь вы не растерялись, голубчик! Говорят, палили по китайцам отменно, даже заставили их десант вернуться.
– Никак нет, ваше превосходительство, – с заминкой ответил Андрей, – это они «Селенги» испугались, вовремя пришла подмога.
– Да ладно, не скромничайте.
Генерал вновь подмигнул: это было больше похоже на тик.
– Бравые у нас офицеры! А, Батаревич?
Полицмейстер гаркнул:
– Так точно, Константин Николаевич! Орёл!
– А всё почему? Потому как выпускник Павловского училища. Мы, павлоны, самые бравые из пехотных!
Генерал прищурился, будто вспоминая что-то приятное. И неожиданно запел приятным баритоном:
Как надутые гандоны,
Ходят в отпуск все павлоны,
Жура, жура, жура мой,
Журавушка молодой…
Дальше слова были и вовсе неприличные; полицмейстер хихикал, казачий сотник одобрительно крякал, а Ярилов густо краснел.
Генерал допел. Довольно улыбнулся и пригласил:
– Садитесь, господа. Юность вспомнить славно, но дела наши насущные таковы, что не до смеха. Будем считать состав присутствующих штабом обороны Благовещенска, раз уж мы с вами представляем натурально всё, что осталось от военного гарнизона. Вы, подпоручик, тоже оставайтесь.
Полицмейстер доложил: среди многочисленных китайцев и маньчжуров, населяющих город и окрестности, осведомителей у него мало, и сплошь ненадёжные – живут гости из Поднебесной закрыто, своим мирком. Но по косвенным признакам ясно: беспокоятся. Некоторые купцы распродали товар за бесценок, закрыли лавки и убрались на правый берег. Боятся погромов; а теперь, после обстрела наших пароходов, ясно, что боятся не зря. В Благовещенске глухое недовольство пришельцами, некоторые горячие головы ведут разговоры о расправе…
– Пресекать! – строго сказал генерал. – Пресекать подобные разговоры немедленно. А болтунов – в холодную, дабы остыли. Я обещал китайцам строгое соблюдение порядка, безопасность жизни и имущества – и я своё обещание выполню.
Пожилой штабс-капитан доложил: весь гарнизон – полурота, да и то больше нестроевые. Батарея же в порядке, к отпору готова, хотя зарядов мало – едва по три десятка на орудие. Контрбатарейная борьба в таких обстоятельствах вряд ли возможна…
Сотник пробурчал:
– Оно, конечно, время опасное. Да только не у нас, а в Харбине или где подальше. Разве же эти нехристи через Амур сунутся? Побоятся. Можно, конечно, казачков в город вызвать из станиц, да больно время горячее – все в поле, не разгибаясь. Сенокос опять же. А стрелять им через реку не из чего: известно, что за пушки у косоглазых. У моей жинки квашня для теста – и та поопаснее будет.
Все заулыбались, кроме полицмейстера. Батаревич кашлянул и сказал:
– Тут такое дело, Константин Николаевич. Донесли мне, будто к Айгуну большой отряд бунтовщиков прибыл, тысячи две. Оно бы ладно, но орудия у них имеются новейшие, немецкие. Системы Круппа.
– Брешут, – хмыкнул сотник.
– Хотя, – тут же поправился полицмейстер, – может, просто слухи.
Генерал задумчиво расчёсывал бороду пальцами. Пожевал пышный ус и сказал:
– Ну что же. Суетиться ни в коем случае не будем, не к лицу. Однако прошу быть начеку. В готовности по первому зову, так сказать. Все свободны.
* * *
Батаревич догнал Ярилова уже на улице.
– Где изволили остановиться, Андрей Иванович?
– В гостинице со скромным названием «Версаль».
– Да уж, – осклабился полицейский, – нравы у нас в провинции простые. Если трактир – так непременно «Яр», а коли нумера с клопами – так «Англетер» либо «Версаль». Не заели вас насекомые?
– Не заметил. Спал, знаете ли, как убитый после этой катавасии.
Ярилов вспомнил погибших на пароходе: коммерсанта в клетчатом пиджаке, девушку на палубе… Поморщился.
– Не желаете ли прогуляться? У нас прелестная набережная. Не Английская, конечно, но местным обществом весьма ценится.
– Отчего же не прогуляться?
Вышли на берег Амура, освещённый закатным небом; Ярилов отметил про себя, что все друг с другом знакомы: раскланиваются, останавливаются для разговоров. Дамы щеголяют бумажными китайскими зонтиками и нарядами прошлого десятилетия, хотя попадаются среди девушек премиленькие; молодые люди – в основном чиновники в фуражках и коммерсанты в котелках – посматривали на подпоручика с плохо скрываемой завистью.
Публика нарочито старалась не замечать противоположный берег, ставший вдруг враждебным и опасным.
Батаревич встретил какого-то брюхатого с супругой, рассыпался в любезностях (видно, какой-то местный туз). Привлёк и Андрея:
– А вот и, так сказать, наш Муций Сцевола и князь Пожарский в одном лице, храбро вступивший в схватку с неприятелем…
Ярилов поморщился и хотел уже оборвать поток лести, когда китайская сторона вдруг сверкнула вспышками, плюнула дымками.
Вспухли белые облака орудийных выстрелов, и завизжали снаряды над Амуром; Ярилов закричал:
– Обстрел!
Но крик его заглушила лопнувшая над набережной шрапнель; зло завизжала смертоносная начинка.
Люди с криками бросились прятаться в переулках; пули на излёте чиркали по мостовой.
Разбитая двуколка валялась на боку, задрав к небу обломок оглобли, как сломанную кость.
Запутавшись в постромках, хрипела умирающая лошадь.
* * *
– Кто тут начальник боевого участка будет?
Андрей заложил пальцем блокнот.
– Подпоручик Ярилов, честь имею. С чем пожаловали?
– Вы уж, господин подпоручик, будьте свидетелем, что не мародёрствуем, а ради дела.
Ярилов поглядел на мужчину в охотничьем картузе и щегольских ботинках с крагами, с ружьём на плече. Сзади толпился ещё десяток таких же: одетых то ли на охоту, то ли на спортивное состязание.
– О чём вы, сударь?
– Оружейный магазин Николаева я велел распотрошить. Хозяин-то испугался. Семью посадил на пролётку – и за Зею сбежал. Мы бы обязательно ружья купили, так у кого? Вот и сбили замок. Всё, что пригодно в дело, забрали. Но вы не беспокойтесь: опись я составил. Вот, гляньте: винчестеры – три штуки, ружей тульских охотничьих – восемь. Патроны, порох. Револьвер дамский…
– Это вам к полицмейстеру, – перебил Ярилов, – моё дело – оборона. Изволите ко мне в отряд?
Обладатель картуза оглянулся на свою компанию. Кивнул:
– Ну что, братики-сударики? К подпоручику запишемся?
– Конечно, – загудели товарищи, – лучше уж к офицеру, коли так, и участок от дома недалеко.
Второй день шло формирование отрядов ополчения для обороны города. Губернатор разбил берег на шесть участков, Ярилова назначил начальником третьего, самого ответственного: тут и до вражеского берега рукой подать, и до центра города. Если уж решаться, то лучше китайцам места для переправы и не придумать.
Рыли неглубокие ложементы. Ярилов записывал охотников в блокнот: фамилия, гражданское состояние, оружие. Распределял по десяткам, назначал часы дежурства. Кто-то бежал из города, а кто-то, наоборот, приходил волонтёром, готовым к бою. Таёжники, золотодобытчики, контрабандисты-спиртоносы – народ тёртый, опытный. Вооружены пёстро: у кого «пибоди», у кого берданка. «Крынки» (винтовки системы Крнка), «иголки» (игольчатые ружья Дрейзе) и даже древние пищали: с такими, наверное, казаки Ерофея Павловича Хабарова первыми брали эти далёкие от столицы места.
Китайцы изредка постреливали, но теперь набережная была пуста, а дома вдоль неё покинуты, так что обходилось без жертв. Пушки палили нечасто: экономили снаряды.
А вечером вызвал генерал-лейтенант Грибский:
– Не пристало нам с ужасом ждать нападения, не в русском духе такое. Готовим вылазку на китайский берег. Самых лучших бойцов из гарнизонной команды, казаков и добровольцев. Всего – сто пятьдесят человек. Вас я решил назначить помощником командира отряда охотников. Переправу начать в три часа, перед рассветом. С богом.
* * *
Ночь помогать не хотела.
Ни облака; небо густо усыпано звёздами, и рогатый месяц будто указывал: вот они, храбрецы. Предусмотрительно обёрнутые тряпками вёсла не плескали, но толку, если десяток лодок на серебряной глади реки – как ножи на белоснежной скатерти.
Пожилой поручик, командир отряда, тихо ругался. Всматривался в тёмный берег до рези в глазах; уже начинали мерещиться огоньки – то ли деревни, то ли факелов неприятельских патрулей. И сквозь плеск воды чудилась перекличка часовых на чужом языке.
Заскрипел наконец песок. Выбрались, разобрались неровной цепью, начали подниматься по глинистому косогору. Сердце Ярилова бухало громче, чем сапоги ополченцев; казалось, что ещё шаг – и прямо в грудь, на звук, вонзится железо китайской пики или разорвёт ночь огненная вспышка.
– Левее надо, ваше благородие, – шептал казак-проводник поручику, – там кусты, оно вернее.
– Да заблудимся мы в твоих кустах, – шипел офицер, – до света не выберемся. Где тут дорога?
– Так они и караулят на дороге-то.
– Где они караулят? Дрыхнут небось, косоглазые. Самое сонное время перед рассветом.
– Как скажете, вам виднее, – буркнул казак.
По дороге шли нестройной толпой, и тихо не выходило: то звякнет крючок об антабку, то чертыхнётся ополченец, неловко налетевший в темноте на товарища.
Ярилов догнал поручика:
– Надо бы дозор выслать. Идём наугад, так и до беды недалеко.
– Ещё один выискался. Учёный? По первому разряду небось училище закончил?
– Не дали первый разряд. Не сошёлся во взглядах… Неважно.
– Вольнодумец, что ли? К нам в наказание сослан?
Ярилов промолчал.
– Я так тебе скажу, подпоручик: тут у нас не мостовые Петербурга. Тут жизнь другая, дикая. Нюхом надо, чутьём. Вот как зверь таёжный. Я здесь двадцать лет: после срочной унтер-офицером, потом экзамен на чин. Я, может, ваших Драгомирова и Клаузевица не читал, но нутром…
Поручик не договорил: справа полыхнул залп, и тут же раздался вой, от которого сердце забыло ударить.
Ихэтуани палили почти в упор, но бестолково: то ли не умели, то ли не надеялись на оружие длинноносых варваров. Это и спасло. Первый шок прошёл; казаки и ополченцы опускались на колено, отвечали скупыми выстрелами на звук. Сереющее предрассветное небо осветило толпу, валившую вниз по склону на русскую колонну; сверкало железо – боксёры размахивали копьями, мечами, какими-то невообразимо древними устройствами убийства, которым европейцы забыли дать названия.
И стоял непрерывный вой, забивающий уши; звучали страшные проклятия и магические заклинания. По идее нападающих, они должны были защитить от пуль и лишить врага воли, но для русских грозные слова на чужом языке слились в докучный шум.
Трупы обильно усеяли склон, но натиск не иссяк; вот первые ряды боксёров врубились в колонну. Ихэтуаней встретили в штыки и шашки; дрались неистово, с хеканьем и матом, круша головы невысоких китайцев прикладами. Ярилов давно разрядил барабан револьвера; шашку выбил вопящий боксёр, и едва удалось уклониться от длинного наконечника, но противник промазал и вонзил пику в землю – хрустнуло хлипкое бамбуковое древко. Ярилов ударил китайца рукояткой пустого револьвера в лицо – только зубы затрещали.
Шашку было уже не найти – затоптали пыхтящие бойцы. Андрей нащупал под ногами ремень и поднял чью-то берданку; перехватил за ствол и пошёл махать, словно дубиной.
– Вашбродь! – тронули сзади за плечо.
Ярилов прыгнул, развернулся, готовясь врезать.
– Вашбродь, свои. Поручик зовёт.
Начальник вылазочной партии лежал в грязи, под голову подложена котомка. Вспоротый живот прикрыт чьей-то шинелью. Прохрипел:
– Ярилов, уводи людей. Не вышло у меня, так и скажи генералу: мол, не справился поручик…
Закашлялся: горячие брызги полетели в глаза Андрею.
Подпоручик вытер лицо рукавом. Распрямился, одёрнул китель, пальцами пробежал по ремню. Как на занятиях по строевой в училище, дал голосу баса и внушительности:
– Отря-а-ад! Слушай мою команду!
Отходили, отстреливаясь. Китайцы преследовали вяло; пару раз нарвались на дружный залп и отстали.
Убитых и раненых несли на шинелях. Поручик умер уже в лодке.
Ярилов опустил ладонь в холодную воду Амура. Зачерпнул и плеснул в разгорячённое лицо.
* * *
Август 1900 г., Санкт-Петербург
– Да вы не беспокойтесь, я уж тут, в уголочке.
Разрумянившаяся Ульяна всплеснула руками:
– Ну что вы такое говорите! Прошу: в гостиную пройдёмте. Кто же добрых людей на куфне-то принимает?
В гостиной всё было завалено мешками и узлами; мебель – в неснятых парусиновых чехлах, всюду пыль и кавардак. С дачи мы вернулись поздно, разобрать вещи не успели.
Гость кокетничал:
– Чай, не дворяне. Нам, Ульяна Тимофеевна, в барских хоромах непривычно, не велика птица.
Я глядел восхищённо, будто глотая глазами картинку: загорелое лицо с пышными усами цвета половы, три лычки на погонах (значит, старший унтер-офицер), лохматая папаха на коленях. Обшитая галуном стойка воротника. Вместо солдатского сидора – пижонистый фанерный чемодан. А на груди – настоящий орден, Георгий!
Я не понимал, отчего у нашей прислуги в ушах «воскресные» серёжки; не замечал, как она краснеет, бросая несмелые взгляды на красавца-унтера.
– Николенька, шёл бы ты погулять, чего тебе в чаду куфонном сидеть? Тётушка Александра Яковлевна нескоро вернётся. Тогда и обедать будем.
– Ульяна, ну подожди. Мне же интересно.
Гость подкрутил усы, подмигнул:
– Да, дело было горячее. Как десятого, сталбыть, июля прибежали пароходы с войсками из Хабаровска, так его превосходительство велел вновь Амур хворсировать…
– Чего делать? – не поняла Ульяна.
– Хворсировать – это, барышня, всё равно что речку переплывать, да только по-военному, со стрельбой и, сталбыть, прочими опасностями.
– Надо же, – всплеснула пухлыми руками женщина, – я-то думала, что «форс» – совсем другое слово навроде пижонства. Глупая я.
– Вы, сударыня, отнюдь не глупая, а весьма справная женщина.
– Скажете тоже, – зарделась Ульяна, – девица я.
– Так вот, – продолжал гость, – в этот раз, говорю, всё было честь по чести, правильно, со всей дислокацией. Не то что давеча, когда нас косоглазые в засаду заманили, а евойное благородие Андрей Иванович геройство проявили и хладнокровие. Спасли, сталбыть, отряд, вывели к берегу. Да всё равно ведь конфуз! Ну и говорю: десятого июля как закрутилось! Артиллерия через реку палит, пароходы наши ревут, китайцы стреляют – грохот, шум, суета! Ну, переправились и пошли. И Сахалян взяли, и Айгун. Китайцев побили страсть, тысячи. Ну, и натурально евойное благородие господин подпоручик Ярилов опять геройствовал и нами командовал со всей строгостью, сталбыть. Цельную роту в атаку вёл, вот так-то. Ну, и ранили его, конечно.
– Ох! – побледнела Ульяна и рухнула на стул.
– Да не переживайте, – спохватился унтер, – легко ранили, вот как пчёлка жалит. Рукав малость посекло, когда на штурм редута пошли, а желтомазые картечью зачали палить. Ну, мы их к пушечным колёсам и прикололи, чтобы не баловали больше.
У меня при этих словах тоже сжало сердце. Но больше, чем страх, охватила гордость за брата.
– Я китайцев-то видала, и не раз. Косы у них, что у девиц, смешно. Но так-то люди вроде тихие.
– Это они, сударыня, тут тихие, потому как воли им не дают. А там они – чистые башибузуки. Солдата от хунхуза не отличишь, прости господи.
– От кого?
– Хунхузами у них разбойники. А самые злые – это бунтовщики, которых боксёрами прозвали. Наделали себе тайных обществ, нам жандармский ротмистр рассказывал. Как его? Во, я даже записал, чтобы не забыть.
Гость вытащил бумажку, сдул крошки махорки, развернул. Прочёл, шевеля губами:
– «Иминьхуэй». И ещё, «дадаохуэй».
– Да что вы такое говорите в приличном доме! – вскрикнула Ульяна.
– Вы плохого не подумайте, это их названия такие, на китайском языке. Китайцы – они завсегда на своём говорят, дикари. Мол, за справедливость они. А на деле – сицилисты, хуже наших бомбистов и жидов. Так о чём я? Да, сталбыть, награждён евойное благородие Андрей Иванович орденом Святой Анны. Третьей степени, конечно.
Унтер при этом не удержался: скосил глаза на свой новенький, сияющий крест.
– Мы-то знаем, что брата наградили, – нетерпеливо сказал я, – в газетах же публиковали. А вас за что?
– А меня, сталбыть, за участие в трёх штыковых атаках и взятие в плен вражеского командира. Вот отправили в столицу, чтобы, значит, орден-то вручить по всей полагающейся форме.
– Так вы скоро обратно? – спросила Ульяна.
– По случаю окончания срока уволен с действительной службы. А обратно не поеду, нет. Я, сталбыть, теперь буду место приискивать здесь. Уж больно мне Питер понравился: благородно, чисто.
– В швейцары пойдёте или по торговой какой части?
– Да ну. В швейцары старые идут, а я ещё о-го-го.
– Да, вы мужчина видный, – согласилась Ульяна.
– А по торговой части нам, кавалерам георгиевским, не к лицу. В приказчики никак нельзя. В полицию пойду. Чин мне положен – городовой старшего оклада, а там и в помощники околоточного недолго.
– Теперь столичным жителем станете.
– Да уж. Жизнь новая у меня зачинается. Разберусь, как что, да и женюсь. А что? Барышни очень даже тут красивые, как я погляжу.
И подмигнул Ульяне, которая щеками уже напоминала свёклу.
Я вдруг понял, что лишний здесь. Поднялся:
– Спасибо вам за рассказ, Федот Селиванович. Я пойду. Прощайте.
– Погодите, барин, – спохватился унтер, – вам же брат посылку передать изволили и письмо. Заболтался, чуть не забыл.
Гость расстегнул ремни чемодана, достал свёрток из синего шёлка, перетянутый кожаным шнурком.
– Вот.
– Благодарю вас.
Я прижал драгоценный свёрток к груди. Андрей не забыл меня! Даже подарок прислал с оказией. Глаза мои вдруг увлажнились, и я поспешил выскочить из кухни, чтобы не оконфузиться при незнакомце.
Дверь распахнулась, ворвался папа – в мундире, сияющий погонами. Скупо клюнул меня губами в макушку. Не поздоровавшись, порывисто спросил:
– Где? Где посыльный от Андрея?
– Там, – я махнул рукой, – на кухне.
Отодвинул меня, пошагал по коридору.
Завизжал стул, гость браво начал:
– Ваше высокоблагородие, старший унтер-офицер второй роты восточносибирского…
– Вольно, голубчик. Что Андрей Иванович?
Дальше я не слушал.
Взял трость, довольно ловко спустился по лестнице. На улице шумела листва, воробьи купались в луже. Кричал дворник-татарин на мальчишек:
– У, шайтан, куда забор полез? Вот я околотощному скажу.
Всё как обычно. Будто этот мир и не знает, что мой брат стал героем.
Я оглянулся: дворник скрылся в своей берлоге.
Отодвинул скрипнувшую доску, забрался под голубятню. Здесь был полумрак, голубиные пёрышки везде, терпко пахло птичьим помётом. Сел на шершавую доску, положил подарок Андрея в пятно солнечного света.
Потрогал дрожащими пальцами гладкий шёлк и принялся раздирать тугой узел.
Там оказался небольшой немецкий бинокль, шестикратный, обтянутый чудесно пахнущей чернёной кожей, почти не поцарапанной; медные окуляры чуть тронула зелень, а вместо кожаного ремешка был витой шёлковый шнурок. В свёртке, кроме бинокля, оказалась записка. Как ни был подарок прекрасен, первым делом я развернул листок. Ничего особенного: несколько строк, пожелание успешной сдачи испытаний по окончании первого класса и объяснение, что «цейс» – это трофей, взятый с боем у боксёрского начальника; а принадлежал ранее, видимо, какому-то несчастному немецкому коммивояжёру, судьба которого незавидна – китайцы расправляются с европейцами жестоко…
У меня навернулись нечаянные слёзы: брат впервые написал мне письмо и общался уважительно, без цукания.
Я навсегда запомнил этот день: чириканье воробьёв, клубящиеся в солнечном луче пылинки, кислый запах голубятни. И осознание, что Андрей помнит обо мне. И, быть может, даже скучает.