Читать книгу Атака мертвецов - Тимур Максютов - Страница 6
Часть первая
Пчелиный царь
Глава пятая
Январская гроза
ОглавлениеИюль 1902 г., Ревель, Балтийское море
Древний провинциальный Ревель четвёртый день пребывал в непривычной суматохе.
Сырые булыжники его мостовых помнили подковы рыцарских коней и каблуки шведских пикинёров; грохот окованных колёс купеческих подвод, развозящих по лавкам товары со всего мира, и качающуюся походку бывалых морских волков…
Но подобного не было никогда: по случаю манёвров Балтийского флота императоры двух великих держав договорились о встрече на ревельском рейде.
Город прихорошился, украсил себя разноцветными флагами, достал из старинных сундуков нарядные одежды; публика вышла из обычного полусонного состояния и в болезненном возбуждении то встречала на рейде красавцы-броненосцы с жёлтыми трубами, то толпилась на узких улочках замка Тоомпеа, который соизволил посетить самодержец всероссийский. Молчаливые готические гордецы, вонзившие в серое небо шпили, одетые в позеленевшую медную чешую, с изумлением слушали радостный колокольный звон православного «Александра Невского». Русский собор напыщенно раздувал золочёные щёки куполов, едва не лопаясь от восхищения: Николай Второй и здесь побывал, отстоял службу.
В кабаках моряки из Учебно-артиллерийского отряда Балтфлота братались с зееманами с германских крейсеров; на улицах обменивались скупыми приветствиями мичманы и корветтен-капитаны, неуловимо похожие поджатыми губами, надменными стёклами моноклей и золотым шитьём обшлагов.
Каждый вечер гражданский пароход бросал якорь недалеко от чёрных бортов грозных латников моря; на палубе хор исполнял для экипажей песни – от разухабистых русских до строгих вагнеровских арий; но особенно хорошо получались, конечно, эстонские народные.
Ветреным утром 26 июля взволнованная публика толпилась на набережной, возле недавно открытого монумента в память о пропавшем без вести броненосце «Русалка».
Бронзовая девушка, раскинув крылья, печально глядела туда, откуда не вернулся из последнего похода боевой корабль, и осеняла крестом серую балтийскую воду, ставшую могилой для моряков. Ни один из них не спасся; тем и особенна морская судьба, отсюда проистекает знаменитое братство: и побеждает, и погибает весь экипаж, и это уравнивает всех – от капитана до последнего кочегара…
– Глядите! – восторгалась молоденькая барышня в воздушном платье с персиковым треном. – Пароходики!
Стоявший рядом худенький гимназист в очках вздрогнул. Не удержался:
– Извините, сударыня, но это не «пароходики», а боевые корабли. Вон, например, «Ретвизан»…
– Как вы сказали? Тревизан?
– «Ретвизан» означает «Справедливость» по-шведски. Так назывался парусный линейный корабль, который наши доблестные моряки более ста лет назад захватили в сражении и подняли на нём андреевский флаг. А его наследник – великолепный эскадренный броненосец, построенный для нашего флота в североамериканских штатах. Водоизмещение – более двенадцати тысяч тонн, прекрасное бронирование, скорость хода – восемнадцать узлов…
– Что вы говорите! – восхитилась девушка. – Надо же, узлов.
– Узел – это мера скорости, равная…
– А много ли там народу поселилось? – перебила прелестница.
Гимназист растерялся. Снял и протёр очки. Ответил:
– Ну, это же не дом. Моряки на корабле служат. Точно не знаю, но смею предположить, что экипаж составляет не менее семисот человек.
– Ого! Не в каждом селе столько проживает. А там, скажите, и немецкие пароходики имеются?
– Разумеется! Ведь нынче вы присутствуете при историческом событии – встрече двух эскадр, двух императоров – нашего Николая Александровича и германского Вильгельма. Вон там, видите? Под чёрно-белым штандартом? Это яхта «Гогенцоллерн», на ней кайзер и прибыл. А там их крейсера: «Принц Генрих», «Ниобе»…
– Какой вы умный! И очки вам идут, придают солидности. Как вас зовут?
– Простите великодушно, я забыл представиться, – заалел гимназист, – Николай Ярилов, из Санкт-Петербурга. Мой отец, инженер-капитан, нынче в командировке в Ревеле, вот я и приехал на каникулы погостить.
– Так вы из столицы! Вот откуда всё знаете. Нам, провинциалам, многое недоступно, а вы там близки к самым верхам! Ах, Петербург, – девушка мечтательно закатила глаза, – дворцы, театры, балы! Электрические фонари, рысаки, автомобили. Магазины! Ах.
Ярилов растерянно молчал.
– Так вы, должно быть, знаете, о чём нынче говорят меж собой наши правители? В газетах писали, что сегодня – прощальный завтрак, который имеет место быть на императорской яхте.
Коля не нашёлся что сказать. Зато вмешался стоящий рядом желчный господин:
– Ясно, про что говорят. Мир делят, хищники. Вильгельм нашему в уши дует: не лезь, мол, в Европу, Россия – страна азиатская, вот и возись там в Маньчжурии, а в наш калашный ряд со свиным русским рылом не суйся. А мы, тевтоны, нация цивилизованная, потому в Европе править будем. Сколько народных денежек уже в эти броненосцы вбухано, тьфу! И ладно бы родные берега защищали – нет, гонят за десятки тысяч вёрст, на край земли, в китайские моря да в японские. Про Порт-Артур слыхали? Крепость там строят и порт. Так разворуют же всё, ясное дело! Против кого крепость-то? Против макак косоглазых?
Коле очень хотелось заткнуть уши, но это было бы невежливо. Поэтому он потихоньку отошёл в сторону, поскрипывая тростью. Оглянулся и увидел: девушка глядит на него сочувственно, с жалостью. Калека, мол. И очкарик.
Сделал вид, что ему не до сантиментов; приложил ладонь ко лбу, вглядываясь в колонны могучих боевых кораблей. Шептал про себя:
– Броненосец «Победа», за ним «Император Александр Второй». А там что за крейсер? «Минин»?
Внезапно на кораблях вспухли ватные шарики белых дымков, донёсся грохот салютных пушек: белая красавица «Гогенцоллерн» грациозно скользила на запад, за ней в кильватер вытягивались остальные германцы. На мачте заполоскались сигнальные флаги.
Коля схватил цейсовский бинокль – подарок брата, поднёс к глазам. Разобрал:
«Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана».
Подивился: какой же Вильгельм адмирал? Целый кайзер. И кому адресовано обращение «адмирал Тихого океана»?
Налетел ветер, внезапно холодный в тёплый июльский день. Коля натянул поглубже гимназическую фуражку и пошёл к извозчикам, терпеливо дожидающимся пассажиров: до города прилично, пешком идти охотников не было.
Бронзовая Русалка грустно смотрела на русские броненосцы.
Словно прощалась.
* * *
Январь 1904 г., Санкт-Петербург
Снег под светом электрических фонарей сиял алмазными грудами. Роскошные экипажи, запряжённые рысаками, подлетали один за другим к театральному подъезду, высаживая публику.
Город жил рождественскими праздниками; шумели балы, давались премьеры, шелестели страусиные перья и сверкали бриллианты красавиц высшего света; в цветастых, как юбка цыганки, шатрах устраивались представления для публики попроще.
Каникулы. Купец соблазнил меня на поход в синематографический электротеатр на поздний сеанс, что было чревато: гимназические правила строго-настрого запрещали посещение увеселительных мероприятий после семи часов вечера. Я, если честно, робел, но набрался храбрости и согласился.
Наша авантюра едва не закончилась печально. Весёлая толпа ломилась в синематограф, Купец поскользнулся и с размаху таранил спину высокого господина в бобровой шубе. Пострадавший обернулся – и у меня застрял в глотке морозный воздух.
– Так. Ярилов и Купцов. Четвёртый класс. Печальное обстоятельство. Пренебрегаем, нарушаем и хамски толкаемся, ну-ну.
Мы стояли навытяжку перед гимназическим надзирателем по прозвищу Рыба Вяленая, мужчиной строгим, желчным, вечно страдающим желудочным расстройством. В иных обстоятельствах мы бы издалека разглядели шинель чиновника Министерства просвещения и успели смыться; но сегодня Рыба по случаю праздника облачился в бобровую шубу поверх сюртука и тем самым ввёл нас в заблуждение. Заманил в засаду, как монголы русских князей в битве при Калке.
В голове пусто, лишь корчили жуткие рожи страшные слова «кондуит», «неудовлетворительное поведение» и «отчисление».
– Котик, ну ты где? Опаздываем.
Какое счастье! Какое счастье, что у Вяленых Рыб имеются очаровательные спутницы. Надзиратель растянул пергаментную кожу в карикатуре улыбки:
– Сейчас, дорогая. Лишь завершу приятную беседу с молодыми людьми.
Повернулся к нам:
– А ну, растворились немедленно, словно тень отца Хамлета. Будем считать, что я столкнулся с привидениями.
Мы бежали по Невскому сквозь толпу радостных студентов и хохочущих румяных курсисток аж до театрального подъезда. Остановились отдышаться. Купец тут же достал папиросу.
– Везёт как утопленникам, – прохрипел приятель.
– Убери табак, Сера. Ещё кого-нибудь сейчас встретим. Классного наставника или самого директора.
– Да ну, не может быть. – Купец затянулся и закашлялся. – Тьфу, даже курево не в то горло. Несчастливый день.
– Вот и я говорю. Давай по домам.
Купец грустно сказал:
– Эх, жизнь гимназиста трудна, неказиста. Ни развлечься, ни покурить, всё по струнке. Без мундира из дома не выйти. Словно солдатня в армии.
Он грустно смотрел на радостную публику в богатых мехах и роскошных шинелях. Беспрерывно крякая гудком, подкатил изысканный автомобиль; выскочил лощёный адъютант, открыл дверцу. Вышел подтянутый генерал, в аксельбанте, с аккуратной бородкой…
Ого! Это же сам Куропаткин, военный министр. Генерал подал руку своей даме, сверкающей бриллиантами и палантином из соболей, и продолжил разговор:
– Я ему говорю: позвольте, Вячеслав Константинович, но такая политика неминуемо приведёт к войне с Японией. Однако мы к войне не готовы, флот не достроен, Сибирь бедна войсками, Великая магистраль не справляется с воинскими перевозками.
– А он что?
– А Плеве, представляешь, заявил: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». Удивительная беспечность! Но что, если начнётся маленькая, а вырастет в большую?
– Милый, отвлекись от дел, сегодня премьера…
Они вошли в вестибюль, и я не знаю, чем завершился разговор.
Но я вспоминал эту беседу весь январь. Когда закончились каникулы и начались занятия – тоже. Мне казалось, что от безобидного вообще-то рассказа военного министра веяло какой-то могильной жутью. Словно и вправду в тот вечер по Петербургу бродили привидения.
Не знаю, почему мне так казалось.
* * *
26 января 1904 г., рейд Порт-Артура, Жёлтое море
Совещание на борту флагманского броненосца «Петропавловск» затянулось допоздна.
– Обстановка непростая, господа, – говорил вице-адмирал Старк, – и требует от нас выдержки и бдительности. Японцы, конечно, не решатся на открытый бой. Но могут попытаться запереть нас в гавани Порт-Артура. Потому считаю верным оставить эскадру на внешнем рейде, дабы отразить возможную попытку затопить пароходы на фарватере.
– И всё же, Оскар Викторович, – сказал кто-то из офицеров, – может, убрать корабли первого ранга во внутренний бассейн? Оставить пару дозорных крейсеров, вывесить противоминные сети. Вся эскадра – словно на сквозняке. Как бы не надуло.
– А если надо будет срочно устроить демонстрацию для охлаждения горячих японских голов? Выводить корабли вновь через узкий проход, дождавшись прилива? Нет уж. Лучше мы будем готовы к началу похода в любой миг. Всё, всё, господа офицеры. Все свободны.
Выходя из адмиральского салона, начальник штаба Витгефт разъяснял кому-то:
– Ну что вы, друг мой. Никогда макаки не решатся напасть первыми, духу у них не хватит.
Ночь непроглядна, только прожектор Электрического утёса узким скальпелем щупает небо – будто пытается взрезать низкие тучи.
Ветер дул порывами, срывал верхушки тяжёлых волн, швырял горсти брызг в лицо. Где-то тут, в темноте, бродят дозором «Расторопный» и «Бесстрашный». Но божественный дух Ямато уберёг от нежеланной встречи: миноносцы флота микадо неслись сквозь тьму, чтобы атаковать беспечных русских.
На какой-то миг командир отряда Асай Сейдзиро растерялся: как искать цели в этой чернильнице? Но противник сам оказал любезность. На броненосце «Ретвизан» и крейсере «Паллада» включили мощные боевые прожекторы, будто приглашая: сюда, вот они мы. Так беспечная жертва ночного убийцы освещает лицо фонарём, и удар стилетом становится неотразимым…
– Ближе, – приказал Сейдзиро, – как можно ближе, чтобы наверняка.
Мину пустили в упор – с одного кабельтова. Промахнуться со ста восьмидесяти метров по стодвадцатиметровому корпусу было невозможно.
В 23.33 вахтенный офицер «Ретвизана» разглядел пороховую вспышку минного аппарата, тут же луч прожектора зацепил хищное тело миноносца.
– Противник по левому борту!
Загрохотали орудия: поздно – торпеда разорвала ночную тьму огненной хризантемой, ударив в нос; броненосец вздрогнул, начал крениться на левый борт. Погас прожектор, и комендоры палили во все стороны, наугад, не видя целей…
«Цесаревич» получил торпеду в корму и остался без рулевого управления; пылала «Паллада», поражённая под мидель, матросы тушили шахту элеватора, батарею, офицерские каюты и падали, задыхаясь от едкого дыма, на затоптанную палубу.
Дежурный по крепости телефонировал в морской штаб:
– Что там у вас за шум, полуночники?
– А, ночные учения, – беспечно отвечали моряки, – практические стрельбы. За себя переживайте.
Ночь грохотала, сверкала вспышками, металась растерянными электрическими лучами. Давно ушли японские миноносцы, зачехлив минные аппараты, словно спрятав самурайские мечи в лакированных ножнах; а русская эскадра продолжала палить, принимая за цели бугристые спины волн чужого моря. Свистели боцманские дудки, метались вестовые; вахтенные офицеры мучительно всматривались во тьму; и бился ветер в стекло рубки…
…Я проснулся внезапно, сел на постели. По потолку спальни метались тени, словно длинные хищные пальцы, заканчивающиеся стилетами ночных убийц: качался фонарь, подсвечивая голые ветви тополя во дворе.
Ветер бился в стекло, выл испуганно, будто силился что-то сказать, предупредить о чём-то – но не мог выговорить слово.
– У-у-у. Во-о-у.
Я понял.
Это было слово «война».
* * *
27 января 1904 г., порт Чемульпо, Корея
– Итак, «Кореец» вернулся, атакованный японскими миноносцами. Блокада Чемульпо полная. Превосходство японской эскадры подавляющее: шесть крейсеров и отряд миноносцев. Не хотелось бы предаваться отчаянию, но исход сражения…
Командир «Варяга» споткнулся, замолчал. Продолжил не сразу:
– По старой флотской традиции, господа, первое слово – самому младшему по званию и годам службы. Алексей Михайлович, прошу вас.
Мичман вскочил, волнуясь. Огладил тужурку. Прочистил горло.
– Господа, я подумал…
Командир подождал. Улыбнулся ободряюще:
– Ну что же вы, граф? Продолжайте. Подумать иногда даже штафиркам не возбраняется, а уж вам и сам бог велел.
– Всеволод Фёдорович, надобно принимать бой. Я полагаю, необходимо идти на прорыв, пытаться уйти в Порт-Артур. А если суждено погибнуть, так не спустив флага.
Сел, краснея.
Офицеры поднимались один за другим, говорили о том же.
Командир помолчал. Перекрестился.
– Ну что же, так тому и быть. Офицеров по механической части прошу сделать всё возможное, чтобы обеспечить полный ход хотя бы в девятнадцать узлов. Поговорите с кочегарами, с машинной командой. От всех господ офицеров и экипажа жду, что исполните свой долг до конца. Выход назначаю в одиннадцать часов. С богом.
В ушах ещё гремели оркестры английского и французского стационеров, провожавшие крейсер на безнадёжную схватку.
Море было спокойным и безмятежным; ластилось к «Варягу», поглаживая борта зелёными лапами. Фок-мачта царапала синеву, словно пытаясь оставить последний автограф.
Мичман Нирод приник к визиру. Нащупал хищный силуэт японского флагмана. Прокричал:
– Дистанция сорок пять кабельтовых!
Это было в 11 часов 45 минут.
В 11.48 в верхний мостик угодил восьмидюймовый снаряд с «Асамы».
После боя моряки обнаружили оторванную руку мичмана, сжимающую стеклянный осколок – видимо, от оптической трубы.
Всё, что осталось от дальномерного офицера.
* * *
27 января 1904 г., Санкт-Петербург
После молебна во славу русского воинства классный наставник сказал:
– Занятий сегодня не будет, господа. День-то какой, а? День гнева и народного единения во имя гордости российской!
Понизил голос, подмигнул доверительно:
– Учащимся гимназий запрещено участвовать в уличных манифестациях, но ныне – случай особый. От имени администрации заявляю: сегодня – можно. Не наказание ждёт вас, но одобрение.
Невский проспект был забит, уличное движение остановлено. Над толпой мелькали государственные флаги, рукописные плакаты; городовые отдавали честь нам, «сизарям»-гимназистам, студентам, прочей публике.
Какой-то господин, сняв шапку, затянул «Боже царя храни!» – и его не встретили насмешками – наоборот, поддержали.
На мосту через Мойку подхватили армейского поручика, принялись качать:
– Слава русским офицерам!
– Покажите азиатским варварам, что такое Русь великая, Русь святая!
– Урра!
Офицер взлетал в воздух, одной рукой вцепившись в фуражку, другой придерживая болтающиеся ножны. И растерянно косился на низкие перила моста: не перелететь бы на лёд.
Стайка разрумянившихся курсисток выискивала в толпе кадетов, юнкеров, офицеров – и дарила им вручную раскрашенные бумажные цветы. Самая бойкая, светловолосая и сероглазая, награждала ещё и поцелуем в щёку.
Я загляделся на блондинку. Она сияла, словно маленькое солнце посреди сумрачной питерской зимы; улыбка её обнажала влажные ровные зубы, а лёгкие локоны выбивались из-под меховой шапочки в прелестном беспорядке.
Красавица заметила мой восхищённый взгляд. Подмигнула:
– Не смущайтесь, господин гимназист. Поступайте в вольноопределяющиеся, и тогда, может быть, я поцелую и вас.
Я молчал, растерянный.
– Вы так мило краснеете, ха-ха-ха! – рассмеялась незнакомка.
– Олюшка! Оля Корф, ну что же ты застряла, побежали дальше, – позвали подружки.
И она исчезла, оставив меня с бьющимся напрасно сердцем.
Пьяненький купчик поймал мальчишку-газетчика, сунул ему смятую ассигнацию, схватил пачку «Ведомостей» с царским манифестом и принялся расшвыривать: газетные листы испуганными голубями порхали над студенческими и гимназическими фуражками, над картузами рабочих и женскими шапочками; их ловили мозолистые лапищи мастеровых и нежные пальцы в тонких перчатках.
На фонарный столб забрался молодой человек с диким взором, в жёлтом банте, лохматый – явно поэт. Жандарм не пытался остановить безобразие – наоборот, аккуратно придерживал пиита за штанину с растрепанными штрипками и одобрительно улыбался.
Сочинитель бросал строчки, словно гранаты:
Русский штык пусть узнают макаки,
Мы пропишем им мир в Нагасаки,
Отомстим косоглазцам упрямым,
Из голов водрузив Фудзияму…
Публика подхватывала кровожадные слова, перепевала на все лады.
Серафим кричал мне в ухо:
– Эх, малы мы ещё, жаль. Так бы я добровольцем япошек бить.
– И я с тобой.
Купец покосился на мою трость, но сказал про другое:
– Ты-то счастливец, у тебя брат – герой! Всех победит, вернётся в орденах. Ура!
– Уррра! – подхватил я, а следом за нами – сотни глоток.
Боевой клич, доставшийся нам в наследство от монгольских полчищ, нёсся над улицами и площадями имперской столицы.
Испуганные голуби носились, не смея приземлиться – будто растерянные души погибших.
* * *
Февраль 1904 г., Санкт-Петербург
На перемене, как всегда, сгрудились вокруг одноклассника, отец которого работал в типографии и имел доступ к свежайшим новостям.
Разглядывали иллюстрированное приложение, пахнущее краской: весь разворот занимали довоенные ещё фотографии кораблей эскадры Тихого океана, запертых ныне в Порт-Артуре.
Это были дни моего триумфа. Я так и не смог ни с кем сблизиться за четыре года гимназической жизни, не считая Купца, конечно. Наша дружба выглядела странно, но теперь я понимаю: два изгоя, два калеки (если считать тугой ум Серафима за уродство), мы поддерживали друг друга во враждебном мире, и это выглядело симбиозом меж двумя увечными.
Меня сторонились, считая слишком заумным; увлечения сверстников были либо скучны, либо недоступны. Благодаря стараниям преподавателя гимнастики Пана я сумел избавиться от костылей, но в лапту или футбол, разумеется, играть не мог. С другой стороны, мне было хорошо одному, в собственном мире, стенами которого были книги; игра в орлянку или чтение книжонок о Нике Картере и прочих «королях сыщиков» казались мне варварскими занятиями.
Но теперь я считался главным знатоком военного дела: ведь отец мой, инженер-капитан, служил по морскому ведомству, а родной брат был уже поручиком, кавалером двух орденов, командиром роты восточносибирских стрелков; кроме того, я многое знал из той области, в которой не только мои бестолковые одноклассники, но и люди постарше смыслили мало. У меня, например, был доступ к библиотеке Морского собрания Кронштадта; читал я быстро, буквально глотая страницы, и обладал чудесной памятью.
– Эскадренные броненосцы «Полтава», «Петропавловск» и «Севастополь» – систершипы, – пояснял я, тыча в фотографии.
Кто-то перевёл и рассмеялся:
– «Сёстры-корабли»! Что-то ты путаешь, Ярило: как они могут быть сёстрами? Они что – девки?
– Так называются однотипные корабли; у англичан корабль – «она», женского рода. То, что однотипные – хорошо: им удобно в бою выступать вместе, так как скорость, вооружение, все боевые возможности схожи, и адмиралу не надо задумываться, что какой-то вдруг отстанет от эскадры или окажется слабее товарищей, тем самым подведя остальных.
– Точно! Это как Купца в футбольную команду брать: неуклюж, неловок, по мячу ни за что не попадёт.
Все рассмеялись; Серафим ухмыльнулся и показал остряку тяжеленный кулак:
– Я и без вашего дурацкого пузыря разберусь, кому башку проломить.
Потом я рассказывал о новейших двенадцатидюймовках; о броне гарвеевской и крупповской; о дальномерах, радиотелеграфе, минах самодвижущихся и обыкновенных…
– Постой, – перебили меня, – не сходится. Ты говорил, что эскадренный броненосец – это главный корабль на войне, самый сильный. Вот как латный рыцарь на коне среди всякой пешей мелюзги, так?
– Не совсем, но ладно. Да, сила флота в первую голову зависит от числа броненосцев, верно.
– Как так получается: ты сам говорил, что у японцев всего шесть таких, а у нас – семь, больше. А уж наши моряки всяко сильнее хлипких япошек, которые даже снаряд-то поднять не смогут. А получается, наши сидят в этом самом Порт-Артуре, как мыши под веником, попрятавшись. Чего им не выйти в море да не побить макак сразу? И на саму Японию напасть. Почему такое?
Все загалдели наперебой:
– Заманивают! Чтобы не спугнуть. Не то разбегутся, как тараканы, лови их потом по всему Тихому океану.
– Болтун у нас умнее любого флотоводца! Чего в гимназистах прозябаешь, давно бы над флотом начальствовал, ха-ха-ха!
– Косоглазым британцы и американцы помогают, вот они и наглеют. А наши выжидают, чтобы не злить.
Я молчал. Приятели неожиданно задели струну, которая во мне самом звенела напряжённо с той самой январской ночи. Война шла второй месяц, а успехов не видно; эскадра действительно трусливо сидела в гавани, если верить газетным сообщениям.
– Так чего молчишь, Ярило?
Все смотрели на меня: кто недоверчиво, кто насмешливо; лишь Купец – с надеждой, что я сейчас всё разъясню, и станет ясно, как с арифметической задачкой на дроби.
– Думаю, дело в адмирале, – сказал я осторожно, – вот доедет до Порт-Артура Степан Осипович, и дело переменится.
– Точно! Макаров им задаст жару! Перетопит желторожих, как котят.
Но тут раздался звонок; ребята потянулись в класс, обсуждая перспективы нашей эскадры и споря, сколько продержатся японцы – неделю или месяц.
Я ковылял последним, и хорошо: никто не видел моего нахмуренного лица.
Мне самому хотелось верить, что вице-адмирал Макаров, автор первой минной атаки в русской истории, храбрец и умница, сможет разбить флот микадо.
Но что-то глодало внутри: то ли скупые рассказы отца о нашей вечной неготовности, о бестолковости и неразберихе, царящих в осаждённой крепости. То ли мучившее меня волнение за брата Андрея, которое не покидало с января.
Я вздохнул и вошёл в класс.
* * *
31 марта 1904 г., Порт-Артур
Весь месяц на кораблях Тихоокеанской эскадры царило радостное возбуждение; ушли в прошлое тяжкие мысли и уныние, связанные с катастрофой внезапного японского нападения. Степан Осипович живо наладил разведку и наблюдение: теперь ни одно движение японцев не оставалось без внимания и ответного действия. Пять раз адмирал выводил корабли в Жёлтое море, не только давая отпор противнику: ещё важнее было сколотить эскадру накрепко, приучить её к совместным действиям, поднять дух экипажей.
Все попытки адмирала Хэйхатиро Того затопить на фарватере пароходы-брандеры и тем запереть эскадру в гавани жёстко пресекались; круглосуточно шёл ремонт повреждённых в январском ночном бою кораблей. Макаров привёз с собой из Санкт-Петербурга лучших инженеров и мастеровых, несколько вагонов ценнейших запасных частей и инструментов: теперь каждый день приближал восстановление мощи русской эскадры. Известия об этом (Порт-Артур был наводнён японскими шпионами из числа китайского населения и корейцев), а также о подготовке на Балтике новой эскадры в помощь силам Дальнего Востока повергали японский штаб в уныние и сдерживали переброску войск морем в Корею.
Победа над Россией уже не казалась быстрой и легкодостижимой.
Та ночь началась со странных, даже непостижимых событий.
Вечером по указанию Степана Осиповича летучий отряд отправился в поиск к острову Эллиот на разведку; в непроглядной тьме заблудились и отстали от своих миноносцы «Страшный» и «Смелый». Пользоваться световыми сигналами было строжайше запрещено, дабы не обнаружить себя; маленькие корабли плутали в одиночестве, пытаясь найти своих.
Наконец капитан «Страшного» в кромешной тьме разглядел тёмные силуэты и редкие искры из низких труб. Миноносцы! Свои. С облегчением выдохнул, велел рулевому пристроиться в кильватер.
Когда начало светать, с мателота запросили позывные. «Страшный» ответил короткими высверками аппарата Ратьера – и в следующий миг над Жёлтым морем заверещали сигналы тревоги; вспышки выстрелов опередили рассвет.
Это были не свои. Это были японские истребители, которые прикрывали тайную ночную операцию по минированию выхода из порт-артурской бухты.
Расстрелянный в упор русский миноносец тонул, когда на помощь ему бросился дежурный крейсер «Баян»; эскадра поднимала пары и снималась с якорей.
«Баян» отогнал японских стервятников бешеным огнём и поспешил к месту гибели товарища; среди обломков удалось выловить только пятерых матросов, чудом уцелевших в яростной схватке. Шестому бросили конец; он лежал на обломке решётчатого люка на спине; живот его был рассечён осколком, внутренности вывалились.
– Держись, голубчик! – кричали с «Баяна». – Хватай конец, вытянем.
Матрос попытался нащупать канат, но бессильная рука соскользнула. Прохрипел:
– Не могу, братцы. Помирать буду.
Откинулся на решётке; угасающий взгляд упёрся в чужое небо.
Вахтенный офицер собирался скомандовать спуск шлюпки, но не успел: вода недалеко от борта вдруг вспучилась, закипела и породила высокий фонтан от падения тяжёлого восьмидюймового снаряда.
К месту гибели «Страшного» спешили четыре японских крейсера: открыв беглый огонь, понеслись на перехват, стремясь отрезать русский корабль от входа в порт.
«Баян» отходил, резко меняя галсы, сбивая тем самым вражеских наводчиков и отвечая из кормовой башни. Одновременно прикрывал корпусом второй заблудившийся ночью миноносец – «Смелый»; так в драке более сильный прикрывает от ударов слабого товарища.
Макаров, верный своему порывистому нраву, не стал дожидаться готовности всей эскадры. Счёт шёл на минуты: адмирал без проверки и траления фарватера повёл на выручку «Баяна» импровизированный отряд из двух броненосцев и четырёх крейсеров.
Японцы, словно мазурики, испугавшиеся грозного городового, порскнули в разные стороны. Небо испачкали густые дымы: это адмирал Того вёл свой флот на выручку крейсеров.
Степан Осипович обрадовался: наконец-то настоящее дело, наконец-то ему удастся навязать осторожничающим японцам сражение! Включив в боевую колонну подоспевшие броненосцы «Победа» и «Пересвет», адмирал велел изменить курс и идти на решительное сближение с противником.
Но японцы не спешили сокращать дистанцию, словно заманивали.
Палуба флагманского «Петропавловска» дрожала то ли от злого возбуждения, то ли от напряжённой работы машин; комендоры вглядывались в дымку, ища силуэты вражеских кораблей и с нетерпением ожидая данных от дальномерщиков; грохотали цепи, поднимающие в огромные башни грозные двадцатипудовые снаряды.
«Петропавловск» дал несколько залпов; но расстояние было слишком велико.
С «Баяна» сообщили: японская эскадра в полном составе. Шесть броненосцев, шесть броненосных крейсеров, бронепалубные крейсера и миноносцы без счёта. Подавляющее преимущество – за адмиралом Того.
Степан Осипович скрепя сердце распорядился возвращаться.
У кормовой башни главного калибра, широко расставив ноги, стоял именитый художник Верещагин в наброшенной на плечи бобровой шубе: утро выдалось прохладным, а ветер – пронзительным. Знаменитый баталист точными росчерками карандаша набрасывал силуэты вражеской эскадры, расплывающиеся в утренней дымке.
– Василий Васильевич, жарко будет, – сказал мичман.
– Так шубу сниму.
– Да не в этом смысле. Возможен обстрел, осколки. Опасно. Может, пройдёте в боевую рубку? За бронёй-то спокойнее.
– Там видно плохо, щели смотровые больно узки. А мне обзор нужен.
Мичман собирался возразить, но не успел.
Броненосец вздрогнул всем могучим телом: оглушительно загрохотало, столб чёрного дыма вырвался из развороченного носа. Оранжевое пламя разорвало бронированную палубу, словно лист бумаги из блокнота художника; и почти сразу рвануло по центру корпуса, разворотив паровые котлы. Корабль с резким креном на правый борт погружался в воду носом; на задранной в небо корме продолжали вращаться огромные бронзовые винты, словно махали на прощание ошарашенным сигнальщикам кораблей эскадры.
Рванул кормовой погреб боезапаса, и страшную картину гибели флагмана заволокло непроницаемой жёлто-бурой стеной.
Когда облако дыма и пара рассеялось, на поверхности остались лишь обломки и редкие чёрные мячики – головы уцелевших.
«Петропавловск» исчез через две минуты после взрыва – и тут же взорвалась «Победа». С сильным креном поковыляла в гавань.
Комендоры русской эскадры яростно расстреливали безвинные волны Корейского залива: кто-то сказал, что на броненосцы напали японские субмарины.
Шлюпки спасли едва восемьдесят человек, погибло почти семьсот. Тела вице-адмирала Макарова и художника Верещагина найдены не были.
Коварный план адмирала Того сработал: ему удалось заманить русские броненосцы на выставленное ночью минное поле. Но он искренне расстроился, когда узнал, КТО погиб на «Петропавловске».
– Это был единственный достойный противник среди русских флотоводцев.
Горе обрушилось на Тихоокеанскую эскадру, Порт-Артур, всю империю.
В Санкт-Петербурге не было траурной демонстрации в честь адмирала, дабы «не нагнетать в обществе панических настроений». Зато демонстрация в память Макарова прошла в японской столице. Но мы об этом акте самурайского благородства не знали.
Багровый Купец на заднем дворе гимназии курил вторую папиросу подряд и хрипел севшим голосом:
– Гады, макаки. Ненавижу. Всё сделаю, но за Степана Осиповича отомщу.
Флот России будто съёжился от удара. И долго не мог оправиться.
А может, и вовсе не смог.