Читать книгу Я не вру, мама - Тимур Нигматуллин - Страница 4
Часть 1
Глава 4. Донор
ОглавлениеКошка под нашим балконом орет так, что ее вопли слышны даже на другом берегу Ишима. Кошку зовут Сиама, она уже неделю так орет, призывая дядю Наума открыть ей дверь и пустить домой.
– Что ж ты, фашист, ее не пустишь? – возмущаются соседи.
– Она провинилась, – отвечает дядя Наум, – не плодится! Как расплодится – сразу пущу.
– Ненормальный! – крутит у виска тетя Хеба. – Где была твоя мама, когда ты рос?
Дядя Наум уже неделю в запое. После майских праздников его уволили с работы, и он стал тунеядцем.
– Тунеядец, – говорит тетя Таня Пиркина, – лучше бы из города выгнали.
– А я партию не просил меня из Витебска на целину отправлять! – парирует дядя Наум. – Я бы дома уже давно человеком стал.
– И тут станешь, – мирно говорит моя мама, – для начала пусти кошку домой.
– Не пущу, – отрезает дядя Наум и уходит с балкона.
– Алкаш, – говорит тетя Хеба.
– Пропащий человек, – добавляет тетя Таня Пиркина.
– Домой заходи, – зовет меня мама, – у нас совет будет!
Домашний совет назначили на три часа дня. Раздвинули стол, постелили клеенку с фиолетовыми розами и поставили чайник с пиалами. Тетя Хеба принесла хворост. Тетя Таня сайку с изюмом. Мама разлила чай.
– Он месяц пил этот отвар! – начала мама. – Календулы!
В этот момент в дверь постучали и сразу открыли ее. В квартиру зашел папа, дядя Ставрос Иваниди и дядя Наум.
– Этого зачем? – удивилась тетя Хеба. – Он же синий!
– У него педагогическое образование, – сказал папа и подтолкнул дядю Наума вперед. Тот, пошатываясь, зашел в зал и осторожно присел на диван. Следом за ним, так же пошатываясь, пролез в комнату дядя Ставрос и сел рядом с дядей Наумом. Последним зашел папа. Шатался он так же, как и другие.
– Совет в Филях, – икнул дядя Ставрос. – Кого судим?
– Моего.
– Главное, чтоб не вышка! – мрачно произнес дядя Наум.
– Так! – подскочила со стула тетя Хеба. – А ну отсюда! Живо! – она замахала руками и стала орать так, что кошка Сиама от испуга замолкла и перестала истошно мяукать.
– Гласности у нас никогда не будет, – воскликнул дядя Наум и потащился к выходу.
– И демократий тоже, – добавил дядя Ставрос.
– Я с ними, – сказал папа и тоже вышел из комнаты. В коридоре они о чем-то быстро договорились и вышли на улицу. Мама разлила в пиалы чай, и совет продолжился.
– И что? – поинтересовалась тетя Таня. – Помогло?
– Врать меньше стал? – тетя Хеба густо намазала сайку маслом и протянула ее мне. – Сколько лет?
– Шесть! – ответил я.
– Как фамилия? – спросила тетя Таня.
– Муратов, – пожал я плечами.
– В школу когда идешь? – спросила меня мама.
– Через три месяца! – словно разведчик-предатель, раскрывал я все карты противнику.
– Кого больше любишь, папу или маму? – неожиданно из-за двери выскочила голова моего друга Коли Иваниди.
– А ну, брысь отсюда, – кинула в него тряпку тетя Хеба, – давай иди, а то и до тебя очередь дойдет.
Кудрявая башка моего друга нырнула обратно за дверь, и я услышал, как футбольный мячик скачет по ступенькам нашего подъезда.
Сколько продлится этот совет, я не знал. Месяц исправно пил настойку от вранья, которую дал мне врач, и пытался говорить правду. Получалось не всегда. То есть я не всегда хотел ее говорить. Например, зачем говорить то, что и без тебя всем прекрасно известно. Это все равно, что в поддавки играть. Дяде Науму правда вообще не нужна. А тете Хебе нужна, но выборочная. Мама и папа и так про меня все знают. А тете Тане Пиркиной, по-моему, вообще фиолетово, что я говорю. Она даже не слушает. Бабай с Абикой слушают всегда, слушают внимательно и верят, от этого врать им неудобно. Врать всегда неудобно, когда тебе верят искренне. Еще есть тетя Валя – воспиталка. Ей врать скучно. Всегда один и тот же ответ: «Вот все будут играть, а Муратов в углу стоять». Двух своих друзей, Иваниди и Пиркина, я в расчет не беру – у нас с ними договор! Мы не врем друг другу ни при каких правдивых обстоятельствах.
– Я считаю, – подвела итог совета тетя Хеба, – еще один поход к врачу обязателен! Нужно закрепить начатое. Врет он уже меньше. Хотя вчера еще насочинял мне, что в «Целинном» колбасу дают! Так что лучше сводить.
Мама взглянула на тетю Таню.
– Я тоже так считаю. Он своим враньем Давида путает. Всякую ересь ему несет. Сказал, что Шимон Перес его дядя, а Нетаньяху – тетя, хоть и притворяется дядей, и скоро они поженятся. Давид всю ночь плакал, пока я ему валерьянки не дала. Так что своди, пусть еще раз проверят. Может, он нам тут врет, что он не врет?
– Свожу, – мама погладила меня по голове, – иди, поиграй, а мы пока тут чай попьем.
До темноты мы гоняли во дворе мяч. Я был Фетисовым, Пиркин – Яшиным, Иваниди считал себя Гераклом и Марадоной одновременно. Мне разрешали играть допоздна только в тех случаях, когда назавтра нужно было идти к стоматологу или вырвать что-нибудь из гланд. Понимая это, я справедливо считал, что последняя просьба приговоренного к расстрелу – закон, и пытался как можно дольше пользоваться этим законом. Отец нашел меня возле футбольных ворот и занес спящего домой.
Утром мама и я пошли в больницу.
Свежевыкрашенный в желтую краску коридор детской психиатрической больницы напоминал мне вареный початок кукурузы, на который налепили таблички «Не прикасаться». От обилия этих табличек желание прикоснуться было настолько велико, что я сразу же сделал это пальцем.
– Написано же, – с горечью сказала мама, – ну ты как специально что ли! Палец теперь твой не отмоется! Понимаешь?
– Зато вот! – я показал на отпечаток следа от указательного пальца, оставшийся на стене. – Это печать!
Мама вздохнула и постучала в дверь.
Врач был тот же.
– А…фантазер! Помню. Помню! Ну, как дела? – он пожал мне руку, как взрослому, и указал на стул маме. – Присаживайтесь. Рассказывайте!
– Что? – спросила мама.
– Да хоть что, – предложил Анатолий Иванович, – что хотите, то и говорите.
Мама смутилась. Сначала посмотрела на меня. Затем взглянула на врача и уставилась в окно.
– Ну-с, – Анатолий Иванович открыл тетрадь и взял ручку, – если мама не знает, что говорить, давай тебя послушаем. Тебе есть что сказать? Как этот месяц провел?
– Нормально, – сухо ответил я, понимая, к чему ведет этот хитрый дядька. Рано или поздно я сорвусь, и он поймает меня на вранье. И, как обещал в прошлый раз, положит в больницу к той девочке. Главное не сорваться! – А как та девочка поживает?
– Какая девочка, – не поднимая глаз от тетрадки, спросил Анатолий Иванович, – ты про кого спрашиваешь?
– Ну, та, – завертелся я на стуле, вспоминая ее имя, – которая бабушку хочет съесть.
– Бабушку съесть? – удивленно спросил Анатолий Иванович. – Какую бабушку?
– Алиса! – вспомнил я имя девчонки с бантом, которую видел в больнице месяц назад. – Мы с ней в песочнице игрались! Вы не помните, что ли?
Анатолий Иванович отложил тетрадь в сторону, скрестил руки на груди и усмехнулся.
– Надо же! Помнишь. Вы, мама, можете выйти! Мне с вашим сыном один на один поговорить надо, – каким-то глухим голосом сказал он, – идите!
– Хорошо, – словно из-под гипноза, сказала мама, – я за дверью буду.
Оставшись вдвоем с врачом, я немного оробел. Высокий, в очках, похожий на лысую гориллу, врач приоткрыл окошко и закурил, выпуская дым в окно.
– А что тебе Алиса? – спросил он. – Ты почему про нее спросил?
– Запомнил просто, – пожал я плечами, понимая, что лучше отвечать коротко. Ну не будешь же действительно говорить врачу, что девочка Алиса запомнилась не просто и календулу называть ноготками ты решил неспроста. Алиса вызывала интерес. И не потому, что хотела съесть бабушку, а потому, что смотрела не так, как другие. Она смотрела оценивающе. Будто бы изучала твое лицо, скользила по нему, считывая все неровности, впадинки и родинки. Я так на букашек смотрю. Веточкой расправляю им лапки, на спину переворачиваю и смотрю. Так и Алиса смотрела на меня – словно я букашка!
– Запомнил, значит, – прищурил глаза Анатолий Иванович. – А не врешь ли ты часом?
– Каким часом? – не понял я.
– Таким часом! Что ты в Алисе увидел? – щелчком отправив докуренную сигарету в окно, спросил Анатолий Иванович. – Если честно не скажешь, то все! Понял?
– Что все? – вновь не понял я.
Анатолий Иванович вплотную подошел ко мне и, подняв за подмышки, пристально уставился мне в глаза. С минуту он разглядывал меня, и я все понял. Взгляд его был такой же, как у Алисы. Точь-в-точь! Только смотрел он на меня не как на букашку, а как на засушенную букашку, которую уже прикололи к листку альбома. Разница была невелика. Просто у Алисы я был живой, а у Анатолия Ивановича уже мертвый и интерес мог вызывать лишь с точки зрения экспоната коллекции. Мурашки побежали по моему телу, и я задрыгал ногами.
– Значит, вот что! – опустил меня на землю Анатолий Иванович. – Слушай меня внимательно. Слушаешь? – он вновь закурил сигарету, но уже не у окна, а сидя за столом.
– Да, – кивнул я и выпучил глаза, – тайна?
– Тайна! – затягиваясь, хрипло сказал Анатолий Иванович. – Это дочь моя. Дочка, понимаешь?
– Да!
– Жить она среди людей одна не может! Понимаешь?
– Да!
– Что да? Что ты можешь понять в шесть лет? Ей либо здесь всю жизнь провести. Либо лучше… – он осекся и протер рукой пот со лба, – либо ей нужен человек, который сможет ей помочь. Человек ее возраста. Понял теперь?
– Понял! – таинственно сказал я, хотя ничего на самом деле не понял.
– Она не сумасшедшая, – продолжил Анатолий Иванович, – вернее, не совсем сумасшедшая. Такие дети рождаются редко. Один на сто миллионов. Ей нужен донор! Понимаешь?
– Конечно! – с готовностью кивнул я. – Я все понимаю.
– Что такое донор? – резко спросил меня он.
– Это тот, кто нужен вашей дочке, – выкрутился я, – с кем она не будет совсем сумасшедшей. Если вы про меня говорите. Я готов! А бабушка?
– Бабушка… Это не бабушка. Это мама ее. Моя жена, – лицо у Анатолия Ивановича стало серым, словно его кто-то посыпал пеплом. Прожилки на висках налились кровью и, казалось, вот-вот лопнут, – она молодая еще. И тридцати нет. Алиса все высосала… Еще в утробе начала сосать. Сможешь ли ты… – он уставился вновь на меня и как будто бы оценивал, смогу ли я быть тем самым донором его дочке. Что мне оставалось сделать? На моем месте любой Фетисов сказал бы:
– Смогу, – сказал мой Фетисов, – даже не переживайте! Что делать-то?
– Прости меня боже, – прошептал Анатолий Иванович, и поднял трубку телефона.