Читать книгу Вольные частные города. Больше конкуренции на важнейшем рынке мира - Титус Гебель - Страница 16

Тот, кто ждет от политики разумных решений, не понял, что воля к власти сильнее любого разума.

Роланд Баадер, экономист и публицист

Если комбинация человеческого принципа минимума и политической власти составляет проблему, можно бы, с одной стороны, попытаться изменить человека и сложившиеся в ходе эволюции модели его поведения. Такие попытки предпринимались уже не раз, особенно политикой и религией. До сих пор успеха достичь не удалось, что, впрочем, не мешает приверженцам данного варианта делать попытки снова и снова. С другой стороны, можно бы сломить политическую власть или по меньшей мере ее ограничить. Над этим более-менее успешно работают уже несколько столетий. Рассмотрим подробнее несколько таких попыток.

Проблема насилия и монополия насилия

Один из главных уроков истории гласит, что людям необходимо организоваться в некой вооруженной форме, иначе им не отразить агрессию чужих групп. В этом смысле сплочение неизбежно. В противном случае людей просто поработят. Такая судьба ожидала бы и самоопределившихся, но беззащитных анархистов, самое позднее по достижении некоторого благосостояния. По сути, именно из такой ситуации исходил Томас Гоббс, когда писал своего «Левиафана»[52]. Реальной борьбы «всех против всех» как естественного состояния, конечно, никогда не было и не будет. Человек – животное стадное и, как таковое, склонен объединяться в стаи. В соответствующих обстоятельствах это имеет место и ныне: даже на беззаконных территориях бразильских фавел развиваются иерархии и кооперации[53].

Однако подлинная суть гоббсовского подхода заключена в том, что неорганизованному индивиду или слабой группе постоянно грозит опасность грабежа со стороны кочующих в округе более крупных или более сильных шаек. Физическая борьба за скудные блага в Гоббсовом естественном состоянии присутствует постоянно, сельское хозяйство, торговля, наука и искусства вообще не возникают. Такое состояние неудовлетворительно и как раз не обеспечивает свободы, потому что другие постоянно мешают человеку делать то, что он хочет, и даже силой отнимают плоды его труда. Альтернатива от случая к случаю объединяться с соседями в оборонительные альянсы, чтобы отразить врагов, тоже намного ненадежнее и в большинстве случаев затруднительнее, нежели создание организации более высокого порядка, которая исключительно и в обязательном для всех порядке берет на себя защиту личности, жизни и собственности.

Поэтому со временем в развитых регионах мира появился институт монополии насилия. Это учреждение, как правило, именуется полицией и имеет исключительное право пресекать применение гражданами силы для достижения собственных целей, в том числе как возмездие за бесспорно изведанную несправедливость, причем только полиции разрешено угрожать насилием или прибегать к нему. Готовым к насилию, так сказать, под угрозой насилия разъясняется, что им надлежит отказаться от применения силы для осуществления собственных целей. Ради защиты от внешних групп, готовых к применению силы и не относящихся к данному сообществу, было создано войско. Подобный порядок оказался успешным и одержал верх над другими системами. Вот почему сейчас повсюду в мире есть государства и государственные монополии насилия. Даже преступные элементы предпочитают такой порядок, поскольку тогда награбленное, украденное или добытое путем мошенничества добро не отнимут у них на ближайшем углу, опять-таки силой[54].

Тем не менее во многих местах мира люди не могут жить в безопасности. Когда надо, полиции на месте нет, она вообще обходит иные кварталы стороной или продажна и сама является частью проблемы. Пока сами власть имущие могут жить в безопасности, у них мало стимулов предлагать другим столь же высокий уровень безопасности. Но, в сущности, все государства, не могущие обеспечить своим гражданам безопасность, суть failed states (несостоятельные государства). От подобных систем толку мало. Обязательства гражданина перед государством кончаются, если оно уже не в состоянии его защитить[55].

Политика

Гоббс очень точно подметил, что государственная монополия насилия создает мирный порядок, который в конечном счете полезен всем гражданам. Увы, он упустил из виду, что это преимущество оборачивается своей противоположностью, если государство использует свою монополию насилия, чтобы достичь целей, выходящих за рамки обеспечения мира. А именно, когда государство начинает заниматься политикой и навязывает поголовно всем политические цели, неизменно представляющие собой лишь цели определенной группы граждан. В таких системах жертвы пристрастной политики даже беззащитнее, чем в естественном состоянии. Государственная монополия насилия теперь оборачивается против них, и им, например, приходится терпеть, что у них отбирают значительную часть их дохода и распределяют по другим карманам, а они не смеют возражать. Однако когда государственная монополия силы становится орудием политически мотивированной пристрастности, исконная концепция утрачивает свое воздействие, и за фасадом мирного государства вновь свирепствует непрерывная – на сей раз политическая – борьба соперничающих групп[56]. Политика, таким образом, превращается в неприметную гражданскую войну, чья неприметность идет оттого, что жертвы государственной пристрастности не имеют реального шанса на оборону. Достигнутый мир всего лишь кажимость и основан на эффективном подавлении отклоняющихся интересов.

Поэтому контрпродуктивно предоставлять государству власть, выходящую за рамки обеспечения внутренней и внешней безопасности. Ведь коль скоро мир установлен, единственная легитимная задача государства – заботиться о том, чтобы его жители не навязывали другим свою волю. И только для реализации этого принципа самому государству дозволено применять силу. Этот вывод отнюдь не нов, его можно найти уже у философов Джона Локка[57], Вильгельма фон Гумбольдта[58], Людвига фон Мизеса[59] или у Людвига Эрхарда, по мнению которого проблемы начинаются, когда государство перестает быть арбитром и само вступает в игру[60]. Правда, это учение регулярно игнорируют, ибо очень уж привлекательно позволить политике решать проблемы. Но политика, по сути, означает – навязывать всем прочим свой взгляд на мир. А люди-то разные. Что верно для одного, неверно для другого. Субъективно разные представления о ценностях и объективно иные жизненные обстоятельства ведут к тому, что при любом «политическом разрешении» ситуаций остаются люди, которых к чему-то принудили против их воли. Делать политику значит стать на чью-то сторону и сделать желания нескольких масштабом для всех, причем – нельзя забывать! – в случае чего и силой. Разве такое может быть легитимным?

Общественный договор

По Гоббсу, граждане делегировали государству столь обширные властные полномочия, чтобы иметь возможность жить в безопасности[61]. Позднее Локк и, прежде всего, Руссо дополнили эту позицию принципом общественного договора, где речь шла о добровольном соглашении участвующих сторон, сравнимом с гражданско-правовым договором[62]. Он должен иметь место между гражданами и государством. Или, по крайней мере, граждане должны заключить между собой договор, согласно которому уступают часть своего суверенитета государству и принимают вытекающие отсюда последствия. Данная трактовка по-прежнему преобладает; как правило, конституция государства и вытекающий из нее порядок приравниваются к общественному договору Руссо. Однако у нее есть изъян, а именно: создание договора также должно происходить согласно правилам взаимности, выработанным на протяжении столетий в гражданском праве. В противном случае речь идет о чем-то другом, чему понятие договора уже не соответствует.

52

Гоббс (Hobbes 1970, 151): «Законы и договоры сами по себе не могут отменить состояние войны всех против всех; ведь они существуют на словах, а просто слова не могут вызвать страх, поэтому без помощи оружия они не способствуют безопасности людей».

53

Wolff 2015.

54

Puster 2017.

55

Справедливо отмечено Гоббсом, Hobbes 1970, 126.

56

Puster 2017.

57

Locke 1974.

58

Humboldt 1991.

59

Mises 2006.

60

Erhard 1957, 134f.

61

Hobbes 1970, 156f. Гоббс тоже называл это договором.

62

Rousseau 1977, 17. Locke 1974, 74.