Читать книгу Синяя птица - Tolkin R. - Страница 11

Нужно отметить, что в тот период заработная плата в иностранных компаниях, кредиты в банках и даже цены на вещи в магазинах указывались в пересчете на доллары США, и называлось это «условные единицы». Так вот, моя ежемесячная заработная плата составляла 400 условных единиц, а сумма погашения кредита – 250 условных единиц в месяц. На жизнь нам с дочерью оставалось 150 у. е. Это была сумма, которая позволяла выживать, но никак не жить.

Я вела очень строгий учет расходов: получив зарплату, первым делом совершала все самые необходимые платежи – кредит, плата за детский сад и коммунальные услуги. Затем покупала продукты с расчетом на месяц и оставляла 5 тысяч тенге, которые распределяла по одной тысяче тенге в неделю на покупку кефира для Адель. Она каждый вечер выпивала литровую пачку кефира.

Большим подспорьем для меня оказалось то, что нас обеспечивали бесплатным питанием в гостинице, и я старалась почти не есть дома, экономила продукты, позволяя себе домашние обеды только в выходные дни. Общественным транспортом мы тоже пользовались крайне редко: в детский сад и оттуда на работу я ходила пешком. От дома, в котором мы жили, до детского сада было две автобусные остановки, оттуда до гостиницы – еще две остановки. Расстояния не такие уж и большие, и летом пройтись пешком было даже приятно. Правда, в зимний период все осложнялось 40-градусным морозом и сильным порывистым ветром, к тому же зимы здесь были безнадежно долгими – по 6—7 месяцев в году.

– Мама, не толкай меня, – хныкала Адель по дороге в детский сад.

Она смотрелась очень забавно в длинной цигейковой шубке коричневого цвета длиной почти до пола, с закатанными рукавами. Шуба была ей явно великовата – на 6-7-летнего ребенка, а Адели было всего 4 года. В тот день было особенно морозно, в спину дул сильный, с завываниями ветер, порывы которого были такими мощными, что временами сбивали с ног, заставляя бежать под своим натиском.

– Солнышко, я не толкаю тебя, это, наверное, ветер.

– Скажи ветру, пусть не толкает меня, – не уступала Адель.

Я завела ее в детский сад, помогла раздеться и, попрощавшись до вечера, побежала на работу. Выйдя из здания, свернула направо, в сторону гостиницы, и тут уже ветер дул не в спину, а с правого бока, резко задувая в лицо. Я шла, прикрывшись шалью, удерживая ее одной рукой, когда рука замерзала, меняла ее и продолжала держать другой рукой, а замерзшую отогревала в кармане. Однако руки не успевали согреться, и мне приходилось все чаще менять их, чтобы придерживать шаль. В какой-то момент я почувствовала, что они совсем околели от мороза и уже не могли удержать спасительную шаль. При сильном порыве ветра она распахнулась, и тысячи мелких иголочек мороза вонзились мне в лицо, безжалостно жаля леденящими уколами. Вскоре я перестала чувствовать свои губы, затем – нос и щеки, мое лицо перестало принадлежать мне. От жуткого холода хотелось плакать, но я изо всех сил сдерживалась, опасаясь, что если слезы потекут из глаз, то сразу же превратятся в лед, а от этого, наверное, станет еще холоднее. Добежав до проходной гостиницы, я с трудом достала из своей сумки карточку, чтобы поставить отметку о приходе на работу. В гардеробной непослушными руками сняла с себя одежду и тут же отправилась в душ: стояла под струей горячей воды до тех пор, пока не отогрелась. Выйдя из душа, подошла к зеркалу: от горячей воды мое лицо раскраснелось, однако щеки и нос почему-то были неестественно белыми. Я потерла их, но они оставались все такими же белыми. Одна из девушек, проходя мимо, сочувственно заметила:

– Можешь не тереть, ты их отморозила.

В один из подобных зимних дней мы с Адель возвращались из детского сада. Я катила ее на санках, она всю дорогу без устали распевала песни. По пути остановились возле магазина недалеко от дома, чтобы купить кефир. Мне не хотелось, чтобы Адель заходила со мной в магазин: я боялась, что если вдруг она что-то попросит ей купить – чупа-чупс или жевательную резинку, – я не смогу этого сделать. Был конец месяца, и денег у меня оставалось только на кефир, даже такая мелочь, как чупа-чупс, была непозволительной роскошью. Я завела Адель на крыльцо у входа в магазин, сунула ей в одну руку веревку от саней, а другой рукой велела крепко держаться за перила:

– Ласточка моя, постой здесь пять минут. Я быстренько зайду в магазин, куплю тебе кефир и выйду, а ты жди меня, никуда не уходи и ни с кем не разговаривай, хорошо?

– Хорошо.

Я, как фурия, залетела в магазин, схватила с полки пачку кефира и ринулась к кассе, где стояла небольшая очередь. С трудом дождавшись, пока кассир пробьет покупку, выскочила на улицу и буквально остолбенела от того, что увидела. Моя дочь по-прежнему была на том месте, где я ее оставила, но стояла с протянутой рукой и тихо напевала песню. Подбежав, я крепко обняла ее:

– Солнышко, ты что делаешь?

– Ты же говорила, что я хорошо пою, я и подумала: может, кто-нибудь даст мне за это денег.

– Конечно же, любовь моя, ты замечательно поешь, но больше никогда так не делай, договорились?

– Договорились.

Как и обычно, вечером перед сном я читала Адель сказки. Уже дочитывая последнюю страницу, услышала тихое сопение под боком, осторожно закрыла книгу и положила ее на пол, стараясь не шевелиться, иначе вся кровать начнет ходить ходуном и скрипеть. Мы с Адель спали на той самой кровати, которую оставили старые хозяева. Это была узкое односпальное ложе со старой железной сеткой, которая, когда мы ложились, тут же проваливалась посередине почти до самого пола, и мне приходилось всю ночь лежать на боку у самого края и не шевелиться.

В тот вечер я долго не могла уснуть, думая над тем, как устроены взрослые и дети. Мы, взрослые, уверены, что все знаем, все можем, и к детям относимся как к… детям, думая, что их интересуют только игрушки. А, оказывается, дети-то наши все видят, все замечают и понимают.

Мы прожили в Астане уже полтора года, и все это время нам было очень нелегко: экономили на всем. Мне даже пришлось вторую комнату сдать в аренду за 5 тысяч тенге одной из наших сотрудниц, менеджеру хозяйственного отдела, с которой у меня сложились теплые дружеские отношения. Комнатка эта была крохотной, размером где-то 2 на 2 метра, поэтому и квартира считалась полуторкой, а не двухкомнатной. Я знала, что Гаухар снимает комнату у какой-то старушки и у нее постоянные трения с хозяйкой: та все время была недовольна – то квартирантка приходит поздно, то свет не выключила. И когда я предложила ей поселиться у меня, она только обрадовалась. К тому же и плата была символической, хотя для меня это стало серьезной поддержкой моего бюджета. Правда, Гаухар вынуждена была спать на полу, но я купила для нее матрас, а одеяла и подушка у нее нашлись свои.

Но как бы тяжело мне ни приходилось, я никогда и никому не жаловалась, не говорила, что денег не хватает или есть нечего. Поэтому нельзя сказать, что Адель могла случайно услышать мои причитания или сетования, да и еда для ребенка в доме всегда была. В выходные дни я старалась готовить для нее пиццу или картофель фри, или бургер – то, что так любят все дети. Тем не менее оказалось, что мой четырехлетний ребенок все понимал. И этот ее поступок (а для четырехлетнего ребенка это поступок – стоять с протянутой рукой в надежде, что кто-то даст денег, чтобы помочь маме, потому что маме тяжело) впервые заставил меня взглянуть на ситуацию со стороны и вызвал приступ острой жалости – к себе, к Адели и ко всей нашей жизни вообще.

До сих пор у меня наворачиваются слезы на глазах, когда я вспоминаю этот случай.