Читать книгу За горами – горы. История врача, который лечит весь мир - Трейси Киддер - Страница 5

Вскоре после того как я приехал навестить его в Канжи, Фармер сообщил, что будет здесь моим Вергилием. Похоже, когда речь заходила о Гаити, для Фармера каждый из нас становился студентом, которого надо учить и переучивать. Ни про какую другую страну не говорили столько глупостей, сказал он. С этим трудно спорить, учитывая, что, например, название гаитянской коренной религии – вуду – давно стало синонимом безумных идей и полного умопомрачения.

Фармер любил рассказывать историю о том, как он сам провел в Гаити исследование о связи медицины и веры в колдовство. В 1988 году одна женщина из района обслуживания “Занми Ласанте” умерла от туберкулеза, пока Фармер был в Бостоне с тяжелым переломом ноги. Когда он вернулся в Канжи, сотрудники медцентра сказали, что эта больная не умерла бы, если бы Фармер был на месте. Тем самым они хотели похвалить Фармера. А он себя упрекал. Он хотел, чтобы медицинская система работала и в его отсутствие. Каждому члену семьи умершей он нашел работу в “Занми Ласанте” и провел несколько собраний с персоналом, чтобы понять, какие ошибки были допущены в лечении.

Обсуждение было оживленным. Работающие в клинике непрофессиональные медработники “Занми Ласанте”, живущие среди крестьян и сами недавние крестьяне, подчеркивали, что чем беднее больные, тем хуже идет лечение, например из-за плохого питания. Один медработник сказал, используя гаитянское выражение, что давать голодающему больному лекарство от ТБ – это то же самое, что “мыть руки и вытирать их о землю”. Однако профессиональные медики – врачи, медсестры и лаборанты – давали другое объяснение. Они видели причину в психологии больных, как обычно и пишут в научных журналах. Как только больные чувствовали себя немного лучше, задолго до настоящего выздоровления, они переставали принимать лекарства. ТБ вызывается не микробами, а колдовством, наведенным врагами, считали они.

Фармер чувствовал, что не может объединить эти две идеи. Теория медработников сводилась к описанию социо-экономического устройства, которое он называл “насилием структуры”. Но как растущий антрополог он понимал, насколько важны народные верования, о которых говорили медики-профессионалы. Тогда он решил изучить проблему. В то время он еще был студентом в Гарварде. И вот он спланировал исследование как учебный курс, который сам же и проходил.

Он отобрал две группы больных туберкулезом. В ходе исследования обе группы получали бесплатное лечение, такое же, какое применялось в Бригеме. Одна из групп также получала дополнительные блага: их регулярно навещали общественные медработники, им давались небольшие суммы денег на еду, на уход за детьми и на транспорт до Канжи. Фармер ходил пешком по деревням, посещая всех своих больных в их хибарах. Это продолжалось неделями. “Сотня разговорчивых гаитян – это не шутка, – говорил он. – Не пытайтесь повторить эксперимент дома”. Фармер всех их спрашивал, помимо прочего, верят ли они, что ТБ вызывается колдовством. За очень небольшим исключением ответ в обеих группах был “да”. И все же результаты исследования показали, что эффективность лечения в двух группах радикально отличается. Там, где больные получали только бесплатные лекарства, вылечилось 48 процентов. В группе, получавшей дополнительный уход и деньги, вылечились все. По-видимому, никакой роли не играло, верили больные в бактериальное или в колдовское происхождение своего недуга.

Фармер был озадачен.

– Я уже почти поверил в то, что мысли людей влияют на их поведение и на результаты лечения, – сказал он мне.

И он не мог найти объяснения, пока не начал проводить дополнительный опрос тех же больных. Он позвал одну из своих любимых пациенток – милую пожилую женщину. Когда он беседовал с ней в первый раз около года назад, она даже слегка обиделась на него за вопросы о колдовстве. Она была из тех немногих, кто заявлял, что не верит в сверхъестественное. “Поло, милый, – сказала она. – Я не такая глупая. Я знаю, что туберкулезом заражаются от людей, которые кашляют микробами”. Она аккуратно принимала все лекарства. Она выздоровела.

Но теперь, годом позже, когда он снова задал этот вопрос, она ответила, что, конечно, верит в колдовство.

– Я знаю, кто наслал на меня болезнь, и я ей отплачу, – сказала ему женщина.

Фармер воскликнул:

– Если вы верите в колдовство, зачем же принимали лекарства?

Она взглянула на него. И он запомнил эту легкую сочувственную улыбку. Это была улыбка старшего, объясняющего что-то ребенку (и в самом деле, врачу было всего двадцать девять).

– Cheri, – сказала она, – eske-w pa ka konprann bagay ki pa senp?

Креольское выражение pa senp означает “непросто” и предполагает, что предмет содержит некую сложность, обычно волшебного свойства. Так что, в свободном переводе, она сказала Фармеру: “Милый, ты что, не способен понимать сложное?”

И тут, конечно, до него дошло, что он знает множество американцев (да он и сам такой), чьи убеждения на первый взгляд противоречивы: например, они верят одновременно и в медицину, и в силу молитвы. Фармер почувствовал, что словно бы завис в воздухе перед своей пациенткой, “поднятый за шиворот ее сочувствием и ее удивлением”.

Результаты исследования он принял для себя как наказ впредь беспокоиться о материальных нуждах больных, а не об их верованиях. С этого момента все больные ТБ в округе получали полный набор: так называемое “лечение под непосредственным контролем”, помощь общественного медработника, следящего за регулярным приемом лекарств, а также ежемесячное денежное пособие в размере пяти долларов – на дополнительное питание, уход за детьми и регулярные поездки к врачу в “Занми Ласанте”. Программа работала очень хорошо, лучше и быть не могло. За двенадцать лет ни один из больных не умер, и ни один пункт в этой программе Фармер менять не собирался.

Совсем недавно больной ТБ из деревни Морн-Мишель не явился на ежемесячный медицинский осмотр. Поэтому – таково было правило – кому-то следовало за ним поехать. В анналах международного здравоохранения описано очень много случаев, когда хорошо финансируемые программы проваливались из-за того, что недисциплинированные пациенты принимали не все полагающиеся лекарства. Фармер сказал: “Только нас, врачей, можно называть недисциплинированными. Если больной не выздоравливает, это наша вина. Ошибки надо исправлять”.

Любимая история про Докте Поля в деревне Кэ-Эпен о том, как несколько лет назад Фармер гнался за больным, который убежал в поле сахарного тростника, и умолял его выйти и дать полечить себя. Он и сейчас время от времени ездил за больными сам. Это чтобы вдохновить персонал и отдохнуть от приема, объяснял он. Итак, он собрался в Морн-Мишель и брал меня с собой.

“За горами – горы”. Эта поговорка очень подходит для описания Морн-Мишель, самой удаленной из всех деревень в районе обслуживания “Занми Ласанте”. В назначенный день за завтраком Фармер сообщил женщинам на кухне о своих намерениях.

– О-о-о-о-о-о! – закричали они.

Одна сказала:

– Морн-Мишель? Поло, ты что, хочешь угробить своего блана?

Под “бланом” она подразумевала, конечно, меня. Это не было грубостью. Женщины с кухни даже Фармера называли ti blan mwen, что значит “мой беленький”. Но блан – это не обязательно белокожий. Можно сказать, что каждый блан автоматически считается белым просто потому, что он блан. Как-то у Фармера работал чернокожий студент-медик из США, и кое-кто в “Занми Ласанте” интересовался, не брат ли он Фармеру. Позднее они спутали второго чернокожего студента с первым. Фармер подсмеивался над этим, и кто-то из персонала парировал (Фармер клянется, что это правда): “Вы, бланы, все такие одинаковые”.

Вначале мы ехали на юг по Национальному шоссе № 3 на пикапе, Фармер за рулем. Дорога шла мимо двухкомнатных хижин с железными крышами и маленьких амбаров на столбиках, где хранились продукты. Их строят, объяснил Фармер, чтобы животные не добрались, но крысы все равно поедают треть урожая. Ехали мимо малорослых свиней и коз и тощих желтых собак. Чуть улыбнувшись, Фармер рассказал, что у гаитянских крестьян много прибауток, например: только они работают на таких кручах, где в кукурузном поле можно сломать ногу. Или: их собаки такие хилые, что прислоняются к деревьям, чтобы полаять. Вскоре далеко внизу показалось горное озеро. Очень красивое зрелище: голубая вода среди крутых безжизненных горных склонов. Но Фармер сказал, что крестьяне видят это по-другому: ужасное водохранилище захватило плодородные земли, похоронило их и изуродовало плоскогорья.

Он поставил машину рядом с развалинами маленького цементного завода. Кусты и трава проросли в беспорядке сквозь ржавый остов. В сотне метров от нас из воды торчала бетонная плотина. В то время Фармер выступал в США с множеством докладов, иногда по нескольку раз в день, и в каждой речи, которую я слышал, он говорил о плотине. Плотина упоминалась во всех книгах, опубликованных им до 2000 года, и в книгах, которые он помогал писать и редактировать, а также во многих его журнальных статьях – к тому времени их набралось сорок две. Как ученый и писатель Фармер приложил все усилия, чтобы показать, насколько взаимосвязаны богатые и бедные страны, и плотина была его любимым примером.

Эта плотина поставлена на Артибоните, самой большой реке Гаити. Плотина называется Пелигр, а образовавшийся водоем – озеро Пелигр. План был разработан инженерами армии США. Строительство проводила техасская компания Brown & Roote в середине 1950-х, во времена правления одного из гаитянских диктаторов, поддерживаемых США. Деньги поступали из американского банка Export-Import Bank. Это подавалось как “проект развития”, и, несомненно, среди создателей проекта были люди, верившие, что это настоящий подарок Гаити. Но никто, похоже, не подумал о земледельцах, живущих в долине выше по течению реки.

Целью проекта были улучшение ирригации и выработка электроэнергии. И не сказать чтобы крестьяне Центрального плато не нуждались или не были заинтересованы в современных технологиях, объяснял Фармер. Но как раз они-то, по их собственным словам, ни воды, ни электричества не получили. Большинство не получило и компенсации. На самом деле плотина должна была помочь сельскохозяйственным предприятиям, расположенным ниже по течению, – в то время ими владели в основном американцы, – и снабжать электричеством Порт-о-Пренс, в первую очередь дома очень немногочисленной богатой элиты Гаити и сборочные заводы, принадлежавшие опять же иностранцам. После затопления долины молодежь Канжи, дети “водных беженцев”, как их называет Фармер, стала уезжать в поисках работы в столицу. Там они готовили, убирали, шили тряпичных Микки-Маусов и бейсбольные мячи. Теперь многие возвращаются домой зараженные СПИДом.

Когда Фармер впервые увидел эту область Гаити и начал раскапывать историю, старожилы пускались в длинные рассказы о том, как они жили до того, как вода поднялась. Тогда их семьи имели фермы по берегам реки, у всех было достаточно еды и еще оставалось немного на продажу. Кое-кто помнил, что их предупреждали о затоплении. Но река по-прежнему текла мимо, и они, наблюдая за строительством плотины, не могли поверить, что какая-то бетонная стена может остановить реку. Один старик вспоминал, как увидел, что вода поднимается, и внезапно осознал, что его дом и козы через несколько часов окажутся под водой. “Тогда я взял ребенка, козу и пошел наверх”. Люди спешили уйти и унести с собой все, что можно было забрать. Уходя, они то и дело оборачивались и видели, как вода заливает их огороды и поднимается все выше к кронам их манговых деревьев. Большинству из них ничего не оставалось, кроме как обосноваться на ближайших крутых склонах. Здесь земледельцам грозили эрозия почвы и недоедание, с каждым годом все больше напоминающее настоящий голод. И годами слышались плач, проклятия и ожесточенные споры соседей, воюющих за владение оставшейся землей.

Потом положение еще ухудшилось. После строительства плотины у большинства крестьян хотя бы оставались черные низкорослые креольские свиньи. Они выполняли функцию банковских счетов, ими можно было платить за все, например за обучение. Но в начале 1980-х крестьяне потеряли и свиней. В соседней Доминиканской Республике случилась вспышка африканской свиной лихорадки, и США, опасаясь за американскую свиную промышленность, уничтожили всех креольских свиней в Гаити. Планировалось заменить их свиньями, купленными у фермеров Айовы. Однако новые свиньи были более нежными, требовали более дорогого ухода и питания, они плохо приживались. В итоге многие крестьяне остались вообще без свиней. На следующий год после массовой бойни в школах смогло учиться гораздо меньше детей – и по стране, и в районе Канжи.

Мы пошли по верху плотины. Перила заржавели, бетон местами отслаивался. Справа от нас мчались бурные воды Артибонита, слева маленькие лодочки бороздили голубые спокойные воды. Чуть ли не тропический курорт. Фармер шел быстро. Какое-то время его сопровождала стайка детей. Местные жители, шедшие навстречу, улыбались ему и говорили: Bonjou, doc mwen – “Доброе утро, мой док”. Сначала было облачно, потом солнечно, потом опять облачно и тихий ветерок. Я чувствовал прилив сил и бодрости благодаря популярности Фармера, бросавшей отсвет и на меня.

По другую сторону плотины пешеходная тропинка (рыхлая земля вперемешку с камнями) вела прямо вверх. У Фармера была позвоночная грыжа – результат путешествий по Шоссе № 3 в течение девятнадцати лет. Попав под машину в 1988 году, он перенес операцию на левой ноге, и с тех пор она чуть-чуть отходила в сторону под неестественным углом, словно опорная подставка мотоцикла, как выразился один из его братьев. Он страдал врожденной гипертонией и средней тяжести астмой, возникшей после выздоровления от предполагаемого туберкулеза (точного диагноза так и не поставили). Но когда я, пыхтя и потея, добрался до вершины первого холма, он уже был там, сидел на камне и писал письмо давнему другу, спонсору “Партнеров во имя здоровья”, недавно потерявшему жену. Это был первый из многих холмов на нашем пути.

Мы обогнали улыбающихся детей, поднимавшихся по крутым каменистым тропам, там, где мне приходилось карабкаться на четвереньках. Дети несли воду в ведрах и пластмассовых контейнерах из-под красок, масел и антифриза. Заполненные водой контейнеры весили как полносильщика, обуви у детей не было. Мы проходили мимо островков проса – национального злака, который, казалось, рос не из земли, а из камня, мимо небольших рощиц банановых пальм и кое-где других тропических растений. Фармер останавливался, чтобы сообщить латинское и общее название: азимина (пау пау), анона, манго – невеселый перечень, потому что представителей каждого вида здесь было гораздо меньше, чем следовало бы ожидать в этом климате.

На многих деревьях, еще остававшихся на этой земле (или на этих камнях?), я видел политические граффити, намалеванные красной краской: “Титид” – уменьшительное имя президента Аристида – и “2001” – год, когда, судя по всем плакатам и граффити в районе Канжи, ему предстояло переизбрание. Полагаю, политика помогала гаитянским крестьянам бороться с безнадежностью. Многие эксперты из процветающих стран любят заявлять от имени гаитян, что у них, мол, все безнадежно, говорил Фармер. В данный момент нашего путешествия я и сам подписался бы под таким заявлением. Жилища в этих горах были гораздо хуже большинства домов в районе Канжи. Здесь полы были земляные, а крыши – из листьев банановых пальм. Эти крыши протекают в дождливый сезон, подчеркнул Фармер, и превращают полы в грязь. Мы прошли мимо женщин, стирающих белье в ручейке, текущем по дну овражка.

– Сегодня суббота, – пояснил Фармер. – День гигиены. Похоже, мастер по ремонту стиральных машин не пришел. Гаитяне – народ щепетильный. Я знаю, я облазил здесь самые дальние уголки, самые глухие дыры. Но они сморкаются в одежду, потому что у них нет носовых платков, подтираются листьями и извиняются перед своими детьми, что еды не хватает.

– Ужас, – сказал я.

Но этого было недостаточно. Фармер разошелся.

– И не думайте, будто они этого не знают, – продолжал он. – У БЛ есть такое клише насчет гаитян, что они, дескать, “бедные, но счастливые”. Да, у них приятные улыбки и хорошее чувство юмора, но это совсем другое.

Как и многие другие его замечания, это заставило меня задуматься.

В тот самый момент, когда ты уже решил, что примерно понял его видение мира, Фармер вдруг удивляет тебя. У него были расхождения с людьми, которые вроде бы казались его союзниками, да часто, по сути, и являлись таковыми. Например, с теми, кого он называл БЛ – белыми либералами (притом что некоторые из самых влиятельных представителей этой категории были чернокожими и богатыми). “Я люблю БЛ, до смерти люблю. Они на нашей стороне, – сказал он мне несколько дней назад, поясняя это сокращение. – Но БЛ считают, что все мировые проблемы можно решить, ни в чем себя не ущемляя. Мы в это не верим. Еще нужны самопожертвование, раскаяние, даже жалость. То, что отличает нас от тараканов”.

Мы шли дальше. Я заметил, что многие гаитяне здесь, как и в Канжи, носят американскую одежду, поношенные кроссовки известных марок, бейсбольные кепки и майки с названиями спортивных команд и клубов. Такие вещи здесь называли нарицательным именем кеннеди. Фармер объяснил, что в 1960-х президент Кеннеди поддержал программу помощи Гаити, и среди прочего туда посылалось машинное масло. Гаитяне пробовали использовать его для других надобностей, например для готовки, и пришли к выводу, что подарок этот очень низкого качества. С тех пор имя президента стало синонимом подержанного барахла. Кое-где можно было увидеть и другой тип импорта, выполняющий чисто декоративную функцию. В “Занми Ласанте” один молодой работник носил новую соломенную шляпу гаитянского стиля, на которую то ли он сам, то ли его жена пришила самодельную этикетку с надписью Nike.

Мы продолжали путь, глубже и глубже в горы, Фармер впереди. Мы болтали, я – обращаясь к его спине. Я обливался потом, но его шея – шейка-карандашик, как шутили его друзья, – оставалась совершенно сухой. Люди приветственно махали ему. При этом руку они держали неподвижно, только пальцы шевелились, словно ножки жука, перевернутого на спину.

– Посмотрите, как гаитяне машут! Прелесть, правда? Вы чувствуете? – сказал он мне, так же шевеля пальцами в ответ.

Наша тропа вилась по бесплодным крутым отрогам. Я думал, что я в довольно приличной спортивной форме, однако на каждой вершине Фармер ждал меня и, улыбаясь, просил не извиняться – я ведь на четырнадцать лет старше, к климату не привык и так далее.

Обычно он добирался до Морн-Мишель за два часа. В тот день только через три часа мы подошли к жилищу недисциплинированного пациента. Хатка была сделана из необтесанного пальмового дерева, крыша – из банановых листьев; внутри очаг, который гаитяне называют “три камня”.

Фармер спросил больного туберкулезом молодого человека: может быть, ему не нравятся лекарства?

– Шутите? – был ответ. – Если б не они, меня бы уже на свете не было.

Оказалось, что больному дали в Канжи нечеткие инструкции и, кроме того, он не получил стандартной денежной помощи. Однако же лекарство он принимал без перерыва, что Фармер был рад слышать. Миссия выполнена. Фармер удостоверился, что лечение не прерывалось.

Мы пошли назад. Я поскальзывался и съезжал вниз по тропинкам за спиной у Фармера.

– Кто-то счел бы, что дело не стоило пятичасового похода, – сказал он мне через плечо, – но это абсолютно бесценно – убедиться, что система работает.

– Конечно, – согласился я. – Но кто-то спросил бы: как можно ожидать, что другие последуют вашему примеру? На это что бы вы ответили?

Он обернулся и, мило улыбаясь, сказал:

– Идите к черту! – Но тут же менторским тоном поправился: – Нет. Нужно сказать так: необходимо воспитывать во врачах и медсестрах внутреннюю потребность посвящать всего себя пациентам и, в частности, полному излечению больных туберкулезом. – Он задорно улыбался, лицо его светилось. В эту минуту он казался совсем юным. – Другими словами, идите к черту.

Мы снова двинулись в путь, и Фармер продолжал, обращаясь ко мне через плечо:

– И если нужно идти пешком пять часов, выдавать больному молоко, кусачки для ногтей или изюм, радио, часы – значит, нужно. Почему в Нью-Йорке мы тратим 68 тысяч долларов на одного туберкулезника, а здесь, если вы начнете выдавать больным радио и часы, международное здравоохранение тут же обвинит вас в создании слишком дорогостоящих проектов? Если больной говорит, что ему нужна Библия или кусачки для ногтей, – ради бога, в чем проблема!

Я с трудом спускался с очередного обрыва, когда из рощицы внизу донесся какой-то шум: громкий крик, потом шиканье, потом снова крик. Через несколько минут мы увидели площадку для петушиных боев. Загон окружала плотная толпа мужчин в соломенных шляпах, грубых штанах и рубахах; на ногах – рваные кроссовки, резиновые шлепанцы, старые коричневые туфли без шнурков. Рядом разместились два продавца еды – конкуренты. Другие двое расставили доски для игры в кости; кубики смешивались в сосуде, напоминающем чайник викторианской эпохи. Женщины там тоже были, но держались с краю. Народ расступился, чтобы дать Фармеру место у перил. Он постоял немного. Петухи ходили кругами, примериваясь. Потом один бросился в атаку, хлопая крыльями, и Фармер отошел.

Он переместился под деревья, и там вдруг откуда ни возьмись появились два металлических стула, красный и синий, с драными клеенчатыми сиденьями. Это всегда случалось, когда я ходил с Фармером по деревням: откуда-то появлялись стулья, один для Докте Поля, другой для его блана. Мы сели, и в ту же секунду нас окружили женщины. Их было не меньше дюжины: и пожилые, и хорошенькие девушки в сарафанах с одной порванной перемычкой. Одна женщина среднего возраста, с красивым лицом, но без нескольких передних зубов, облокотилась о дерево и что-то негромко говорила Фармеру. Другие стояли под деревьями или сидели на земле неподалеку, некоторые тоже время от времени с ним переговаривались. Одна женщина сообщила, что им тут нужен еще один медработник, но в целом они пришли просто поболтать. Широко распространено мнение, будто в деревнях люди неразговорчивы, но где найти такую деревню, мы пока не знаем.

Я был измотан, одежда на мне промокла от пота, мысли блуждали. Я думал о стульях, на которых мы сидели: представлял, как их выбросили при обновлении офисов где-нибудь в Миннеаполисе или Майами и какой долгий путь они проделали до этой деревни. Мне казалось, я понял, почему эти женщины, вместо того чтобы смотреть, как положено по субботам, национальный спорт – бой петухов, собрались вокруг Фармера и потихоньку болтают с ним о том о сем своими низкими певучими голосами, неторопливо растягивая слова. Несколько лет назад Фармер прибавил к своей растущей медицинской программе проект по здравоохранению, предназначенный специально для женщин, но поскольку гинеколога среди персонала не было, он наскоро освоил эту специальность самостоятельно и какое-то время практиковал здесь. По-видимому, многие из присутствующих прошли у него первый в своей жизни гинекологический осмотр. Он рассказывал им о регулировании деторождения и предлагал противозачаточные средства тем, кто хотел. Шум и крики с петушиной площадки, кажется, достигли апогея, но все это словно происходило где-то вдали. Я чувствовал, что вот-вот засну, что я уже заснул, убаюканный женскими голосами.

Остаток обратного пути был в основном под гору, хотя и подъемы еще встречались. Я с трудом выбрался из очередного оврага. Фармер, как всегда, уже ждал меня. Он стоял на краю обрыва и смотрел вдаль. Вид отсюда открывался необыкновенный. Прозрачный занавес дождя и туч, снопы солнечных лучей охватывали желтые горы перед нами, и желтые горы за горами, и озеро Пелигр. Раньше зрелище показалось бы мне живописным, но не сегодня. Может быть, я чему-то уже научился. Впрочем, сомневаюсь, что мои новые познания удовлетворили бы Фармера. Ведь не просвещение людей, включая меня, было его целью. Он хотел изменить нас.

Я добыл из кармана слегка намокшую упаковку колечек Life Savers и предложил ему угоститься. Он взял конфетку, сказав:

– Ананасовая! Между прочим, это мои любимые. – И вернулся к созерцанию пейзажа.

Он смотрел на воды Артибонита, перекрытые плотиной. Они разлились на запад и восток, теряясь из виду вдали среди гор. Отсюда площадь затопленной земли казалась необъятной. Не отводя от нее взгляда, Фармер произнес:

– Чтобы понять Россию, чтобы понять Кубу, Доминиканскую Республику, Бостон, политику идентичности, Шри-Ланку, спасательные круги, нужно стоять на вершине этой горы.

Этот список, очевидно, был составлен в шутку, да и голос его звучал весело. Но меня не покидало чувство, что он сказал нечто важное. Общий смысл я вроде бы уловил. Вид на земельные угодья, затопленные плотиной, сделавшей его пациентов беднейшими из бедных, – это призма, через которую нужно смотреть на мир. Его призма. Взгляни сквозь нее – и увидишь миллиарды бедствующих во всем мире и поймешь какие-то общие, логически связанные причины их нищеты. Во всяком случае, Фармер, по-видимому, считал, что я прекрасно его понял. С некоторым раздражением я осознал, что не решусь ничего ответить, ибо боюсь его разочаровать.