Читать книгу Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит - Страница 7

Последующие несколько дней ничего хорошего не принесли. Гаррик впал в беспамятство, его охватила горячка, он стал бредить. Мальчик тяжело дышал, мотал пылающей головой из стороны в сторону, стонал и кричал, обрубок ноги распух до того, что швы на нем опасно натянулись, – казалось, еще немного, и они порвут раздувшуюся плоть. Гной испачкал простыни желтыми пятнами, от которых шла отвратительная вонь.

Все это время Ада буквально не отходила от мальчика. Она вытирала с лица раненого пот, меняла на культе повязки, поила водой и успокаивала, когда он бредил. От усталости и тревоги вокруг глубоко запавших глаз женщины появились темные круги, но она ни на минуту не оставляла пасынка. Уайт же не в силах был это переносить. Как и всякий мужчина, он страшился самого вида страданий, боялся, что задохнется в смрадном воздухе комнаты, где лежал больной сын. Примерно каждые полчаса он входил, несколько секунд стоял возле кровати и спешно удалялся, продолжая беспокойно блуждать по дому. Ада слышала, как тяжело ступает ее муж по коридорам.

Шон тоже не выходил из дому. Он тихо сидел на кухне или в дальнем углу веранды. Никто с ним не заговаривал, даже слуги; когда же он пытался прокрасться в комнату, чтобы увидеться с Гарриком, за ним всегда кто-нибудь следовал. Он чувствовал себя совсем одиноким, отчаянно одиноким, как человек, на котором лежит вина за случившееся. Ему казалось, что Гаррик умрет, – зловещая тишина, повисшая над Теунис-Краалем, говорила об этом. На кухне смолкла болтовня слуг, не гремела посуда, не раздавался густой, низкий смех отца, даже собаки как-то притихли. Словно в Теунис-Краале поселилась сама смерть. Шон остро чуял ее присутствие, когда из комнаты Гаррика через кухню проносили грязные простыни, издающие терпкий мускусный запах – так пахнут животные. Иногда он даже почти видел ее: в яркий солнечный день, сидя на веранде, он ощущал и даже наблюдал краем глаза, как она тенью крадется мимо веранды. Смерть все еще не имела отчетливой формы. Она являлась в виде постепенно сгущающегося вокруг дома мрака или холода, словно накапливая силы, чтобы забрать брата с собой.

На третий день Уайт Кортни со страшным ревом выскочил из комнаты Гаррика. Он пробежал по всему дому на конный двор.

– Карли! Где ты? Седлай скорей Руберга! Да скорей же, черт бы тебя побрал! Он умирает… ты меня слышишь? Он умирает!

Шон не сдвинулся с места – он сидел у стены рядом с черным ходом. Рука его стиснула шею Тинкера, и собака холодным носом уткнулась ему в щеку; он видел, как отец вскочил на жеребца и куда-то поскакал. Копыта застучали по дороге на Ледибург, постепенно стихая. Когда конский топот совсем затих вдали, Шон встал и проскользнул в дом. Прокравшись к двери Гаррика, он послушал, потом потихоньку открыл дверь и вошел. Ада повернула к нему усталое лицо. За эти дни она постарела, ей уже никак не дать было тридцати пяти, но волосы ее были все так же зачесаны назад в аккуратный пучок на затылке, платье сохраняло опрятность и чистоту. Несмотря на крайнее утомление, она оставалась такой же красивой женщиной, как всегда. Все та же мягкая доброта светилась в ее глазах; ни страдания, ни тревога не могли сокрушить ее. Она протянула Шону руку, он перекрестился и встал рядом с ее креслом, глядя на Гаррика. Шон сразу понял, почему отец поскакал за врачом. В комнате явно присутствовала смерть – над кроватью повис жуткий ледяной холод. Гаррик лежал совершенно недвижимый – лицо пожелтело, глаза закрыты, потрескавшиеся губы пересохли.

Чувство вины и отчаянного одиночества еще более остро охватило Шона, комком подкатило к горлу и вырвалось глухим рыданием; он упал на колени, уткнулся лицом Аде в ноги и безутешно расплакался. Он плакал в последний раз в жизни, плакал, как плачет взрослый мужчина, мучительно и горько, и каждое рыдание разрывало ему грудь.

Уайт Кортни вернулся из Ледибурга с врачом. Шона снова выставили из комнаты и закрыли дверь. Он не спал всю ночь и слышал возню в комнате Гаррика: до него доносилось бормотание голосов, шарканье подошв о желтые доски пола.

Утром все улеглось. Жар у раненого спал, и Гаррик остался живой. Правда, едва живой – глаза ввалились будто в черные ямы, лицо напоминало череп скелета.

Тело его и разум так никогда до конца не поправятся после этой жуткой, безжалостной ампутации…

Выздоровление шло медленно. Прошла неделя, пока Гаррик окреп достаточно, чтобы есть самостоятельно.

И в первую очередь ему не хватало брата.

– А где Шон? – Эти слова стали первыми, которые он смог произнести, да и то шепотом.

И Шон, все еще тихий и присмиревший, просидел с ним несколько часов кряду. Потом, когда Гаррик уснул, Шон выскользнул из комнаты и отправился к себе. Прихватив удочку, охотничьи метательные палки и Тинкера, лающего за спиной, он отправился в вельд. То, что он заставил себя так долго просидеть в комнате рядом с больным братом, было мерой его раскаяния. Это мешало ему, как путы на ногах юного жеребенка, – никто никогда не узнает, чего ему стоило это неподвижное сидение у постели Гаррика, тогда как организм требовал своего: он весь пылал нерастраченной энергией, не давая покоя мыслям.

Скоро Шон снова стал ходить в школу. Он уезжал утром в понедельник, когда еще было темно. Гаррик прислушивался к звукам его отъезда, фырканью и ржанию лошадей за окном, голосу Ады, повторяющей последние наставления:

– Под рубашки я положила бутылочку с микстурой от кашля, передай ее Фрейлейн, как только распакуешь вещи. А уж она позаботится, чтобы ты при первых же признаках простуды принимал лекарство.

– Да, мама.

– В маленьком чемоданчике ровно шесть нижних рубашек. Каждый день надевай чистую.

– Нижние рубашки – это для маменькиных сынков.

– Делайте, что вам говорят, молодой человек, – прозвучал голос Уайта. – И поторопитесь с овсянкой. Пора выезжать, если мы хотим добраться до города к семи часам.

– А можно с Гарриком попрощаться?

– Ты уже вечером попрощался, а сейчас он спит.

Гаррик открыл было рот, чтобы крикнуть, но понял, что его никто не услышит. Он тихонько лежал, слушая звуки отодвигаемых из-под обеденного стола стульев, шаги вереницы ног, проходящих на веранду, голоса прощающихся и, наконец, скрип и скрежет колес по гравию, когда двуколка тронулась по подъездной дорожке. Вот Шон с отцом и уехали, и снова настала полная тишина.

Теперь единственными светлыми пятнами в унылом и бесцветном существовании Гаррика стали выходные дни. Он ждал их с жадным нетерпением, и один выходной от другого отделяла целая вечность – для юных существ, как и для больных, время тянется медленно. Ада и Уайт немного догадывались о его чувствах. Благодаря им в его комнате сосредоточилась почти вся домашняя жизнь: из гостиной они перенесли сюда два пухлых кожаных кресла, поставили их по обе стороны его кровати и вечера проводили здесь. Уайт сидел с трубкой в зубах и стаканом бренди у локтя – он выстругивал деревянный протез и часто смеялся своим басистым смехом; Ада устраивалась с вязаньем, и оба пытались расшевелить Гаррика беседой, вслух вспоминая о разных интересных и забавных случаях. Возможно, именно сознательные попытки являлись причиной их неудачи, а может быть, помехой стал возрастной разрыв между ними и мальчиком: в их годы практически невозможно его преодолеть. Всегда существует некая сдержанность, некий барьер между миром взрослых и полным тайн и секретов миром юности. Гаррик, конечно, смеялся с ними, поддерживал разговор, но это было совсем не то… вот если бы сейчас здесь был Шон!

Днем Ада была занята большим хозяйством; пятнадцать тысяч акров земли и две тысячи голов крупного рогатого скота требовали зорких глаз ее и Уайта. В эти долгие часы Гаррик особенно ощущал свое одиночество. И если бы не книги, он, возможно, долго не вынес бы такого времяпровождения. Читал он все подряд, все книги, которые приносила ему Ада: Стивенсона, Свифта, Дефо, Диккенса и даже Шекспира. Многого в этом чтиве он не вполне понимал, но читал все равно запоем, и опиум печатного слова помогал ему пережить долгие дни до пятницы, когда возвращался домой Шон.

С приездом Шона словно сильный ветер проносился по дому. Хлопали двери, лаяли собаки, брюзжали слуги, и чьи-то ноги топали вверх и вниз по лестницам. Бо́льшую часть шума производил сам Шон, но в этом у него были помощники. Вместе с Шоном нередко приезжали его одноклассники, такие же подростки, как и он сам. Авторитет Шона они признавали с такой же, как и Гаррик, охотой, и причиной тому были не только его крепкие кулаки, но и заразительный смех и всегда сопровождающее его чувство веселого возбуждения. В то лето они приезжали особенно часто, иногда по трое, сидя, как стайка воробьев на заборе, на спине неоседланной лошадки. Но в этот раз их привлекло сюда еще кое-что, а именно культя Гаррика. И Шон этим очень гордился.

– Вот здесь врач зашивал, – указывал он на ряд отметин, которые остались от швов и располагались вдоль розового шрама.

– А можно потрогать?

– Только не сильно, а то опять вскроется.

Гаррик за всю свою жизнь не получал столько внимания. Он так и сиял, обводя взглядом окруживших его мальчиков, которые с серьезными лицами, широко раскрыв глаза, глядели на него.

– Странное чувство, как будто жжется.

– Больно было?

– А как он отрезал кость… топором отрубил?

– Нет. – Шон был здесь единственный, кто мог отвечать на вопросы о всяких технических подробностях. – Пилой отпилил. Ну, как деревяшку.

Он рукой показал, как это было.

Но, увы, даже такой захватывающий предмет не смог удержать их надолго, и довольно скоро ребята забеспокоились, засуетились:

– Слышь, Шон, а мы с Карлом знаем, где гнездо с птенцами! Пойдем посмотрим?

– А потом лягушек ловить!

– А хотите, посмотрим мои марки? – вставлял Гаррик, чувствуя подступающее отчаяние. – Они вон там, в шкафу.

– Не-а, мы на той неделе их уже видели. Ну что, пошли?

Но тут Ада, которая слышала с кухни весь разговор через открытую дверь, принесла угощение. Пончики, жаренные в меду, шоколадное печенье с мятной глазурью, арбуз и еще с полдюжины всяких вкусностей. Она-то знала, что дети не уйдут, пока не прикончат все сладости; знала и то, что животы у них, скорее всего, разболятся, но это все-таки лучше, чем если бы Гаррик остался лежать один и слушал, как все остальные отправляются гулять на холмы.

Выходные пролетали незаметно, как вздох. И для Гаррика начиналась очередная долгая неделя одиночества.

Миновало восемь таких безотрадных недель, когда наконец доктор ван Ройен разрешил ему днем сидеть на веранде. И перед Гарриком вдруг открылась реальная перспектива выздоровления. Деревянная нога, которую строгал Уайт, была почти готова. Отец сделал кожаный стакан, куда должна вставляться культя, закрепил его на деревяшке медными гвоздиками с плоскими шляпками. Работал он аккуратно и тщательно, подгоняя кожаную часть протеза по культе и приспосабливая ремни, которые должны удерживать его на месте.

Тем временем Гаррик тоже не терял времени: он упражнялся на веранде, прыгал на одной ноге рядом с Адой, обняв ее рукой за талию и сосредоточенно сжав зубы; веснушки на его лице, давно не видевшем солнца, стали особенно заметны. Два раза в день Ада усаживалась на подушку напротив сидящего в кресле Гаррика и массировала культю денатурированным метиловым спиртом, чтобы она стала плотнее и быстрей приспособилась к соприкосновению с жестким кожаным стаканом.

– Вот Шон удивится, а? Когда увидит, что я хожу.

– Да все удивятся, конечно, – кивала Ада.

Она подняла голову и, не переставая массировать, улыбнулась.

– А можно сейчас попробовать? Тогда в субботу, когда он приедет, я смогу сходить с ним на рыбалку.

– Знаешь, Гаррик, не стоит сразу ждать многого. Поначалу будет совсем не просто. Придется долго учиться ходить на протезе. Это как ездить верхом – вспомни, сколько раз ты падал, пока не научился.

– Но ведь можно начать прямо сейчас?

Ада взяла бутылку со спиртом, налила немножко в пригоршню и нанесла жидкость на культю.

– Придется немного подождать. Вот приедет доктор ван Ройен, посмотрит и скажет, можно или нет. Потерпи, уже скоро.

Так оно и вышло. Приехал доктор ван Ройен, осмотрел культю. И поговорил с Уайтом, когда тот провожал его к докторской бричке.

– Ну что ж, – сказал он, – попробуйте свою деревяшку, это пойдет ему на пользу. Только не разрешайте тренироваться слишком долго, главное сейчас – не перетрудить ногу. И следите, чтобы не натер мозолей и не содрал кожу. Еще одно заражение нам ни к чему.

«Деревяшка». Это слово казалось Уайту отвратительным, оно эхом отдавалось у него в голове, когда он смотрел вслед бричке, пока она не скрылась из виду. «Деревяшка». Он сжал кулаки, уж очень ему не хотелось поворачиваться к веранде и видеть там столь трогательно-нетерпеливое лицо сына.