Читать книгу Сказание о Доме Вольфингов - Уильям Моррис - Страница 9
Сказание о Доме Вольфингов и всех родах Марки, написанное в стихах и прозе
Глава V
Слово о Холсан
ОглавлениеКогда воины и все прочие отправились вниз на луг, Холсан осталась на Холме Говорения и стояла там, покуда воинство не прошествовало мимо путем своим – сразу и ясным и мрачным и прекрасным; после же она как будто решилась вернуться к Великому Крову, однако тут показалось ей, будто нечто удерживает ее на месте, будто желание двигаться оставило ее, и она не в силах даже сдвинуть с места ноги. И она осталась на Холме – а погасшая свеча выпала из руки ее, – и опустилась на траву с лицом человека, погрузившегося в глубокие раздумья. И казалось ей, что тысяча мыслей приходит в ее голову одновременно, только не было среди них наибольшей, и видения событий, бывших прежде и ныне, мешалась с теми, которым еще предстояло свершиться – не останавливаясь и не позволяя углубиться в какое-нибудь из них. Так сидела Холсан на Холме Говорения, задремав среди белого дня, и сны ее были не яснее ночных.
Но пока она сидела, приблизилась к ней женщина из кметей, с вида дряхлая и неизвестная ей ни среди родичей, ни среди трэлов, с такими словами:
Хейл, Холсан, Солнце Чертога! Что скажешь? Будет ли чист
Путь щенкам Серого, чьим кровом будут лишь ветвь и лист?
Как-то им ляжет дорога вдоль Черной Воды?
Где сойдутся дубы сечи? И кому ожидать беды?
Тут ответила дева:
Кажется мне, о матерь, что душе моей трудно теперь
Пройти путем битвы, приоткрыть грядущего дверь —
Она как будто застряла в переплетеньи ветвей;
Так низкий куст скрывает побеги весенних дней.
То думаю о прошедшем и сути не вижу в нем.
И нынешний день тоже не освещен огнем.
Думаю о грядущем – но и в нем повести несть.
Так что внемлю тебе, матерь, слушаю твою весть.
Тут кметиня глянула на нее темными глазами, молодо блестевшими на загорелом морщинистом лице, а потом опустилась на землю возле Холсан и заговорила:
Из далекого края пришла я, и кровь чуждая в жилах моих,
Но все сказы о Вольфингах знаю – о грехах и заслугах их
А еще я слыхала: ты прекрасна, но люди рекут,
Что ничьей не будешь невестой, не изведаешь брачных пут.
Не краснея и не бледнея, дева поглядела в глаза кметини ровным спокойным взором и ответила:
Истину ты слыхала: мой брак давно заключен
С могучими предками Вольфингов,
Жившими после начала времен.
Тут глаза старухи озарила улыбка и она молвила:
Вера твоя достойна красы такого венца.
Радуешь ты – коль живы – матерь свою и отца.
Но Холсан ответила ей по-прежнему ровным голосом:
Не ведаю я, кто отец мне, не знаю, кто матерь моя,
Но когда малым дитятей из лесу вышла я,
Вольфинги дали мне мачеху, женщину зрелых лет,
Дали и славного отчима – ему равных в доблести нет.
Молвила тогда кметиня:
Да, слыхала я эту повесть, и все же смысл ее мне не люб;
Не родит красоту такую из ветки корявый дуб;
Сам собою нагой младенец не появится в палой листве.
Так поведай же мне о смысле, заключенном в этой молве.
Поведай мне, как случилось, что Вольфингам – Солнце ты?
Правда приятна старухе, и речи твои чисты.
Ответила ей Холсан:
Да будет, и вот что помню от того далекого дня:
Утро, траву и ветви, что осеняют меня.
Не нага я, тело прикрыло белое полотно
И высокое солнце нашло между ветвей окно.
Из чащи густой оленуха вышла на светлый луг,
Голову повернула, шагнула ко мне и вдруг
Разом застыла на месте, и страх прочь унес ее.
То-то тогда я дивилась, но в покое было сердечко мое.
Хоть рядом сидела волчица, огромный мохнатый зверь
Но я давно уж привыкла играть с ней – ты в это поверь.
Привыкла хватать за уши, мохнатые гладить бока,
Привыкла любить и верить и даже дразнить слегка.
Была любовь между нами, и я не знала про страх.
А сойка все суетилась, синяя, в ближних кустах.
Но мимо скользнула белка, с места поднялся мой волк,
И зарычал негромко, щетинился и не молк.
Тут и я услыхала шум, ибо тонкий ребенка слух
Нес ко мне все звуки лесные, увлекая как легкий пух.
Поступь все приближалась, и он явился —
Под мой радостный крик:
Передо мной на солнце доблестный муж возник,
Славный, могучий и добрый, шлем на густых кудрях,
В алых дивных одеждах, с золотом на руках.
К нам этот муж приближался, волка лесов не боясь.
И песня, добрая песня из его уст лилась.
Заметив его, волчица притихла, и как овца
Спокойно в лес удалилась – прочь от его лица.
И он тогда сел со мной рядом – спиной о дубовый ствол
И поднял меня со всей лаской и на колено возвел.
И лик его был добр и мягок, и я припала к щеке
Играть стала с ясным шлемом и золотом на руке.
И речи его внимая – не зная еще смысла слов —
Сердцем впивала напев их, и счастлив был мой улов.
Так мы радовались друг другу, но вот наконец он встал,
Меня на траву поставил и по лесу зашагал.
Тут вернулась волчица, и потом играла я с ней.
Вот первое, что я помню… довольна ты правдой моей?
Ответила кметиня с лицом благостным и добрым:
О девица, твой голос готова я слушать, покуда не пала ночь:
Но скажи, как вышло, что люди увели тебя из лесу прочь?
Продолжила Холсан:
Как-то вечером я проснулась от звука чужих голосов
В чаще густой ветви дуба дарили тогда мне свой кров,
Кольцом стояли воители, и были радостны мне
Лица их и бороды, и глаза в своей синеве,
Тканей багрец и пурпур, на золоте – отблеск огня,
Хоть я других не видала после самого первого дня,
Когда играл со мной воин, явился и в этот он раз:
Лицо любимое мною, и щит как в битвенный час…
Рудый волк по дереву мчался, золотом выложен дуб,
И я протянула ручонки к тому, что был мне так люб.
Подняв меня и подбросив, на плечо он меня посадил
К спутникам обернулся, не пряча радостный пыл.
Тут все они дружно вскричали, мечами ударив в щиты
Но слов этих я не знала – и смысла их, скажешь ты.
После дружина эта посадила меня на щит
И унесла из леса, как поступать надлежит.
После не помню ни волка, ни навеса ветвей.
После был зал просторный, где не поет соловей.
Чертог огромный и мрачный, и мне идти и идти
От стенки к другой стенке, где было начало пути.
Где вершилось много деяний – и все совершались не мной,
Где я слышала много звуков, неведомых мне одной.
Время шло, и, слушая, поняла я речи родни.
И дом этот стал моим кровом, родными его огни.
Я играла с ребятами, и полон был каждый час
Радости, только радости, пока тихий день не гас.
И была между ними женщина высока и станом тонка,
Спелый ячмень – волосы, в них серебряная строка,
Добра и печальна с виду, как ныне помнится мне.
Что сказки нам все твердила вечерами уже, при луне.
Многих она ласкала, но из всех выделяла меня.
И вот раз, глубокой ночью, помню себя у огня.
Она меня разбудила, был страшен полночный мрак
И отнесла к помосту, где воин сидел и так
Ласково взял меня он и нежно обнял,
Что я наверно, заснула; чертог же вокруг молчал.
После, наверно, ушел он и, оставшись с женщиной той,
Помню луны блистанье, заливавшее весь покой.
Лампа висела над нами, вверх уходила цепь.
Она ее опустила, придерживая за крепь,
Потом налила внутрь масла – под тихий напев
Сладкая песнь завершилась… не лязгнув, не прогремев,
Лампа вверх устремилась, цепь дрогнула как змея…
– Так, – приметила кметиня, – эта женщина была до тебя Солнцем Чертога. А что ты помнишь потом?
И сказала девица:
Что было потом? Я помню орешник – там, за этой стеной,
Вокруг меня бегают дети, сорока над головой.
И взявши Холсан за руку, я с нею рядом иду
Ее поверяю слуху всю детскую ерунду
Теперь я зову ее мама и люблю всею душой.
Так было, и эта память всегда пребудет со мной.
Шло время, и я узнала и луг, и поле, и лес,
Одна и с подругами вместе открыла немало чудес.
Но приемной мне матерью стала та, былая Холсан,
А отцом воитель могучий – тот, что в отчимы племенем дан.
Древний Вольфингов род любовью не обделил меня.
Но кровной родни меж ними все же не знаю я.
Тут улыбнулась кметиня и так сказала:
– Действительно, у тебя не отец, а отчим, но он любит тебя.
– Истинно так, – согласилась Холсан. – Мудра ты. Скажи, не пришла ли ты затем, чтобы объявить мне, кто мои мать и отец, и к какому племени я принадлежу?
Старуха ответила:
– Разве и ты не мудра? Разве не ведомо грядущее Солнцу Чертога Вольфингов?
– Ведомо, – сказала девица, – и все же ни во сне, ни наяву не видала я другого отца, кроме приемного; но знаю, что матерь мою мне еще суждено встретить во плоти.
– И хорошо это, – молвила кметиня, еще более умягчившись лицом. – А теперь поведай мне о том, как жила ты в Чертоге Вольфингов, каково тебе было там?
Сказала тогда Холсан:
Жила я под кровом Вольфингов шестнадцать весен и лет,
И меня полюбили родичи, защищали от гроз и бед.
В дорогие одежды рядили, но к Богу вела тропа,
И одинокой стала в скитаньях моя стопа,
Нет, я зверей не страшилась, в них не будила страх,
И мудрость во мне родилась, забрезжила на устах.
Часто темною ночью я выходила на луг,
В чащи лесов углублялась без спутников и подруг.
Скользила в воде Черной речки, играла в ее глубине,
Рассветы ко мне являлись, и мир открывался мне.
Я узнала зверей желанья, стал открыт мне олень и волк,
Мне открылось и то, что будет: горе горькое или толк.
Но однажды война случилась, и слово пришло в чертог.
Родичи уходили на битву, оставался лишь тот, кто убог.
Струны арф в тот вечер бряцали, пировала вокруг родня,
Но легло пред глазами поле, и слова осенили меня.
На том поле волк щерил зубы и бежал, озираясь, враг,
Бросая стяги с драконом, что девицу нес в зубах.
Потом предстал мне мой отчим – среди бледных клинков южан,
Но кончилось игрище боя, и новый знак был мне дан.
Лежал он один под Кленом, без шлема над грозным челом
Не прятала тело кольчуга, плечо пронзено копьем
В бедре стрела угнездилась, и я к нему подошла
И заговор против крови немедленно завела.
И вдруг – я узрела: обоих везет нас знаменный возок,
Вольфингов рать возвращается, победу послал ей Бог.
Песне родовичей мыком черные вторят быки,
И шествие наше движется – как раз вдоль Черной реки.
А вот впереди и кров наш, жены текут из дверей,
В их голосах – ликованье, окончание наших скорбей.
Слово мое услышав и мудрость его поняв,
Родовичи возликовали и – зная мой ум и нрав —
Одели меня как Богиню, и словно заря чиста
Я стала у ратного знамени – прямо возле шеста.
И вновь узрела, не дрогнув, ветром продутый луг,
На рать ушедших родовичей, и врагов – вблизи и вокруг.
И снова над отчимом пела, чтобы замкнуть ему кровь,
И полнилось сердце мудростью, и втекала в него любовь.
Но вот жизни ток вернулся в могучее тело бойца,
Мощные дрогнули руки, шевельнулись черты лица.
И мы домой повернули, с добычей, взятой в бою,
К нашему древнему крову верша дорогу свою.
Так с того дня и поныне чтут родовичи мою речь
Ради той битвы осенней и жатвы, что снял тогда меч.
С тех пор стала крепче любовь их, но когда минул год,
Лег на меня всем весом знаний холодный лед.
Пестунья моя, что прежде правила дело Холсан,
Слегла в самом начале года, и зримых не ведая ран,
Приняв неизбежность кончины, лежа в постели своей
Быть Холсан меня научила, открыла известное ей,
Как подрезать фитиль во полуночи,
С каким словом масла подлить,
А после благословила и Солнцем назначила быть.
Ее отнесли в низину, вокруг собрался народ,
И по воле Вирд совершился пестуньи моей исход.
Назвав меня Солнцем Чертога, облекли меня в святость риз,
В золотые кольца Богини, ожерелье с подвесками вниз.
С той поры я здесь обитаю, предрекаю грядущего ход,
Только ныне свой вирд я не знаю, и того,
Что ждет Волчий род.
Тогда проговорила кметиня:
Что открылось тебе, о дочерь, какова будет эта рать?
Почему ты не вышла с ней в поле – Готов судьбу встречать?
Сказала тогда Холсан:
Матушка! В этом доме жить Холсан,
Пока есть у Вольфингов кров.
И не видать мне отныне ратной тропы Волков,
Пока сей чертог не увидит вокруг себя вражье кольцо,
Пока стрела здесь не свистнет, впиваясь в родное лицо,
Пока не содрогнутся стены, балки не затрещат,
Когда примет Кров Вольфингов участь сожженных палат.
Тут поднялась она на ноги, обратила лицо свое к Великому Чертогу и долго глядела на него, не обращая внимания на старуху, которая внимала неведомым ей словам – и прислушивалась и приглядывалась самым внимательным образом. Потом Холсан совершенно умолкла, только веки ее прикрыли глаза, стиснулись руки, а ноги попирали ромашки. Грудь ее вздымалась от горьких вздохов, огромные слезы выкатывались на щеки, скатываясь на одежду и ноги, и летнюю пестрящую цветами траву; наконец уста ее отверзлись, и она заговорила голосом, удивительно не похожим на тот, которым говорила прежде:
Зачем вы оставили, Вольфинги, предков своих очаг, Чертог ныне полон печали, и вас поджидает мрак Вернитесь, вернитесь, внемлите, да не замедлят ваш путь Щитами принятые стрелы, что пущены были в грудь.
Будет тропа неровной, трупы укроет тень.
Только немедля поймите, что вечер съедает день.
Зачем же тогда вы ждете, чтоб кануло солнце в ночь?
Когда кровь обрызжет деревья, никто не сумеет помочь.
Не знайте же покоя, Вольфинги, пока ваш очаг стоит
И Волку в края незнакомые Рок уходить не велит.
Идти все дальше и дальше – до края земли, до морей
И в битве не знать избавления, и в бранной отваге своей.
Тут опять умолкла она, и слезы течь перестали; но когда открылись очи Холсан, голос ее возвысился вновь:
Вижу я, вижу, вижу! Вы слышите там, вдалеке?
Пламя крадется вдоль крыши, мечется налегке.
Малыми день увидит огненные языки,
К вечеру жар задышит, достигнет самой реки.
Запляшет огонь на окнах – багряна кровавая ткань —
Но к вечеру жадное пламя заберет свою дань.
Охватит сухие стропила, кровлю обволочет,
Быстрый огонь в любую трещинку заползет,
Какой не видел родович с самого первого дня,
Когда плотников руки с любовью сложили тебя.
Тут всхлипывания и рыдания снова заставили ее остановиться, но спустя некоторое время, успокоившись, Холсан показала правой рукой на чертог:
Вижу врагов, вижу факелы, шлемов железных блеск,
Знамена, лихие лица, слышу пламени треск.
Тогда придется родовичам к земле опустить щиты,
Ибо в поле открытом Вольфинги познали меру тщеты.
Даже лев горный гибнет, попав в пеньковую сеть
Долго вы медлили, Вольфинги, и теперь подступает смерть.
Чьей жизнью будет искуплена жизнь твоя, о Божий народ?
Чья печаль возбранит путь горю
Под сожженный родовичей кров?
Пламя ничто не угасит – только слезы Волчьей родни,
Сердце, полное жизни, крови живой струи.
Тут она вновь умолкла, прикрыла глаза, и тихие слезы полились из них; а потом опустилась в рыданьях на траву. Понемногу буря горя улеглась, и голова девушки запрокинулась назад, как если бы она спокойно заснула. Тут кметиня нагнулась к ней и поцеловала, и обняла; даже сквозь сон ощутила Холсан это чудо: ведь целовала ее женщина совсем не старая и не морщинистая, но приятная для взгляда, с густыми, цвета спелого ячменя волосами, и в сверкающей одежде, каких еще не ткали на земле.
И в самом деле, это Вудсан, Солнце Лесное, явилась в облике старухи, чтобы узнать у Холсан о грядущем, ибо не было оно ей известно, хотя и происходила она из племени Богов и предков Готов. Услыхав слова дочери, увидела она, что слишком хорошо понимает их суть, и печаль вкупе с любовью больно ужалили ее сердце.
Итак, наконец поднялась она и повернулась к Великому Крову; густая, темная и прохладная тень его вырисовывалась на бледном летнем небе, а над раскаленной солнцем крышей трепетал воздух. Темными были окна, крепкими и суровыми казались столбы внутри чертога. И тут она громко сказала себе:
– Что, если утрата будет возмещена веселой и доблестной жизнью, и народ забудет прошлую скорбь; но разве не отдам я свою жизнь, которая принадлежит Тиодольфу? Нет, пусть он получит все мое блаженство. Разве не может случиться, что он погибнет в веселом бою, а я умру от тоски?
И она медленно спустилась с Холма Говорения. Те же, кто видел ее, видали только нищую бродяжку. Так отправилась Вудсан своим путем, и пусть лес укроет ее.
Однако чуть погодя Холсан пробудилась и села со вздохом; только теперь она не помнила ни огоньков на крыше чертога, ни подобных полотнищам алой ткани пламенных языков, не помнила и того, что недавно говорила о грядущем. Все забыла она – кроме разговора с кметиней, и той прекрасной женщины, которая наклонилась к ней, поцеловала и обняла. И знала Холсан – то была ее матерь, а еще помнила, что плакала, и посему понимала, что говорила мудрые речи. Словом, вышло с ней так, что забыла она свое предсказание – как нечто сказанное во сне.
Спустившись с Холма Говорения, направилась она к Женской Двери в чертог, и на пути этом встречала женщин, стариков и молодежь, без особой радости возвращавшихся с поля; и многие посматривали на нее так, как если бы хотели о чем-то спросить, но боялись. Однако, оказавшись между ними, Холсан обнаружила, что печаль ее миновала, и ласково поглядывая то на того то на другою, отправилась на женскую половину и там занялась тем, что попало под руки.
