Читать книгу Непрощённые - Ульяна Климентьевна Чигорина - Страница 3

У каждого в жизни случается момент, после которого мы понимаем, что все изменилось. Навсегда. Окончательно.

Да, возможно, в ту самую минуту ты не осознаешь этого. Но уже позже, с течением жизни, ты понимаешь, что вот именно тогда что-то в тебе надломилось, или вовсе навсегда исчезло. И вот, ты стоишь и смотришь на мир другими глазами, на всё вокруг, перевернувшееся с ног на голову.

Я – не исключение. У меня тоже так было.

Недавно мне исполнилось шесть лет. Лето перевалило за свой экватор, но даже это не оправдывало той нечеловеческой жары, что стояла в наших краях в те дни. Я была маленькой деревенской девочкой, которая слышала, что где-то идет война. Война между русскими и русскими. И я даже испытывала некое подобие страха вперемешку с недоумением. Мне было непонятно, как русский может воевать с русским. Деревенские сплетницы обсуждали последние вести по этому поводу, а я как обычно очень пугалась, услышав это. В этот раз, как и во все прошлые, я, испытывавшая приступ паники, побежала к своей ненаглядной матушке. Во мне горело желание увидеть ее. Оно разгоралось все сильнее и сильнее, по мере того, как я ускоряла свои детские шажочки. Пока бежала, поскользнулась на мокрой земле и упала на спину среди ромашек. Несколько секунд пролежала с закрытыми от боли глазами, и уже собралась было заплакать, но когда открыла их, увидела небо, обрамленное этими чудесными цветами.

Вбежав во двор с криками «Маменька! Маменька», я увидела ее занятую, как обычно, домашними делами. Она повернулась ко мне, распахнув объятия и слегка наклонившись навстречу. Подбежав, я обхватила ее шею изо всех своих детских сил, а она в ответ выпрямилась в полный рост, обнимая меня и будто поднимая над всеми этими страхами, ставшими в тот час настолько мелкими и ничтожными, что страхи мои в один миг забылись.

Слова, которые она приговаривала тогда, я всегда прокручиваю в мыслях, когда мне становится тяжко: «Всё хорошо, Анфисочка, я с тобой! Ничего не бойся! Я всегда рядом, никто-никто тебя не обидит!». Я смотрела в это родное лицо, в ее светлые зеленые глаза, на эту прозрачную светлую кожу, усыпанную веснушками, перебирала руками мягкие кудрявые локоны, непослушно выбившиеся из-под платка. Если бы я могла рисовать, то и сейчас смогла бы в точности изобразить каждый миллиметр этого до боли родного образа. Да только не обладаю такими талантами, а образ ее храню лишь в своей памяти.

В тот день отец в кои-то веки сделал хоть что-то полезное – наколол дров. На большее его не хватило, поэтому деревца, разрубленные на разношерстные осколки, так и остались лежать посреди двора. В итоге мама с Яковом раскладывали их вдоль стены дома. А я, уже успокоившись, сидела на завалинке, умиротворенно наблюдая за ними.

Сидя там, я испытывала то особое чувство спокойствия и радости, когда хочется шутить и смеяться. Такое чувство, ни с чем не сравнимое, которое испытываешь, успокоившись от слез. Лицо твое еще припухшее и красное, но ты уже забыл, от чего плакал.

В ту самую минуту, когда им оставалось разобраться с парой десятков мелких дровишек, из дому вышел отец, покачиваясь и бормоча под нос что-то недоброе. Он уже успел выписать себе вознаграждение – пропустил пару стопок. Обычно это ничего доброго не предвещало. Я напряглась и приготовилась к очередным разборкам пьяного папаши.

– Катька, почему твой муж должен выходить из дому по делам, не жрамши? – изверг он уже четко, по ходу прибавляя громкости.

– Это по каким таким делам? Дальше пойдешь глаз заливать?

– Не твоего ума это дело, баба! Дело твое – кашеварить. А коли дома съестного не сготовлено, то сиди да помалкивай! – отец свирепел, его голос бил по барабанным перепонкам, заставлял меня съеживаться от страха.

– Где уж тут… присядешь тут… Когда дел столько – год еще не присядешь!

Маменька негодовала, а отец, и без того разгневанный, взревел, возмущенный невиданной и неприемлемой разговорчивостью жены. Я не знаю, и знать не хочу, что именно тогда творилось в его голове. Какой бес его попутал, или сам он был тем бесом. Но с нечленораздельными криками он схватил попавшуюся под ноги деревяшку, одну из тех, что еще не легла в ровный строй, и изо всех сил запулил ее в мать.

Деревяшка прилетела прямиком в висок. Я до сих пор так ясно слышу этот глухой звук, послышавшийся почти одновременно со звуком обмякшего тела, упавшего оземь. На лице отца промелькнуло что-то вроде изумления или испуга. Он, словно по щелчку опомнившись, подбежал к матери, упал на колени и приподнял ее голову, обхватив руками, что-то пришёптывая. Даже если это и было раскаянием, оно уже было бессмысленным. Её неподвижные глаза смотрели в небо, не моргая и не щурясь.

Мы с Яковом стояли в оцепенении. Сковавший мои конечности шок не позволял мне ни шелохнуться, ни произнести даже подобия звука. Наконец, пришедший в себя Яков, поднял шум, на его истошные крики начала сбегаться вся округа.

Меня же еще долго ничто так и не смогло вывести из ступора. Крики, причитания вокруг – все как будто было не со мной. Вокруг меня разросся огромный шар, он унес меня, поднял душу высоко над всей этой суетой, хотя тело мое так и стояло посреди двора, неподвижно смотря в одну точку. Я будто специально затормозила этот момент времени, не желая, чтобы оно текло дальше без неё, без маменьки.

А она так и лежала напротив меня в неестественной позе, изогнувшись и, будто распахнув руки. И будто, как всегда, звала меня в свои объятия, где так легко и спокойно. Только теперь я больше никогда не смогу окунуться в них.

Я впервые столкнулась со смертью, увидела всю ее холодную беспринципную мощь, наглую вседозволенность. Смерть забрала всё, что у меня было. Всё, что было так дорого мне.

Последнее, что я помню в тот день, это то, что отца, в слезах и истерике, оттащили от тела матери, успокаивали. Потом он вырвался из их объятий, будто хотел напоследок обнять благоверную. И лишь одна я видела, как он, залез к ней за пазуху и достал оттуда бумажные рубли.