Читать книгу Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко - Страница 4

Я научился разгуливать один, и знаю, как здороваться с неведомыми знакомыми: соразмерять свою улыбку с их улыбкой, воспроизводить (наблюдая за ними) жесты удивления, радости или вежливости. Я тренировался на соседях по дому, спускаясь в лифте. Чем доказывается, что социальное бытование – чистая фикция, оповестил я дочь Карлу, которая порадовалась за меня. Она сказала: а вообще-то это цинизм. Конечно, цинизм, ответствовал я, если не думать, что все на свете комедия, захочется повеситься.

В общем, объявила моя жена Паола, пора и на службу. Ступай-ка. Один. Тобою там займется Сибилла, и посмотрим, как скажется на тебе вторичное попадание в первичную среду… Тут мне пришел на ум шепот старого друга Джанни о прекрасной Сибилле.

– Кто это Сибилла?

– Твоя ассистентка, помощница, она великолепно управлялась с конторой все время твоего отсутствия, сегодня мы с ней говорили по телефону, она там вне себя от гордости, устроила какую-то феноменальную сделку. Сибилла, фамилию не спрашивай, запомнить ее не имеется возможности. Польская такая фамилия. Писала диссертацию в Варшаве по экономике книжного дела. Как только советская власть там у них накренилась, еще до падения Берлинской стены, Сибилла получила первый загранпаспорт и сразу двинулась в Рим. Хороша собой, и даже слишком, и, видимо, нашла дорогу к сердцу кого-то из крупных польских боссов. В общем, ее выпустили, обратно в Польшу она не вернулась и стала искать здесь себе работу. Тут ей подвернулся ты, или она подвернулась тебе, и вот уже четыре года как она у тебя в конторе. Она знает все – и что с тобою приключилось, и как с тобою обращаться.

Паола написала мне адрес и телефонный номер моего офиса. После площади Каироли идти вперед по улице Данте и перед портиком Старого рынка – там будет портик, не ошибешься – свернуть на левой стороне в проулок, и ты на месте.

– Если случится какая-то непредвиденность, заходи в ближайший открытый бар и звони Сибилле или звони мне, мы вышлем за тобой спасателей с собаками. Хотя, надеюсь, обойдется без этого. Ах да, имей в виду, что вы с Сибиллой говорите между собой по-французски, так повелось с самого начала, когда она итальянского не знала, да так и осталось между вами. У вас с Сибиллой такие игры.

Сколько народу на улице Данте, как приятно идти между незнакомцами без всякой обязанности узнавать их в лицо. Тебя охватывает ощущение спокойствия. Ты понимаешь, что и они на семьдесят процентов в твоем положении. В сущности, я ведь могу быть приезжим, пока что немного одиноким, но одиночество поправимо. Точно, я ведь и есть приезжий. На эту планету. Кто-то махнул мне от двери бара, с порога магазина. Без всяких покушений на узнавания и разговоры. Я тоже помахал в ответ – и таким образом несколько раз чудной силой спасся!

Я нашел улицу и табличку антикварни, как находят тайник в бойскаутских играх. Скромная, симпатичная табличка невысоко на двери, Studio Biblio, видимо, фантазия у меня не то чтобы очень, хотя, с другой стороны, как прикажете называть – Alla Bella Napoli? Я позвонил, двери клацнули, я поднялся, площадка второго этажа, распахнутая дверь и Сибилла в проеме.

– Bonjour monsieur Yambo… pardon, monsieur Bodoni.

Как будто память потеряла она, а не я. Действительно прекрасна. Прямые светлые длинные волосы, «чистый овал». Никакой раскраски. Хотя нет, есть немножко голубизны на глазах. Каким это можно охарактеризовать прилагательным? Нежнейшая? Стереотип, естественно, однако одни стереотипы мне и служили подорожной в общество людей. Джинсы, кофтенка с какой-то надписью вроде Smile, целомудренно облегающая подростковую грудь.

Мы оба были страшно смущены.

– Mademoiselle Sibilla? – спросил я.

– Oui, – ответила она. И повторила быстрее, еще быстрее: – Оhui, houi. Entrez.

Какой-то всхлипывающий звук. Первое оиi она выговаривала нормально, второе – уже с придыханием, как будто ей перехватывало горло, а третье – на слабом выдохе и с интонацией неуловимого вопроса. Все это наводило на мысль о почти детском замешательстве и в то же время о вызывающей робости. Знаю, что это оксюморон, но хочется сформулировать именно так. Сибилла посторонилась. Пахло от нее прельстительно и интеллигентно.

Если б от меня требовали описать, как должен выглядеть консультационный библиографический центр, я изобразил бы нечто почти неотличимое от того реального помещения, куда попал. Темные стеллажи, на полках старые издания, точно такие же старые книги на толстом квадратном столе. В углу стоял стол поизящнее с монитором и процессором. Старые раскрашенные карты с обеих сторон окна. Стекла в окне были матовые. Свет рассеянный – в комнате несколько продолговатых зеленых ламп. И открытая дверь в подсобку, там, мне показалось, брезжил в темноте упаковочный верстак для подготовки книг к почтовой пересылке.

– Значит, вы Сибилла? Или я должен говорить – мадемуазель как-то? По моим сведениям, фамилия непроизносимая.

– Сибилла Яснржевска, здесь, в Италии, действительно приходится мучиться. Но вы обычно говорили мне просто Сибилла.

Ее улыбку я увидел в первый раз. Я сказал, что хотел бы войти в курс дела, посмотреть на самые ценные книги. Это у самой дальней стены, сказала она – и повела меня к полкам. Бесшумная походка, спортивные башмачки. А может, шаги заглушаются настилом? Ты укрываешься, отроковица, священной дымкой, Нет сокровенней, благословенней плоти укромной, чуть было не забормотал я. Вместо этого промычал: – Винченцо Кардарелли.

– Что? – переспросила она, тряхнув волосами.

– Ничего, – отвечал я. – Давайте посмотрим книги.

Превосходные конволюты старой закалки. У некоторых корешки слепые, без названий. Я вытащил наудачу какой-то том. Распахнул – где фронтиспис с названием? – не обнаружил. (Следовательно, инкунабула. Переплет оригинальный шестнадцатого века из чепрака свиноматки с холодным тиснением.) Я поводил ладонями по крышкам. Тактильная услада. (Незначительное кругление рантов.) Я пощупал бумагу, проверяя, хрустит ли, сообразно рассказу Джанни. Бумага хрустела. (Текстовой блок воздушен и свеж. Легкие маргинальные потеки на последней тетради, текст не тронут. Экземпляр высококлассный.) Я обратился к колофону и выговорил по слогам:

– Venetiis mense Septembri…

Венеция, сентябрь тысяча четыреста девяносто седьмого. Да ведь это, не исключается…

На первом листе значилось: Iamblichus de mysteriis Aegyptiorum.

– Это первое издание Фичинова перевода Ямвлиха, так ведь?

– Совершенно верно… monsieur Bodoni. Вы узнали издание?

– Абсолютно ничего я не узнал, я все буду выучивать наново, Сибилла. Просто я теоретически знаю, что первый Ямвлих в переводе Фичино был датирован тысяча четыреста девяносто седьмым годом.

– Прошу прощения, я еще к этому не привыкла. Вы были в таком восторге, когда к нам пришла эта книга. Действительно, замечательный экземпляр. Вы решили не продавать его, раз уж это такая редкость, и дожидаться, пока аналогичный не засветится или на аукционе, или в американских каталогах, тем самым поднимется планка цен, и тут мы вставим наш замечательный экземпляр в каталог.

– Так у меня есть и бизнес-жилка!

– Полагаю, что главным образом не хотелось расставаться с этой прелестью. Ну хоть пару месяцев. Но поскольку с Ортелиусом, наоборот, вы решили наконец распроститься, то могу вас обрадовать.

– С Ортелиусом? То есть…

– Издание 1606 года, сто шестьдесят шесть раскрашенных листов и указатель. В переплете семнадцатого века. Вы были счастливы, завладев этим экземпляром почти за бесценок, – он был в составе купленной на корню библиотеки покойного командора Гамби. И вы решили поставить его в каталог. Наконец-то. И в те недели, как вы… ну когда вам тут нездоровилось… я сумела продать этот лот одному клиенту, совершенно новому, он, я думаю, не библиофил, он из тех, кто покупает просто для вложения денег.

– Что продался экземпляр – отлично, а что в такие глупые руки – жалко… За сколько?

Она как будто боялась называть цифру, взяла в руки картонку и просто мне показала.

– Причем у нас сказано в каталоге «цена по договоренности», мы собирались торговаться. Я ему назвала верхний уровень, он даже не заикнулся о скидке, выписал чек и был таков. С колес, как говорят в подобных случаях.

– Ничего себе цифры теперь у нас. – Я действительно не догадывался о столь цветущем состоянии рынка. – Что тут сказать, Сибилла, чистая работа. А нам во сколько книга обошлась?

– Да в общем-то, можно сказать, в нисколько. Продавая прочие трофеи библиотеки командора, мы понемногу возвращаем все вложенные деньги. Оплата уже на нашем банковском счету. Поскольку в каталоге цена не была проставлена, полагаю, что после некоторых корректировок господина Лаивелли мы в результате сможем действительно быть более чем довольны.

– Я что, из тех, кто уклоняется от налогов?

– Нисколько, monsieur Bodoni, вы поступаете точно так же, как все, обычно выплачивается требуемое, но когда конъюнктура особо благоприятная, имеет смысл, так сказать, чуть помочь самому себе. Вы образцовый налогоплательщик на девяносто пять процентов.

– После этого нового казуса превращусь в образцового на пятьдесят. А я помню, меня учили, что налоги следует выплачивать в полном объеме.

Это прозвучало как-то унизительно для нее. Я отечески умягчил тон:

– Но вы не думайте об этих вещах, я сам переговорю с Лаивелли. – Вот как, отечески? И я завершил свою речь даже несколько раздраженно: – А теперь позвольте мне сосредоточиться на книгах.

Она ушла и села за компьютер, не отвечая ни слова.

Я листал книги: «Божественная комедия» типографии Бернардино Бенали, отпечатанная в 1491 году, «Физиогномика» Скотта 1477 года, «Четверокнижие» Птолемея 1484 года, календарь Региомонтана (1482). Но и с последующими веками был большой порядок, вот замечательное первое издание «Нового театра машин и зданий» Витторио Зонка и совершенно обворожительная «Механика» Рамелли… Я знал все эти книги по описаниям, любой приличный букинист знает наизусть основные каталоги. Но я не ведал, что владею этими сокровищами.

О-о, вот как? О, по-отечески? Снимая с полки книги, ставя их на место, я думал о Сибилле. Друг Джанни на что-то намекал, на что-то игривое. Паола откладывала тему Сибиллы до последней возможности. А наконец коснувшись этой темы, говорила как-то многозначительно, хотя и спокойным голосом: Сибилла-де хороша собой, и даже слишком… у вас двоих с Сибиллой-де такие игры… Как будто ничего не сказано, но четко прочитывается подтекст: речь идет о каком-то, что называется, тихом омуте.

Возможно ли, что у меня и Сибиллы роман? Только из отрочества… В Италию из Восточной Европы… Ей нужно все, ей интересно все. И вот она встречает человека… Коллегу, старше и опытней ее… кстати, когда она приехала, мне все же было на четыре года меньше… коллега этот умеет объяснить ей многое. Она всему обучается. И впитывает каждое слово. И восхищается. В ней он находит идеальную ученицу, обворожительную, умную, с этим полузадыхательным oui oui oui, они работают вместе, они всегда вместе, каждый день, вдвоем в кабинете-библиотеке, они союзники в малых и больших сражениях, у них совместные победы, однажды они наталкиваются друг на друга в дверном проеме. И завертелось… Нет, что ты, в моем возрасте, девочка, сумасшествие, найди себе мальчика, не думай обо мне, забудь все. А она: да что ты говоришь, я не знала, что бывают на свете такие чувства, Ямбо. Выходит пересказ банальной мелодрамы? Отлично, мелодрама. О, Ямбо, это, конечно, любовь, это такая любовь, что… но я не могу смотреть в глаза твоей жене. Она замечательная. И у тебя две дочери. И у тебя внуки… Мерси за напоминание, что от меня воняет падалью. Не говори так, Ямбо, ты самый… самый мужской мужчина из всех, какие есть на свете. Мальчишки моего возраста – даже сравнивать их смешно с тобою… И все-таки я должна устраниться. Постой, мы же можем оставаться просто друзьями. Прошу. Будем видеться каждый день. Боже мой, как же ты можешь не понимать – именно каждый день если будем видеться, то друзьями мы не останемся никак… Сибилла, не говори так, постой, надо лучше обдумать положение. В конце концов Сибилла не выходит на работу, я звоню, что собрался кончать с собой, она уговаривает меня не вести себя по-детски, и tout passe, и в конце концов сама приходит и остается, поскольку у нее не хватило сил это выдержать… Так тянется все четыре года, до настоящего дня… А может быть, в настоящий день – уже и не тянется?

Я помню, разумеется, все шаблоны, но, опасаюсь, не сумею смонтировать их верным способом. Может, подобные сюжеты достойны, и грандиозны, и истинны, именно поскольку в них, в сюжеты, заложены донельзя банальные шаблоны, сцепленные – не расцепишь? И ты тоже закладываешься в подобный шаблон изнутри, и все становится как будто бы первозданно, свежо, и после этого не стыдишься банальности?

Верна ли моя реконструкция? У меня, казалось, не было никаких желаний. Но как только я увидел ее, я мигом понял, что такое желание. И ведь я видел ее столь недолго. Ну а если видеть регулярно? Постоянно? Она будет постоянно скользить рядом, шествуя как по водам? Я, конечно, просто фантазирую, куда мне, с моей болезнью, в моем состоянии… Да и перед Паолой… Это надо быть последней сволочью. Нет, Сибилла для меня как Святая Дева. Ни единым помыслом. Замечательно. Ни единым. Ну а сама Сибилла – что?

А она, если все правда, в самом запале, в волнении, может, она-то уже готовилась встретить меня на «ты» и по имени, слава богу – французский язык допускает обращение «вы» даже между любовниками, она-то, может, хотела броситься мне на шею, намучилась как за эти недели! И тут я являюсь, явился не запылился, как поживаете, mademoiselle Sibilla, теперь предпочту сосредоточиться на книгах, спасибо, вы очень любезны. Она, естественно, никогда не сможет рассказать мне правду. Ну и прекрасно. Так спокойней для всех. Пусть теперь найдет себе молодого человека.

Ну а я? А что я. У меня не все дома. Это даже написано в истории болезни. С чего я зациклился на неправдоподобной сказке? Такая красотка в секретарях, конечно, Паола разыгрывает обеспокоенную жену, это в порядке вещей между супругами-союзниками. Теперь насчет Джанни. Джанни назвал Сибиллу «прекрасной». Ну ясно. Это он-то сам и потерял из-за девчонки голову! Таскается к нам что ни день, пишет налоговые бумажки, щупает хрусткие страницы, а сам изнывает и тает от ее вида. Вот этот-то Джанни и есть герой-любовник, а я вообще сбоку припеку. Хотя, между прочим, мы в одном возрасте, что означает – Джанни воняет падалью ровно как я. Тогда с какой же стати этот Джанни уводит, и даже уже увел, мою любимую девушку? Как? Я опять за то же самое? Любимую девушку?

Я-то страшился – как приживаться среди знакомых незнакомцев. И не ведал, где меня подстерегает самая опасная трудность… Почему-то ко мне в ребро должен был толкнуться этот бес… Больно мне, плохо мне, а может кончиться плохо и для нее. О, ты волнуешься за нее? Волнуюсь, потому что кому же хочется причинять боль приемной дочери! Дочери? Прежде сокрушался, что ты педофил, а теперь ты еще и кровосмеситель?

И в конце концов, господи, откуда известно, что мы прямо-таки любовники? Ну может быть, одно объятие, может, один поцелуй, всего один раз, платонический, холодный, каждому известно, что в душе другого целая буря, но никто не решается пересечь воображаемые пределы. Подобно Тристану и Изольде, мы кладем в постель заточенный меч.

Э, да у меня тут «Корабль дураков», хотя, мнится мне, и издание не первое, и экземпляр не идеальный. Скажи пожалуйста, вроде я вижу «О свойствах вещей» Варфоломея Глэнвильского. Цветные рисованные буквицы насквозь через весь текст, очень жалко, что крышка – новодел под старину. Поговорю с ней о работе.

– Сибилла, Stultifera navis у нас не первое издание, правда?

– К сожалению, нет, monsieur Bodoni, у нас издание Olpe тысяча четыреста девяносто седьмого. А первое издание – это тоже Olpe. Базель, но 1494, и по-немецки, Das Narren Schyff. Первое издание на латинском языке, такое же, как наше, вышло в девяносто седьмом, но в марте, а наше, посмотрите там на колофоне, напечатано в августе, выходило еще одно в апреле и одно в июне. Однако дело не столько в дате, сколько в экземпляре. Вы же видите, что в нашем, увы, очень много недостатков. Конечно, не то чтобы бросовый экземпляр, но радоваться особо нечему.

– Сколько вы знаете всего, Сибилла, и что бы я без вас делал.

– Это вы меня всему научили. Чтобы выехать из Варшавы, я себя преподносила как grande savante, но если бы мы с вами не встретились, я оставалась бы столь же неученой, какой приехала.

Абсолютный пиетет. Что утаено в ее словах? Grande savante. Всезнающий мудрец в дни строгого труда. Проборматываю:

– Les amoureux fervents et les savants austères… Чета любовников в часы живой беседы…

Ее недоумение.

– Ничего, это просто стихотворная цитата. Сибилла, нужно кое-что обсудить. Может статься, я кажусь вам почти нормальным, но это иллюзия. Все, что со мной происходило в прежней жизни, все, понимаете, без исключения, вытерто из моей памяти – будто текст мокрой тряпкой вытерли с доски. Непорочная чернота. Пардон за оксюморонность. Прошу вас понимать все это, ничему не удивляться и… поддержать меня.

Правильно ли я составил текст? По-моему, замечательно. Он поддается двойному прочтению.

– Не беспокойтесь, monsieur Bodoni, я понимаю. Я с вами. Запасемся терпением.

Тихий омут? Запасемся терпением и дождемся, пока я приду в себя, то есть запасемся в том смысле, как все остальные, – или стерпим до тех пор, покуда в мою память не вернется все бывшее между нами и связывающее нас? И во втором случае, что ты сделаешь со своей стороны, чтобы мне помочь вспомнить? Или же, уповая безраздельно, чтобы все стало как прежде, ты ничего не сделаешь, потому что не тихий омут – а настоящий человек, настоящая любовь и для тебя всего важнее – охранить меня от бед? Зажав уста, зажав чувства, в тишине, уговаривая себя, что это, наконец, прекрасная возможность разрубить гордиев узел? Принесешь себя в жертву, воздержишься от прикосновения, не предложишь мне ключ к тайне, не причастишь никакому мадлену – а ведь ты, в любовной гордыне, полностью убеждена, что никому другому не известно заклинание, распахивающее сезам, а тебе-то хватило бы лишь скользнуть по моей щеке прядью твоих волос, наклонившись и подав мне исписанную картонку. Или опять проговорить волшебные и решающие слова, простые, банальные. Слова – канва, та самая канва, по которой мы вышивали наши узоры четыре года, процитируй, произнеси – скажи заклинание! Только мне и тебе ведом его подлинный смысл… Попробую угадать, что это за слова. Et топ bureau? Нет, ошибочка. Это Рембо.

Прощупаем что возможно.

– Сибилла, вы обращаетесь ко мне monsieur Bodoni, потому что мы как будто наново знакомимся? Может быть, мы, работая вместе, говорили друг другу «ты», как все на свете сотрудники?

Зарделась и опять – то же самое нежное всхлипывание.

– Oui, oui, oui, именно, я тебя называла Ямбо. Спасибо, что спросил. Так мне будет гораздо легче.

Глаза осветились счастьем. У нее камень с сердца свалился. Ну и что? Называть коллег на «ты» у нас в Италии принято, вот и Джанни со своей секретаршей, как мы с Паолой слышали вчера в его офисе, разумеется, общается на «ты».

– Ну и чудненько! – произношу я с крайне веселым видом. – Все должно возобновиться точно так, как было всегда. Ты ведь знаешь, как и что было всегда. И можешь помочь мне.

Что она поняла? Что имеется в виду под «как было всегда»?

Дома я не спал ночь, Паола гладила меня по голове. Я грыз себя: разрушитель семьи. (Вообще-то я ничего не разрушал.) В то же время – сокрушался я не о Паоле, а о себе. Главная прелесть любви, сетовал я, в том, чтобы помнить. Есть люди, живущие одними воспоминаниями. Например, Евгения Гранде. Какой смысл, если любил, но не можешь припомнить, как любил? Или – хуже – если, может быть, любил, но этого не помнишь и страдаешь ужасным подозрением: а вдруг нет? Кстати, мне пришло в голову! В наглой самоуверенности я не учел еще один возможный вариант! Вполне возможно, что я потерял из-за нее сон и покой, а она меня поставила на место тихо, мило и бесповоротно. Не уволилась, потому что я все-таки приличный человек и с тех пор веду себя как будто никогда ничего не было. Может быть, она любит эту работу; или же просто не может себе позволить потерять место; а может, ей даже льстит мое отношение, подсознательно ее женская гордыня удовлетворена, и она даже сама себе не признается, что обладает надо мной безграничной властью. Une allumeuse. И даже хуже: в этот тихий омут текут немереные деньги, я выполняю все ее желания, совершенно ясно, что отчетность в ее руках, в ее ведении касса, банковский счет, на который я выписал ей доверенность, – я уже спел «кукареку» учителя Унрата, уже я пропащий человек, не имеющий выхода, – может, благая болезнь меня спасла? Может, нет худа без добра?..

Сволочь я поганая, как я смею валять в грязи все, до чего дотрагиваюсь! Она еще девственница, а я уже преображаю ее в шлюху! Как бы то ни было, даже и слабое подозрение, вмиг отметенное, отяготило наш сюжет. Если не помнишь – любил ли, тем более не можешь быть уверен, достойна ли была любимая твоей любви. Эта недавняя Ванесса, ясное дело, принадлежит к категории флиртов, случайных интрижек, к историям длиной в одну или в две ночи. В случае Сибиллы дело другое. Шутка сказать, четыре года жизни. Ямбо, постой, ты что же, влюбляешься не на шутку? Может быть, прежде и не было ничего, а тут вот здрасте? Лишь оттого, что вообразил былые адские терзания – и очертя голову кидаешься в них как в рай? Ну есть же идиоты, которые пьянствуют, чтобы забыться. Пьянствуют или там колются, говорят – все выходит из головы… Я скажу вам! Самое жуткое как раз, когда из головы все выходит. Есть ли на свете наркотик для вспоминания?

Может… Сибилла…

Все завертелось. Когда идешь ты, струясь власами, Походкой царской Я провожаю тебя глазами – головокруженье.

Наутро я схватил такси и помчался к Джанни на работу. Потребовал, сквозь зубы, выкладывать, что он знает о моих отношениях с Сибиллой. Джанни был ошарашен.

– Господи, Ямбо, все мы, конечно, таем при виде Сибиллы… я, естественно, и твои коллеги, и даже многие из клиентов… Есть кто приезжает специально посмотреть на Сибиллу. Но это все на уровне шутки, просто такая милая игра, вроде школьного ухаживания. Все над всеми подшучивают. И конечно, над тобой всегда подшучивали, требовали признаться – как там на самом деле дела с прекрасной Сибиллой. Ты улыбался, закатывал глаза, давая понять, что страсти кипят у вас бешеные, а иногда просил прекратить эти шутки, потому что она годится тебе в дочери. Так мы всегда шутили и смеялись. Поэтому я так игриво тогда сказал про Сибиллу, думал, что ты уже повидался с ней, и хотел узнать, как прошла встреча.

– То есть я не рассказывал ничего о своих отношениях с Сибиллой?

– Нет, а было что рассказывать?

– Джанни, не валяй дурака, ты ведь знаешь – я утратил всю память. Специально приехал к тебе, чтоб спросить, не рассказывал ли я чего часом.

– Ничего. Хотя в общем и целом о твоей личной жизни ты меня информировал всегда. Может, чтобы подразнить. И о Кавасси, и о Ванессе, и об американке на лондонской книжной ярмарке, и о хорошенькой голландке, к которой ты трижды мотался в Амстердам, и о Сильване…

– Ого, сколько же баб у меня было.

– Да, мало не покажется. В особенности мне, примерному семьянину. Однако о Сибилле, скажу как на духу, – ни разу не было ни слова. С чего ты заскакал как сумасшедший? Вчера ты увидел Сибиллу, она тебе улыбнулась, и ты решил, что невозможно было сидеть годами вместе и не попытать удачи? Это очень неоригинально. Оригинально было бы, если бы ты закричал: что это за жаба? Кстати, никто на свете не знает, есть ли у Сибиллы личная жизнь. Всегда спокойна и радостна и готова помогать каждому, как будто желает доставить удовольствие ему лично. Опаснейшее кокетство в отсутствии ужимок… Ледяная сфинга.

Джанни вряд ли меня обманывал, но это, однако, ничего не значило. Если с Сибиллой действительно был роман и если он был гораздо серьезнее, чем все прочие истории, то, ясное дело, я не ходил исповедоваться ни к кому и не оповещал Джанни. Это была наша сокровеннейшая тайна, моя и моей Сибиллы.

А может, и нет. Ледяная сфинга в нерабочее время имеет личную жизнь. Она уже давно делит ложе и кров с каким-то парнем. Кому какое дело. Она – совершенство, но, разумеется, не смешивает работу с приватной жизнью. Больнейший укус ревности к незнакомому сопернику. Кому случится, кому сулится Твоя невинность, ключ родниковый? Рыбарь досужий, добудет жемчуг Простой удильщик.

– Ямбо, нашла тебе чудную вдову, – сказала мне Сибилла хитрющим голосом. Начинает шутить со мной, вот здорово.

– Это как понимать? – спросил я.

Сибилла пояснила, что книги приходят к антикварам, как правило, несколькими стандартными путями. Бывает, их приносят прямо в контору, ты оцениваешь в меру своей порядочности, но, конечно, хоть что-то стараешься заработать. Бывает, что книгу продает коллекционер, он знает, сколько она стоит на самом деле, то, что удается выторговать, – это крохи. Книги приобретаются и на международных аукционах, но удачными могут считаться только случаи, когда ты один из всех догадался об истинной ценности книги; но чтоб ты один, и никто другой, – это бывает раз в сотню лет, ведь окружающие не идиоты. Если покупать у коллекционеров, наценка при последующих перепродажах получается минимальная, так что это рентабельно только в случае супердорогих книг. Приходят книги и от коллег, от других букинистов, если их клиентура не испытывает интереса к какому-то изданию и не намерена на него разоряться, а ты, наоборот, как раз нашел фанатика, на все готового.

И наконец, стратегия стервятника. Надо наметить благородное семейство, чья звезда понемножечку закатывается. Старый дворец, обветшалая библиотека. Дожидаешься смерти дядюшки, отца, мужа. У наследников возникают проблемы с реализацией мебельных гарнитуров и драгоценностей. Они понятия не имеют, как распродать кучу книг, ни разу в жизни, разумеется, ими не открывавшихся. Мы с тобой присваиваем этим наследникам кодовую кличку «вдова», хотя, конечно, наследник может представать и в образе внука, желающего получить пускай немного, однако в лапу и без промедления (идеальный вариант – если внучек бабник или, допустим, наркоман). Идешь на место, рассортировываешь книги, проводишь в пыльных комнатах когда два, а когда и три дня, прикидываешь и решаешь.

Очередная вдова была именно вдовой, Сибилла получила эту наводку от кого не знаю (секреты фирмы, прошуршала она удовлетворенно и лукаво), а вдовы, судя по всему, считались моим контингентом. Я позвал Сибиллу пойти со мною, опасаясь по недосмотру проморгать самую крупную рыбу. Какая замечательная квартира, да-да, синьора, с удовольствием, коньяк, только немного. И немедленно – рыться, bouquiner, browsing… Сибилла суфлировала правила. Среднестатистически в наборе бывают двести или триста томов нулевой стоимости, несколько старых библий и богословских трактатов – эти пойдут потом на развалы на ярмарке Св. Амвросия. Тома в двенадцатую долю, шестнадцатого века, содержащие «Приключения Телемаха» и утопические путешествия, в одинаковых переплетах, предназначаются дизайнерам по интерьеру, те покупают их погонными метрами, не открывая. Затем малоформатные томики шестнадцатого века, Цицероны и «Риторики к Гереннию», ничего серьезного, прямая им дорога в киоски уличных торговцев на площади Фонтанелла Боргезе в Риме, где их спихивают за удвоенную цену тем, кто желает хвастаться: «Есть у меня и издания шестнадцатого…»

И все же, вороша и копаясь, наталкиваешься подчас, ну скажем, на совершенно иного Цицерона – в альдинском курсиве, или даже на «Нюрнбергскую хронику» в идеальном состоянии, на Ролевинка, на «Великое искусство света и тени» Афанасия Кирхера с чудными гравюрами и лишь с несколькими пожелтелыми страницами, что для бумаги того времени – абсолютное чудо, или даже на обольстительного Рабле, отпечатанного Chez Jean Frédéric Bernard в 1741 году: комплектный трехтомник ин-кварто с виньетками Пикара в роскошном переплете красной марокканской кожи, с золотым тиснением на крышках, с конгревным тиснением и с позолотой на корешке, форзацы из зеленого шелка с золотой зубцовкой – которые покойник заботливо укутывал голубой бумагой, чтобы не попортить, поэтому при беглом осмотре они не производили никакого впечатления… Ну, это не «Нюрнбергская хроника», шептала Сибилла. Здесь переплет новодельный, хотя сделан честно и мастерски, у знаменитых Rivière & Son. Так что Фоссати заберет эти три тома не раздумывая, потом объясню, кто такой Фоссати, коллекционирует переплеты.

В конце концов определили десяток книг, которые при перепродаже, если все выгорит, принесут не менее сотни тысяч долларов. От одной «Хроники» можно было ожидать как минимум пятидесяти тысяч прибыли. Кто знает, как угораздило их попасть в библиотеку этого нотариуса, для которого книги были статус-символом, но на фоне отчаянной скаредности: я уверен, нотариус приобретал только то, что не требовало от него финансовых жертв. Эти ценные тома к нему попали, предполагаю, сорок – пятьдесят лет назад, когда потрепанный книжный хлам вообще принято было выбрасывать на помойку.

Сибилла кратко проинструктировала меня, что делать дальше, я попросил хозяйку к нам присоединиться, и все пошло – как будто век не прекращал свою обычную практику. Я ей поведал, что книг действительно много, но стоимость их невысокая. Я выложил на стол самые увечные экземпляры, со ржавыми страницами, с потеками влажности, расколами книжных блоков, с поцарапанными переплетами, как будто их терли наждаком, в кружевах от червоточин, вот, глядите еще, профессор, подпевала Сибилла, такое коробление неисправимо даже под прессом, я помянул ярмарку Св. Амвросия.

– Не знаю даже, заберут ли у меня все это, синьора, и не стоит уж говорить, что складские площади нынче – самое дорогое удовольствие… Предлагаю пятьдесят тысяч долларов за всю эту партию.

Партию?! О-о! Я считаю употребимым слово «партия» – говоря о книгах?.. Я считаю достаточной сумму в пятьдесят тысяч за изумительную библиотеку, которую муж собирал целую жизнь? Да это оскорбление памяти покойника! Выслушав все, что полагается, я плавно перехожу ко второй части.

– Знаете ли, нас интересуют разве что вот эти десять. Готов пойти навстречу и предлагаю тридцать тысяч за эту десятку.

Вдова прикидывает. Пятьдесят тысяч за большую библиотеку выглядело скандально, тридцать тысяч за десять книжек – вроде бы вполне прилично. А библиотеку, наверно, можно будет продать какому-нибудь еще букинисту, не такому переборчивому и прижимистому. Ударяем по рукам и подписываем.

Возвращаемся в офис полные радости – школьники, сдувшие контрольную.

– Это большое свинство? – спрашиваю я.

– Да что ты, Ямбо, так поступают все, così fan tutti.

А, Сибилла тоже поигрывает словами навроде меня.

– Будь там не ты, а другой, ей дали бы еще меньше. И потом, ты видел, что там за мебель, картины, серебро, у этих людей денег куча, и книги их не интересуют. А мы работаем для тех, кому книги все-таки интересны.

Что бы я делал без Сибиллы. Жесткая и нежная, хитрая как голубица. Опять меня повело на сладкие мысли, завертелся осточертелый волчок – а может, а может…

Однако, к счастью, беседа с вдовушкой меня измотала. Пришлось отправляться домой. Паола высказала мнение, что за последние дни я стал совсем какой-то умученный. Лучше, вероятно, мне ходить в контору не каждый день, а через день.

Я старался думать о постороннем:

– Сибилла, моя жена сказала, что у меня была подборка высказываний о тумане. Где они?

– Да, есть куча рваных ксерокопий. Но я переписала все тексты в компьютер. За что благодарить, это просто удовольствие. Я сейчас, мы быстро найдем, в какой папке.

Я, конечно, знал, что существуют на свете компьютеры (как и что существуют аэропланы), однако, безусловно, я притронулся к компьютеру впервые в этой новой жизни. Все вышло как с велосипедом – стоило сесть за клавиатуру, пальцы забегали самостоятельно.

Туманов у меня набралось на сто пятьдесят страниц. Действительно, думаю, сильно мне душу перепахали эти туманы… Вот «Флатландия» Эбботта: двухмерная среда, где живут только плоские фигуры, треугольники, квадраты, многоугольники. Если они не способны смотреть сверху, а при взгляде сбоку видимы только линии, как же им узнавать друг друга? А благодаря туманам. Если в атмосфере присутствует туман, то предметы, которые находятся на расстоянии, скажем, в три фута, мы видим значительно хуже, чем предметы, расположенные на расстоянии двух футов одиннадцати дюймов. В результате тщательное и постоянное наблюдение за сравнительной ясностью или расплывчатостью линий позволяет нам делать заключение о конфигурации предметов, причем с огромной точностью. Везет же треугольникам, блуждают себе в тумане и все понимают: вот он шестиугольник, вот он параллелепипед. Хотя двухмерные, однако счастливее меня. Большинство накопленных цитат я знал наизусть.

– И с чего бы это? – ломал я голову, рассказывая Паоле. – Ведь все мое должно было быть забыто? А коллекция цитат уж такая моя! Она подобрана лично мною.

– А ты не думай, будто помнишь то, что насобирал, – отвечала Паола. – Ты, наоборот, насобирал все, что помнил. Цитаты – часть твоей энциклопедии. Как все те прочие стихотворения, которые ты читал здесь мне в первый день, вернувшись из больницы домой.

Как бы то ни было, цитаты я припоминал сразу. Начиная с известной Дантовой:

У Д’Аннунцио хороший туман в «Ноктюрне»: Кто-то проходит рядом со мной, не вызывая шуму, будто бы босиком… Туман попадает в рот, наполняет легкие. У Каналь Гранде туман скопляется, застаивается. Незнакомцы все серы, все легки, незнакомцы – тени. Под самым домом антиквара он вдруг стремительно исчезает. Вот антиквар – истинно черная дыра: что упало, то пропало, не жди возврата.

Вот Диккенс, известное начало «Холодного дома»: Туман везде. Туман в верховьях Темзы, где он плывет над зелеными островками и лугами; туман в низовьях Темзы, где он, утратив свою чистоту, клубится между лесом мачт и прибрежными отбросами большого (и грязного) города. Туман и у Эмили Дикинсон: Let us go in; the fog is rising.

– Пасколи я не читала до сих пор, – говорила Сибилла. – Ты подумай, какая прелесть.

Сейчас она совсем близко склонилась ко мне, чтобы читать с монитора, так что могла бы и скользнуть прядью по моей щеке. Могла, но не скользнула. Теперь уж не по-французски, она тихо читала по-итальянски с этим мягким славянским выговором:

Замечательный туман у Пиранделло, вот неожиданность, казалось бы – как может быть хороший туман у сицилийца? Туман рвался в клочья… Вокруг каждого фонаря зевал ореол. Хотя, конечно, куда ему против миланского тумана, описанного Альберто Савинио: Туман комфортабелен. Он превращает города в большие бонбоньерки, а жителей в конфеты. В тумане идут женщины и девушки в капюшонах. Легкий пар витает у их ноздрей, полуоткрытых губ. Входить в гостиные, расширенные зеркалами… Целоваться, выдыхая остатки тумана, когда снаружи туман жмется в окно, матовит стекла, ненавязчивый, томный, покойный…

Миланские туманы у Витторио Серени:

Распахнуты в пустоту двери в туманный вечер. Никто не входит – не выходит, разве что кроме кома смога, кроме вопля мальчишки – вот парадокс – «Иль Темпо ди Милано» – алиби, благословение. В тумане все потаенное сокрыто, движется и доходит до меня, отходит от меня историей, памятью, двадцатый – тринадцатый – тридцать первый года как трамвайные номера…

Чего я только не надергал. Вот «Король Лир»: Туман болотный, Подъятый мощным солнцем, отрави Всю красоту ее, убей в ней гордость!

А Дино Кампана? Через бреши ржавых рыжих бастионов, размытых туманом, отверзаются молча долгие улицы. Коварный пар тумана угрустняет дворцы, кутая башенные макушки, на немых и опустелых стогнах, как после разгрома.

Сибиллу обворожил Флобер: Голые окна спальни, расположенной во втором этаже, пропускали белесый свет. В окна заглядывали верхушки деревьев, а там дальше при лунном свете над рекой клубился туман, и в нем тонули луга.

Восхитилась она и Бодлером: В туманной сырости дома, сливаясь, тонут, В больницах сумрачных больные тихо стонут.

Эти чужие слова пробивались из Сибиллиных уст с журчанием, будто из ледового кладезя. Кому случится, кому сулится Твоя невинность, ключ родниковый?

Сибилла была, тумана не было. Туман рассеялся от чужих глаз, от чужих слов. Может, когда-нибудь мне удастся занырнуть в тот туман, если Сибилла поведет меня бок о бок, рука в руке.

Я несколько раз показывался Гратароло, он одобрял все действия Паолы. Он сказал, что благодаря ее разумному поведению я стал почти самостоятелен и сумел счастливо избежать примарных фрустраций. Это он так думает, Гратароло.

Вечерами мы (я, Джанни, Паола и наши девочки) играли в тихие игры – в скрэббл. Домочадцы утверждают, что это мое любимое занятие. Я все так же бойко, как до болезни, подбираю слова, в том числе очень хитрые, вроде акростих (уцепившись за слово акр), или очень заковыристые, типа зевгма. Я оприходовал ценные буквы «Э» и «З» в двух далеко друг от друга отстоящих клетках, заняв концом слова угловой красный квадрат и сумев наступить еще на один красный квадрат: выложил слово эмфитевзис. Двадцать одно очко, умножаем результат еще и на девять (потому что есть две красные клетки, каждая из которых – утроение); плюс пятьдесят очков в качестве приза за освоение всех имеющихся на руках букв; вот двести тридцать девять очков единым махом. Джанни обозлился: ах, вот ты какой! Если это называется терять память! – вопил он. Думаю, это был наигрыш, чтобы меня ободрить.

Беда не только в потере памяти, а в том, что моя новая память – фуфло. Гратароло что-то проронил в самом начале о том, что, имея память в таком примерно состоянии, как моя, кое-кто придумывает себе обрывки прошлого, ни в малой мере не переживавшегося взаправду, – чтобы иметь хоть какие-то воспоминания. Что, и Сибилла тоже – только фикция?

Надо как-то спасаться. На работу ходить – мука смертная. Я сказал дома Паоле:

– Работать утомительно. Вечно одно и то же, одна и та же улица. Уехать, что ли? Мой офис дышит полной грудью, всем заправляет Сибилла, подготавливает каталог. Мы можем поехать, ну скажем, в Париж.

– Париж – вот это точно будет для тебя «утомительно». Перелет, гостиница… Надо обдумать.

– Ну не в Париж, тогда в Москву, в Москву…

– Откуда к тебе Москва?

– Из Чехова. Ты знаешь, цитаты – мои единственные фонарики в тумане.