Читать книгу В тихой Вологде - В. А. Яцкевич - Страница 3

Когда-то Вологда была тихим патриархальным городом. Именно про такие места писал Некрасов:

В начале двадцатого столетия тишина была нарушена. В Вологде, помимо коренного населения с традиционным жизненным укладом, оказалось немало политических ссыльных различного толка: от философов-марксистов до исполнителей-бомбистов. Здесь, как, наверное, ни в каком другом городе, тесно сошлись люди с различными мировоззрениями. Порой страсти накалялись, выливаясь в митинги и демонстрации, а иногда и в прямые столкновения.

* * *

Сегодня Павел проснулся рано, мать как раз пошла обряжать коров. Собирался недолго: солнце еще только поднималось из-за леса, а он уже был в пути. Как-то особенно легко шагалось этим ясным апрельским утром. Знакомой тропкой добежал до Болтино, здесь уже вовсю топились печи и вкусно пахло печеным хлебом, мужики на телегах с сохами да боронами тянулись на пашню. Перешел по мостику через речку поднялся на холм и увидел деревеньку Бурцево, где живёт его Татьяна. Сладко защемило на сердце, перед глазами возникло её милое лицо, карие глаза с зеленоватым оттенком, длинная густая коса. Прошлое воскресенье ходили с парнями в Бурцево на беседу, и Таня сама его выбрала, хотя и увивался вокруг нее рослый парень из местных. Павел вспомнил, как они сидели в шумной избе, уединившись за занавеской, говорили о всяких пустяках и как он, осмелев, взял её руку, и как заалели её щеки.

Ах, Таня, Таня! Как много надо сказать ей, да, видно, опять придется ждать воскресенья. Работал бы он на своем подворье вместе с родителями, так можно было бы видеться хоть каждый день, а теперь…

В стороне осталась деревенька Бурцево. Вот ведь судьба: отец определил его в подмастерья к сапожнику. Говорит, деньги нужны, дети без одёжи сидят. И то правда, их в семье пятеро: старшему, Павлу, – уже почти восемнадцать, а младшей сестре – пять лет. Теперь Павел ходит в город на работу каждый день. Возвращается поздно. Вот и сегодня вернется в седьмом часу, уже стемнеет, а тятя велел картошку перебирать на посадку. Когда тут на свидание идти! Да и не пойдет девица вечером с парнем, не принято это.

– И всё-таки ремеслу учиться надо, – убеждал себя Павел. – Не пройдет и полгода, как выучусь на сапожника, а там, глядишь, открою мастерскую у себя в деревне. Работа уважаемая, доходная. Построю дом, женюсь на Татьяне. Матушка не будет против, она как-то сама сказала, что Таня – девушка баская, славутница[1] да рукодельница. К свадьбе надо бы себе костюм справить. Сапоги уже есть, ладные сапожки.

Павел нагнулся, сорвал пучок травы, почистил свою обновку. Эти сапоги хозяин продал в счёт жалованья. Как только увидел, в каких опорках явился к нему Павел, так и подобрал ему обувку по ноге. Весело в них шагается!

Вдали показалась колокольня Софийского собора – значит, он отмахал уже половину пути. Теперь он шёл по узкой тропке озимым полем, по-крестьянски оценивая зелёные всходы. Вдали, как сказочные крылатые чудовища, стояли в ряд четыре ветряных мельницы. А вот и Осановская усадьба помещиков Волковых: двухэтажный, украшенный деревянной резьбой дом, огромный сад с длинными тенистыми аллеями и отдельно на холме небольшая красивая церквушка.

В этом доме три года назад Павел видел отца Иоанна Кронштадского[2]. Слава об этом пастыре, прозорливце и целителе, шла по всей России. Тогда, летом 1903 года, батюшка, путешествуя на пароходе по северным рекам, сделал остановку в Вологде. Утром он прибыл в Спасо-Всеградский собор, где отслужил обедню, после чего городской голова Николай Александрович Волков привез его в свою загородную усадьбу. Как-то очень быстро об этом узнали в окрестных деревнях. Когда Павел с матерью и двумя сестрами пришли в Осаново, вокруг дома и в саду уже было много народа. Отец Иоанн показался на высокой открытой веранде, рядом с ним стояли вологодский архиерей, городской голова и губернатор. Он стал говорить, обращаясь к народу, плотной толпой стоявшему у дома, и его сильный голос, казалось, проникал в самую душу. Говорил он о том, что все наши беды – болезни, неурожаи, засухи, пожары, падежи скота – происходят Божьим попущением из-за того, что слаба вера в народе. И еще Павлу запомнились слова о том, что люди ждут от Бога чудес, а Он обыкновенно откликается на их просьбы через законы природы. И наказывает людей также посредством законов природы, установленных Божественной премудростью.

Затем отец Иоанн вышел в сад, тут же православный люд окружил его. Ему пришлось встать на нижнюю ступеньку крыльца, и тогда люди стали поочередно подходить к нему под благословение. Особенно много подходило женщин, каждая рассказывала о своем горе, спрашивала совета. У той муж пьяница, у другой детей нет, у третьей какая-то неизлечимая болезнь. Отец Иоанн всех благословлял, всех утешал и давал надежду.

Когда батюшка садился в коляску, чтобы ехать на пристань, люди, столпившись вокруг, не хотели отпускать его. Многие хватали руками колеса, иные пытались прикоснуться хотя бы к краю его ризы, некоторые бросали в коляску письма, записки о поминовении, пакеты с деньгами. Из толпы слышалось: «Голубчик ты ненаглядный, помолись за нас, грешных!». И когда экипаж все-таки тронулся, верующий народ долго бежал за ним по дороге.

– А ведь и правда, удивительный батюшка, – думал Павел, шагая по той же дорожке, по которой когда-то коляска увозила отца Иоанна. – Ведь сестра Нюра после встречи с ним перестала заикаться. А он всего лишь погладил её по головке.

Дорожка вывела Павла к вокзалу, теперь он пошел городскими улицами и вскоре оказался перед домом с вывеской: «Лебедевъ. Обувь на заказъ». В доме, видно, еще только просыпались. Зайдя в мастерскую, Павел увидел, что его друг Венька лежит под одеялом, сладко потягиваясь. Венька был родом из-под Кадникова, квартировал прямо в мастерской.

– Рано ты встаешь, крестьянская твоя душа, – говорил он Павлу, одеваясь. – Давай-ка вместе чайку попьем. Сейчас самовар поставлю.

– Ладно, я сам поставлю, ты давай умывайся да молись, – отвечал Павел, доставая из котомки завернутый в холщевую тряпицу пирог с картошкой. Венька махнул рукой:

– С этими молитвами мне родители во как надоели, а тут еще ты.

За чаем Венька, с аппетитом уплетая сочные ломти, говорил:

– Сегодня хозяин со всей семьей на Всенощную идет, завтра у них в церкви праздник. И нас раньше отпускает. Давай с тобой сходим в Народный дом, там интересное будет.

– Театр, что ли, будут показывать?

– Нет, речи говорить будут. Ссыльные, да из местных кто-то. – Венька перешел на шепот. – Ты, Паша, никогда не думал, почему так по разному люди живут: у кого дом такой, что в нем заблудиться можно, да прислуга, а кто работает всю жизнь, не разгибается, а живет в избенке тесной. Вот нам какое жалованье положили? Шесть рублей в месяц. А сапоги тебе за сколько продали?

– Ну, за девять рублей. Так ведь кожу скорняк не дешево отпускает.

– Значит, ты за прошлый месяц ничего не получил и за нынешний получишь с гулькин нос.

– Так ты Веня не забывай, что нас хозяйка обедами кормит.

– Какие там обеды! Ноги протянешь от её обедов. А сама разъелась, аж лоснится. Хитрая, деньги наши зажилила.

– Какие деньги?

– А помнишь, третьего дня купец приходил, сапоги охотничьи забирал. Он при мне хозяйке полтинник дал, сказал: «Это ребятам на чай». А она нам сколько дала? По 15 копеек только, значит 20 копеек – себе.

– И то правда, – сказал Павел, – работаем, работаем, а чему научены? Только дратву сучить. Пора бы нам уж голенища тачать. Так не дает хозяин.

В четыре часа Павел с Вениамином были уже свободны и сначала пошли в чайную, что у пристани. Стоя за столиком, они пили чай с кренделями и смотрели на оживленную жизнь речного порта. От пристани отчаливал большой двухпалубный красавец-пароход рейсом на Великий Устюг. Мощный гудок заглушил людской гомон, и пароход тронулся, поднимая волну. Поодаль разгружали большую баржу. Грузчики таскали тяжелые мешки и складывали на телеги, запряженные ломовыми лошадьми.

– Зерно из Ярославля привезли или из Рыбинска, – сказал Павел. – Плыли с Волги вверх по Шексне, потом по каналу герцога Вюртембергского в Кубенское озеро, оттуда по Сухоне, а потом вверх по реке Вологде к нам. А назад, видно, вот это железо повезут. – Он показал на металлические полосы, сложенные рядом с баржей. – Поди-ко, из Устюжны недавно подвезли.

– А здесь что грузят? – спросил Веня, показывая на другую баржу.

– Это, кажись, лен или пенька. Видишь, здесь грузчики легко идут, не то, что там. А повезут, видно, в Архангельск. Буксир-то, глянь, называется: «Соломбала». Пойдут вниз по Сухоне до Устюга, потом по Двине к Белому морю. А там, может и в Европу наш груз пойдет.

– Ну, Паша, у тебя голова, что у нашего архиерея. Тебе бы учиться, большим человеком бы стал.

– А вот ты, Веня, кем хочешь стать? Только серьезно скажи.

– Я? – Веня поскреб в затылке. – Я, понимаешь, не люблю кому-то прислуживать. Хочу начальником быть. Чтоб сидеть в кабинете и командовать.

– Ишь ты как. А ведь у любого начальника свой начальник есть, и ты у него будешь в услужении. Уж лучше тогда крестьянином быть. Крестьянин сам себе и хозяин, и работник. Он только от погоды зависит, значит, от одного Господа Бога.

С пристани друзья пошли в Пушкинский народный дом.[3] Они зашли в зал, уже полный народа, и устроились в заднем ряду. Павел видел в зале гимназистов, семинаристов, приказчиков, мастеровых. В первых рядах сидели люди барского вида. Один из них, высокий, с бородкой клинышком, в добротном костюме вышел на сцену и начал говорить:

– Великий ученый Карл Маркс в своем выдающемся произведении «Капитал» убедительно доказал, что капиталистический общественный строй, основанный на эксплуатации рабочих, в самом себе несет гибель и поэтому обречен…

Дальше оратор понес какую-то тарабарщину, которую Павел понять не мог. Слышалось только: буржуазия, пролетариат, прибавочная стоимость, борьба классов. Второй оратор говорил более доходчиво:

– У кого-то есть все, а у кого-то ничего. Разве это справедливо? Но мы знаем, как построить справедливое общество, где не будет ни бедных, ни богатых, где все будут равны, все будут свободны и счастливы! – Он прервал начавшиеся аплодисменты и продолжал: – Но сначала надо разрушить то общество угнетения, что у нас существует…

Павел был по крестьянским меркам человеком грамотным. Он закончил трехклассную начальную школу, а сестра матери, бывшая замужем за купцом, приучила его к чтению. Родители не препятствовали, разрешая допоздна жечь керосиновую лампу. У тети Марии была хорошая библиотека, Павел читал Пушкина, Гоголя, зачитывался историческими романами Загоскина, любил рассказы Даля, стихи Никитина, а вот Горького читать не стал – не принимала душа. Что-то похожее на рассказы Горького звучало сейчас с трибуны: такая же яростная ненависть.

– Слушай, Веня, – Павел нагнулся к другу, – этот, кто говорит, вроде как не русский. Он откуда будет, не знаешь?

– Не знаю. Грузин или еврей, я в них не особенно разбираюсь. Но говорит он всё правильно.

Дальше Павел услышал такое, что не поверил своим ушам: оратор поносил царя. Павел чувствовал себя так, будто его ударили под дых. Вспомнилось, как однажды, еще семилетним мальчиком, он ехал с отцом в город. По дороге к ним попросился молодой парень в красивом мундире. Сидя в телеге, он о чем-то, не умолкая, говорил отцу, размахивая какой-то бумажкой. Отец сначала слушал молча, потом сказал попутчику: «Ты разве поп, чтобы учить меня, как надо жить?». Еще через некоторое время он остановил лошадь и закричал: «Ну-ка слезай, а то свяжу и сдам уряднику!». И после того, как попутчик спрыгнул, отец долго не мог успокоиться. Повернувшись к Павлу, он сказал: «Каков крамольник, а? Против царя говорил. А кто против царя, тот против нас».

Павел заерзал на стуле:

– Слушай, Веня, пойдем отсюда, неохота такое слушать.

Тот схватил его за рукав:

– Погоди, уже сейчас конец.

В конце своей пламенной речи выступающий, потрясая кулаками, призвал всех первого мая не выходить на работу и собраться на площади, чтобы отмечать праздник солидарности всех трудящихся..

Вечером Павел сказал матери, что хочет пойти на митинг.

– Не дело ты задумал, – заволновалась мать. – Первого мая в Вологде всегда большой торговый день, и мы собрались ехать, ячмень вести на продажу. Говорят, цены нынче на зерно хорошие. Нам теперь деньги-то ой как нужны. За лошадь ещё не расплатились, ещё двадцать рублёв долгу осталось.

Она взглянула на насупившегося сына.

– Слушай, Паша, нам ведь с тобой пора причащаться. Давай-ка три дня поговеем, а в воскресенье пойдем к причастию. Мария приглашала к ним в храм. Говорит, у них батюшка хороший. Ты в субботу после работы прямо к ней приходи, и я там буду. У нее и заночуем.

В субботу в полдень Павел зашел в дом тёти Марии. Та обняла его и со смехом сказала:

– Ну и пахнет от тебя – кожей да дегтем. Давай-ка иди сейчас в баню, а потом к столу. Я для вас с мамой постных блинов напекла.

Тётя Мария овдовела два года назад и жила в небольшом доме на окраине города вместе с приёмной дочерью. Своих детей ей Бог не дал. С компаньонами покойного мужа она судиться не пожелала и довольствовалась небольшим наследством. Деньги берегла на приданное дочери и для того, чтобы сделать вклад в монастырь, куда собиралась уйти на покой, а пока жила по-крестьянски, держа коз и возделывая огород.

В воскресенье Павел стоял в храме, с робостью и волнением дожидаясь своей очереди на исповедь. Пожилой священник с пышной седой бородой внимательно выслушивал каждого, переспрашивал, давал наставления. Выслушав Павла, батюшка сказал:

– Зависть, она, как червь, душу человека гложет. Завистники – люди желчные и злобные. Не поддавайся этому греху. Господь сам знает, кому какие блага даровать в этой жизни. Что завидовать богатству? Богатым трудно войти в Царствие Небесное. На Страшном суде они будут завидовать нищим, как богач завидовал нищему Лазарю. «И возопил богач: Отче Аврааме! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламене адовом».

После литургии и причастия отстояли панихиду, которую заказала тетя Мария по случаю годовщины смерти мужа. Потом был поминальный обед, на котором, кроме Павла с матерью, было еще несколько гостей. К одному из них, дальнему родственнику мужа, тётя Мария относилась с особым почтением и называла по имени-отчеству: Константин Александрович. Это был мужчина лет тридцати, одетый в темно-синий костюм-тройку, с небольшой бородкой и спокойным, благожелательным взглядом. Позже Павел узнал, что он был ученым человеком, преподавал в духовной семинарии. Несмотря на свою ученость, он держался просто и поддерживал семейный разговор:

– Скажите, Мария Николаевна, а как вы с Андреем познакомились?

– А у нас как в притче получилось. Знаете притчу про купца, что жену выбирал? Ходил по дворам и объявлял, что покупает сор по гривеннику за фунт. Ну, ему кто совок сору вынесет, кто ведерко, а кто и мешок. А в одном доме вышла девица на крыльцо и стоит расстроенная. Говорит, нету сора в доме. Ну, он ее замуж и взял. Вот и со мной похожая история случилась. Проезжал мимо молодой купец на бричке, зашел к нам в дом, попросил молока попить. А родители тогда на покосе были, нас с сестрой оставили на хозяйстве, да с малышней нянчиться. Мне семнадцать лет было, а Надежде двенадцать. – Она засмеялась и показала на мать Павла. – Ну вот, посидел он у нас, посмотрел, какой в доме порядок, да дети ухоженные. Видать, приглянулась я ему, через неделю сватов прислал…

– Ох, кажется, совсем недавно это было. А уже дочке замуж пора. – Тетя Мария посмотрела на свою дочь, скромно сидевшую за столом. – Мы ведь завтра собрались идти за советом к отцу Александру, что из Вознесенской церкви. Жених к моей Тоне сватается. Парень как будто хороший, из порядочной семьи. Подождем, что нам завтра батюшка скажет.

– Так вы идете к отцу Александру Баданину[4]? – спросил Константин Александрович.

– Да, к нему. Теперь он, бедный, болеет, сидит безвыходно дома, с кресла не встает. А народ идет к нему без конца. Все знают, что он дар прозорливости имеет.

В разговор вмешался еще один родственник покойного Андрея, важный господин, лет сорока.

– Мария Николаевна, дорогая, я вашей Тонечке всяких благ желаю, но нельзя же так… Такое серьезное дело, как брак должны решать сами жених с невестой по взаимной любви да их родители. А вы хотите довериться больному старичку, который вас и знать не знает. Это, извините, суеверие какое-то.

Наступило неловкое молчание, и Константин Александрович уже хотел вмешаться, но тётя Мария сама нашла правильный ответ:

– А вы бы спросили у соседки нашей, Власовой – вон там, через дорогу её дом – как она сына своего хотела женить. Сватали ему невесту, но отец Александр не благословил, даже на смотрины ехать не велел. Сказал, что жениться ему надо на сироте. А через год вся правда и открылась, когда девушка эта умерла. У нее горловая чахотка была. А сын женился на сироте и живет счастливо.

За чаем тётя Мария потчевала гостей пирогами с клюквой.

– Андрей покойный очень это кушанье любил. Как уезжает куда по своим делам, так я ему подорожников с клюквой наложу в туесок…

Она стала вытирать слёзы. Мать Павла, сначала робевшая в непривычной обстановке городского дома, вдруг заговорила:

– Сынок-то мой собрался на митинг идти, – она показала рукой на смутившегося Павла. – Это, знать, бунтовщики придумали заместо крестного хода. А кому пойдут поклоняться, не могу понять.

Константин Александрович посерьезнел.

– Уже год как бунты идут по России. Видно, и до нас докатилось. Вот недавно в домовой церкви женской гимназии отслужили панихиду по казнённому преступнику Шмидту, тому офицеру, что осенью прошлого года возглавил бунт на крейсере Черноморского флота. А ведь ещё война с Японией шла. Объявил себя командующим флотом и диктовал условия Государю Императору. А из него героя делают. Конечно, ссыльные здесь воду мутят. Семинаристы наши совсем от рук отбились. В Народный дом ходят на митинги, брошюрки разные читают. Даже эту поганую газетку, как её, «Северная земля». И ничего не поделаешь, свобода каждому дана. Мой тебе совет, Павел: ни на какие революционные сборища ходить не надо. От этих бунтовщиков держись подальше. Они хотят законную власть свергнуть. А в Писании как сказано: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога». Я этих революционеров хорошо знаю. Люди это одержимые, живут в грехах, как в грязи. Все непутевые, только к болтовне способные. Откуда им знать, как надо мир устраивать, если они свою жизнь устроить не могут…

* * *

Утром 1-го мая 1906 года Алексей Окулов[5], ссыльный студент из Москвы, стремительно шел по деревянному тротуару вдоль улицы Афанасьевской (ныне улица Марии Ульяновой), направляясь к духовной семинарии. Он имел поручение Вологодского комитета социал-демократической партии прекратить занятия в семинарии и в мужской гимназии и вывести учащихся на демонстрацию.

Алексей был выслан в Вологду за участие в беспорядках 1905 года. На пути к месту ссылки он был погружен в мрачную меланхолию, ожидая, что в этом захолустном городишке его ожидает беспросветная тоска. Однако жизнь в Вологде оказалась весёлая. Здесь было множество ссыльных, близких ему по духу людей. Никакого особого полицейского надзора не было. Можно было без труда убежать, как сделал это недавно Борис Савинков. Каждому ссыльному выплачивалось от казны пособие, которого вполне хватало на жизнь. Часто устраивали диспуты на различные темы: философские, религиозные, политические, и потому среди ссыльных Вологду называли «Северными Афинами». Кружки эсеров и эсдеков свободно занимались пропагандой среди рабочих железнодорожных мастерских. В последнее время удалось раздобыть оружие, и теперь правый карман студенческого мундира Алексея приятно оттягивал браунинг, а в левом лежал большой запас патронов.

Здесь мы на время оставим нашего революционера и расскажем, как в Вологде появился вооружённый отряд, состоявший в основном из политических ссыльных.

В октябре 1905 года был издан Высочайший Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», где Государь Император выражал свою волю: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». По этому случаю в Вологде прошел ряд митингов. Либералы оценивали Манифест положительно, а представители левых партий, в особенности, большевики, призывали к борьбе за полное свержение самодержавия. На митинге 19 октября в Народном доме, тон задавали революционно настроенные ораторы: Цейнерман, Гальперин, Содман, Сегаль, Окулов, Ильин. Они резко высказывались против властей, а некоторые доходили до того, что поносили царя. В зале поднялся шум. Недовольные услышанным покидали здание и собирались на площади, где устроили свой монархический митинг. Здесь преобладал простой люд: рабочие, приказчики, мещане. Когда на крыльце показались революционеры, начались взаимные оскорбления и угрозы. Страсти накалялись. Вдруг с крыльца кто-то выстрелил. В толпе шарахнулись, дико закричали. Прозвучал ответный выстрел. Завязалась перестрелка. Трое были ранены.

В это время полицмейстер Р.М. Дробышевский забежал в Народный дом и потребовал к себе устроителей митинга. К нему вышли Окулов, Золотов, Ильин, жена Кудрявого, жена Содмана. Полицмейстер предупредил их о грозящей опасности при столкновении с толпой, просил выйти через задний ход и последовать по пустынной улице.

Разъяренная толпа, узнав, что здание опустело, двинулась по улицам, разбивая окна в домах и лавках евреев. Проходя мимо здания городской управы, толпа сорвала транспарант – огромную полотняную полосу с надписью: «Да здравствует свободная Россия».

На другой день, когда полицмейстер шел к губернатору с рапортом, его остановила вышедшая из городской управы группа служащих. Бывший среди них Ильин попросил доложить губернатору, что они организовали в городе Союз охраны, цель которого – защищать горожан от антисемитских погромов. Он вручил также текст устава этой организации, который подписали: Ильин, Ионов, Клушин, Надеждин, Сегаль, Фишер, Коноплев, Тарутин, Монтвилло, Достойнов, Моторин, Сущевский, Моделунг, Золотов, Гейт и Богданов.

Полицмейстер возразил, что никакого антисемитизма в Вологде никогда не было и что адвокаты, аптекари, ювелиры, парикмахеры нисколько не мешают рабочему люду, а вчерашнее негодование толпы было вызвано только тем, что со стороны лиц еврейской национальности прозвучали оскорбления в адрес Царственной особы, которая для русского человека священна.

На это Ильин заявил, что этот Союз они открывают явочным порядком и в утверждении его не нуждаются.

Для обсуждения этого вопроса губернатор Лодыженский пригласил всех гласных городской думы.

– Господа, – сказал он, – я ничего не имею против организации какой-либо охраны жизни и имущества граждан, но вместе с тем не могу допустить участия в ней политически неблагонадежных элементов, которые, судя по представленному мне списку, составляет основную часть вашего Союза охраны.

Однако почти все присутствующие считали участие поднадзорных в такой организации необходимым, мотивируя это, во-первых, отсутствием в городе войск и малой численностью полиции, во-вторых, тем, что поднадзорные – это стойкие и храбрые люди, имеющие оружие и составляющие сплоченную группу, готовую для подавления беспорядка.

Несмотря на возражения губернатора, городская дума на заседании 25 октября 1905 г. утвердила Союз охраны на правах милиции в ведении городской управы. Начальником милиции стал ссыльный большевик Алексей Окулов, а его заместителем – ссыльный эсер Карл Иванович Долгие, мещанин из Минска.

Общая численность милиционеров сначала была двести человек, затем, пополняясь гимназистами и реалистами, доходила до трехсот. На их вооружение городская дума ассигновала из городских средств 2000 рублей. Оружие было, в основном, закуплено в Москве. Это были усовершенствованные винтовки Маузера и Винчестера и пистолеты Браунинга. Ссыльные, уезжая из Вологды после амнистии, увозили оружие с собой и, таким образом, часть его вскоре пропала.

Милиционеры, которые называли себя дружинниками, ходили по городу в вечернее и ночное время, охраняли некоторые дома. Но главную свою роль они сыграли в декабре 1905 года, когда организовывали забастовки рабочих, и позже, в мае 1906 года.

Вернемся теперь к нашему герою, шагавшему по городу. Грохоча по булыжной мостовой, Алексея обгоняли подводы, груженные мешками. На мешках сидели здоровые розовощекие крестьяне и весело перекликались между собой. Алексей помрачнел: «Радуются, сиволапые. Накопили добра, везут продавать». Беспричинная злость овладела им, и не потому, что он как-то по особому относился к крестьянскому сословию, просто у него была такая черта характера: он злился, когда видел, что кто-то радуется. И наоборот, испытывал удовольствие, когда видел, что кому-то плохо.

У Каменного моста Окулов подождал, пока не подошли его товарищи. Все вместе зашли в здание семинарии, стали открывать классы и скликать всех в зал для важного сообщения. Умелый оратор, Алексей стал сразу же говорить речь, призывая прекращать занятия и идти на демонстрацию. Инспектор семинарии вызвал полицию, а пока сам попытался убедить семинаристов выдворить пришедших из здания. Но, увы, семинаристы его не слушались, им явно хотелось вместо скучных занятий подышать воздухом свободы.

В 10 часов прибыл полицмейстер Дробышевский с четырьмя стражниками. Семинаристы притихли, незваных гостей стражники вытеснили на улицу, но Алексею со своим однокашником удалось остаться, спрятавшись среди учащихся. Оставив одного пристава, полицейские ушли, и тут два друга под смех семинаристов набросились на пристава и, не дав ему дотянуться до сабли, затолкали в пустой класс и заперли дверь стулом. Инспектор, красный и испуганный, молча смотрел, как толпа его учеников во главе с наглыми пришельцами вываливает на улицу.

Все пошли к зданию мужской гимназии. Там также быстро и весело удалось прервать уроки и вывести гимназистов на улицу. После этого большая толпа учащихся двинулась по Кирилловской улице (ныне улица Ленина), останавливалась возле магазинов и других торговых заведений и требовала их закрытия. Прошли по Каменному мосту, вышли на Гостинодворскую площадь (ныне улица Мира) и всюду, угрожая разгромом, требовали сворачивать торговлю. Испуганные торговцы закрывали свои заведения.

Алексей привел возбужденную толпу к Народному дому, где их восторженно встречала боевая дружина. На высокое крыльцо поднялся студент Равич, большевик, недавно нелегально приехавший из Ярославля.

– Царская конституция – это подачка, брошенная народу, чтобы его успокоить, – кричал он. – Но мы не смирные овечки, нас не обмануть. Это не конец нашей борьбы, а ее начало. Мы возьмем самодержавие за горло и свергнем его!

Раздались аплодисменты, крики «ура». Все двинулись в сторону Красного моста, направляясь к назначенному за рекой месту маевки, где уже собрался народ. Однако на Гостинодворской площади демонстранты были встречены толпой крестьян, возмущенных закрытием торговли. Слышались крики:

– Беса празднуют, кощунники! А нам что теперь? Домой идти, несолоно хлебавши?

В демонстрантов полетели камни, палки. Алексей выхватил браунинг.

– Дружинники, вперед! – закричал он.

Человек двадцать боевиков выстроились поперек улицы и дали залп по толпе. Раздались крики раненых. Разъяренные крестьяне набросились на стрелявших. Те разбегались в разные стороны. Алексей, получивший сильный удар палкой по плечу, побежал вместе с группой боевиков назад по улице Дворянской. Не добежав до Народного дома, они свернули во двор дома Бартенева и укрылись за высоким забором. Крестьяне рвались в ворота. Алексей наугад сделал несколько выстрелов по воротам и услышал, как нападающие с воплями разбегаются. Он торжествовал: «Разбежались, суконные рыла!» В это время к дому подбежали шесть полицейских и открыли беспорядочную стрельбу. В доме со звоном вылетали стекла.

На звуки выстрелов с Гостинодворской площади и со всех прилегающих улиц хлынули крестьяне. Толпа в несколько тысяч человек в короткое время запрудила громадную площадь у Народного дома. Сначала выбили все окна и двери в доме Бартенева, но никого не обнаружив, обратили свою ярость на Народный дом – двухэтажное кирпичное здание с колоннами.

– Вот оно, поганое гнездо! – слышались крики. – Отсюда вся крамола идет!

В ход пошли камни, сложенные в кучу для ремонта мостовой. Вскоре в доме не осталось ни одного целого окна, были выломаны двери. Полицейские пытались остановить бесчинства, стреляя в воздух, однако всё было тщетно. Сам полицмейстер Дробышевский старался урезонить народ, но возбужденная толпа никого не слушала. Внутрь дома полезли сотни людей, они выбрасывали на площадь мебель, книги. Все эти вещи стоявшая на площади толпа моментально хватала и разламывала или рвала на части. Внутри дома крестьяне складывали книги в кучи и поджигали. Полицмейстер пытался затоптать первый такой костер, но его сбили с ног и вытащили из дома. Подъехал губернатор Лодыженский и тоже потребовал прекратить разгром, но толпа встретила его криками:

– Потакаешь царским изменникам! Они власть забрали в городе, вооружились, делают, что хотят.

Брошенный из толпы кирпич попал губернатору по голове. Он закрыл рану рукой и крикнул притихшей толпе:

– Люди русские, опомнитесь! Против власти бунтуете!

Вдруг послышалось пение гимна: «Боже, Царя храни». Из здания вышла группа крестьян, держа в руках портреты Государя Императора и Государыни. Не прекращая пения, они двинулись к ближайшему полицейскому участку, куда и сдали портреты на хранение.

Пожар внутри здания разгорался. Подъехала пожарная команда, стали разворачивать шланги, но крестьяне с криками «не дадим тушить подлого гнезда», не пускали пожарных к насосам и даже стали перерезать шланги. Лодыженский стал уговаривать крестьян позволить пожарным хотя бы отстаивать только соседние дома. С этим они согласились и даже сами стали работать на насосах.

В это время продолжалась погоня крестьян за боевиками. Настигнутых крестьяне жестоко избивали. Алексей, без труда ускользнувший от толпы из дома Бартенева, бежал по улице Пятницкой (ныне улица Мальцева) в сторону реки. Наперерез ему из-за угла выскочили крестьяне. «Студент!» – раздался крик. Видно, студенческий мундир действовал на них, как красная тряпка на быка. Алексей бросился бежать. Бегун он был неважный, топот и крики позади нарастали. Пистолет колотил по бедру. «Остановиться и выстрелить? – промелькнуло в голове. – Нет, тогда уж точно разорвут на части». Он забежал во двор большого двухэтажного дома и увидел, что одна из дверей приоткрыта. Это было спасение. Через мгновенье он уже был на крыльце, рывком открыл дверь, повернулся и, увидев вбегающих во двор крестьян, достал пистолет и поспешно выстрелил. Кажется, ни в кого не попал: стрелок он тоже был неважный. Закрыв изнутри дверь на засов, он помчался по коридору, чуть не сбив с ног женщину с ребенком. Она в испуге опустилась на пол, прижав к себе малыша. – «Где у вас черный ход?» – кричал он, размахивая оружием. Женщина только беззвучно открывала рот. На счастье, в коридоре показался мужчина, который быстро всё понял и вывел Алексея черным ходом. Озлобленные крестьяне закидали дом камнями, до смерти напугав его жителей.

В тот день толпа разгромила еще типографию газеты «Северная Земля». Выбили окна, двери, проникли в помещение, разбросали по полу шрифты и поломали главную машину. После этого двинулись к дому городского головы Клушина, про которого все знали, что он потакает революционерам. На защиту своего покровителя собрались дружинники в числе около 150 человек. Они произвели три залпа в воздух и разогнали толпу.

К семи часам вечера в городе стало спокойно. Еще через четыре часа из Ярославля прибыла рота солдат, но усмирять уже было некого…

Приведенное здесь описание первомайских событий 1906 года сделано на основе донесения прокурора Вологодского окружного суда Б. С. Врасского прокурору Московской судебной палаты[6]. Вологодского прокурора трудно заподозрить в симпатиях к крестьянам, участвовавшим в беспорядках, ведь он и сам, будучи в гуще событий, был сбит с ног ударом крестьянской дубины. Тем не менее, из его подробного доклада можно сделать вывод, оправдывающий землепашцев, оставивших плуг и взявших в руки колья и камни. Вот как прокурор заканчивает свое донесение:

К вечеру громадное здание Народного дома сгорело дотла, так что от него остались только одни кирпичные стены, в самый же разгар пожара из объятого пламенем здания раздавались постоянно глухие взрывы, свидетельствующие о значительном количестве хранившихся в нем патронов, а вечером, когда огонь стал утихать, нахлынувшая на пожарище толпа нашла в нем несколько десятков револьверов, которые тотчас же расхитила…

К сему считаю нужным добавить, что причиною описанных событий 1 мая в г. Вологде является полное нежелание либеральных элементов городского населения считаться с настроениями местной рабочей и крестьянской массы и с их экономическими интересами, страдающими от забастовок и беспорядков, и щадить их глубокую преданность идее самодержавной царской власти и благоговение перед особой Государя Императора, беспрестанно оскорбляемой ими на митингах в Народном доме. Сам же ход и размеры постигшего Вологду бедствия находят себе, по моему, объяснение единственно в полной недостаточности и слабом вооружении городской полиции (на всю Вологду имеется 49 городовых, вооруженных лишь никуда не годными шашками и револьверами системы Лефоше, совершенно не годными к употреблению), в полном отсутствии войск, и обнаружившейся в этот день полной несостоятельности единственной имеющейся в распоряжении местной администрации реальной силы – полицейских стражников. Состав стражников этих, находящихся в фактическом заведовании и в обучении у адъютанта Вологодского губернского жандармского управления Пышкина, оказался настолько проникнутым духом самой крайней политической нетерпимости, что даже пример и приказания губернатора не могли заставить их перейти к активным действиям против толпы, производившей беспорядки и погромы во имя борьбы с «царскими изменниками и бунтовщиками»…

* * *

Происшедшие в Вологде события обсуждались в Государственной Думе первого созыва в июне 1906 года. По запросу депутатов выступал министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин. Ниже приведена стенограмма его доклада.

П. А. Столыпин:

Я перехожу ко второй части запроса, касающейся происшествий в городах Вологде, Царицыне и Калязине, проверенных как чинами министерства внутренних дел, так и чинами прокурорского надзора. В первом из этих городов, в Вологде, толпа сожгла Народный дом, повредила 4 частных дома, разгромила типографию и пыталась разгромить дом городского головы. При этом на месте осталось 2 убитых и 28 раненых. Дознание выяснило, что беспорядки начались вследствие насильственного закрытия лавок группою манифестантов, когда в город съехалась масса народу для закупок припасов ввиду двух праздников – Николина и Троицына дней. Затем, при столкновении с толпой, первый выстрел был произведен со стороны манифестантов. Губернатор, прокурор и полицеймейстер прикрывали собою избиваемых; последний затаптывал костры, сложенные из книг, выброшенных из народного дома.

Трудно даже себе представить, чтобы тут была обвинена администрация в устройстве и сочувствии в учинении погрома. Причина была ясна – насильственное закрытие лавок, объектом же злобы народа явился Народный дом, который был обычным местом сборища политических ссыльных, причем в октябре там на митингах раздавались речи о вооруженном восстании, а сцена была украшена надписью «Да здравствует республика», что тогда же вызывало протест и беспорядки со стороны простонародья. Такие же беспорядки повторились по этому же поводу в декабре. Что началом беспорядков послужили действия манифестантов, было видно из крайне враждебных отзывов прессы и из показаний всех опрошенных лиц. Погром не был своевременно прекращен вследствие малочисленности полицейских сил. Всего налицо было 59 человек, войска же приехали слишком поздно, так как они были вызваны из соседнего города по железной дороге. Нарекания со стороны некоторых лиц, вызванные действиями ротмистра Пышкина, который командовал стражниками и который будто бы действовал недостаточно решительно против толпы, объясняются тем, что стражники были только что сформированы и сам он получил от губернатора приказание не стрелять. При таком положении едва ли он мог действовать более активно, Однако, если бы судебное следствие, которое ведется по этому делу, показало обратное, то министерство не преминет соответственно распорядиться.

Как видим, Столыпин кратко пересказал упомянутое выше донесение вологодского прокурора. Следом за ним выступил Владимир Дмитриевич Набоков, один из лидеров Конституционно-демократической партии. Он основывался на том же источнике, что и Столыпин, однако его трактовка событий была другая. Он увидел желание властей разгромить очаг свободомыслия в Вологде с помощью крестьян. Никаких убедительных доводов в пользу этой версии он не привел, но его блестящая риторика, свойственная либералам того времени, произвела впечатление на членов Думы. Намекая на какие-то ему одному известные сведения, Набоков обвинил ротмистра Пышкина в том, что тот заранее наметил дома для погромов и подготовил погромщиков. Далее Набоков сделал обобщение. Он заявил, что в России рядом с каждым, даже очень хорошим, губернатором есть «тайное правительство», свой Пышкин, который проводит погромную политику. Вот отрывок из его продолжительной речи.

В. Д. Набоков:

… У нас тоже есть тайное правительство – своего рода ротмистр Пышкин, и есть открытое правительство, которое в иных случаях, в лице представителей своих, одушевлено, может быть, горячим желанием положить конец всему этому безобразию. Но вологодский губернатор хорошо понял, что когда рядом с ним существует и продолжает до сих пор свою благонамеренную деятельность ротмистр Пышкин, то ему, вологодскому губернатору, при ротмистре Пышкине делать нечего и что если ротмистр Пышкин будет продолжать вести свою темную агитацию, возбуждать темные силы и направлять их, а за него будет, так сказать, отдуваться открытая власть, то для нее это положение несколько недостойное. Каково же в самом деле их положение? Они за всё отвечают, а может быть, и не знают, что ротмистр Пышкин делает за их спиной. И один из них, вологодский губернатор, это понял и ушел в отставку. Я думаю, что это пример с точки зрения личного достоинства, государственного достоинства, – пример, достойный подражания (аплодисменты)… Для Вологды дело вовсе не в том только, чтобы ушел г. вологодский губернатор или г. вологодский полицеймейстер: надо убрать прежде всего ротмистра Пышкина. Я думаю, что и для России мы должны, конечно, требовать, чтобы ушли те, которые сочли возможным существование с «ротмистром Пышкиным», но вместе с тем мы считаем, что когда они уйдут, то другие могут прийти на их место с одним только категорическим условием, чтобы были навсегда из русской жизни вырваны господа ротмистры Пышкины! (бурные аплодисменты).

Министр внутренних дел пытался возражать.

П. А. Столыпин:

Дело о погроме передано следствию, и если судебным следствием будет выяснена вина ротмистра Пышкина, то он, конечно, будет в ответственности. Что же касается вологодского губернатора, то я должен сказать, что он подал в отставку ранее вологодского погрома. Затем, когда я его спрашивал по телеграфу о нареканиях, которые распространяются на администрацию и полицию, он ответил, что это сплошная ложь – извините за это выражение, но эти слова были в телеграмме…

Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление министерством внутренних дел, получил всю полноту власти и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю, (шум, крики: отставка!).

Таким образом, ротмистр Пышкин был с высокой трибуны выставлен организатором погромов. Фактически Набоков, упражняясь в красноречии, вынес человеку приговор, не имея на то оснований, поскольку следствие по этому делу не было завершено. Неудивительно, что Иван Федорович Пышкин, 38 лет от роду, выпускник Павловского военного училища, был убит террористом в 1907 году в Екатеринбурге.

То, что произошло в Вологде в мае 1906 года, можно назвать столкновением двух миров. Один мир – крестьянский, традиционный, домашний, требующий мирного труда и порядка. (Следует знать, что крестьяне того времени – это не забитые советские колхозники. И бунт их был, вопреки известному высказыванию Пушкина, не бессмысленным, а имеющим вполне определенную цель: прекратить самоуправство действующего в городе вооружённого отряда революционеров). Другой мир – чужой, оторванный от той почвы, на которой выросло Российское государство, мир, желающий радикальных перемен. Сейчас, с высоты нашего XXI столетия мы знаем, что второй путь был для России гибельным, и ничем нельзя оправдать моря крови и страданий, через которые прошла страна. А в то время либералы-интеллигенты раскачивали корабль государства, не предвидя, что вместе с кораблем потонут и они сами.

Ах, если бы человек, одержимый идеей разрушить государство, мог хоть на минуту увидеть то будущее, которое он сам себе готовит! И увидел бы тогда Набоков, как он бежит с чемоданами по трапу отплывающего из Севастополя парохода, оставив гранитный особняк в Петербурге, родовое поместье в пригороде, обреченный на скитания за границей вместе с такими же, как он, горе-либералами, заварившими в России такую кровавую кашу, что жители огромной страны расхлебывали ее долгие годы.

И увидел бы Алексей Иванович Окулов, как он, старый большевик, бывший член ВЦИКа, горбится с лопатой в руках на дне огромного котлована и мечтает как о высшем благе о миске мутной баланды и о своем месте на нарах в холодном бараке.

И увидел бы Александр Федорович Клушин, городской голова, дом которого был всегда гостеприимно открыт для политических ссыльных, как его волокут по каменным ступеням в подвал ОГПУ, потому, что, избитый на допросе, он не мог передвигаться самостоятельно.

Многое может удивлять нас в России начала XX века. Странным кажется, что слово «патриот», означающее человека, любящего свое Отечество, среди интеллигенции того времени считалось бранным. Судя по стенограммам заседаний Государственной Думы, назвать кого-либо патриотом означало заклеймить его как ярого врага прогресса, ретрограда. Зато большим почетом пользовались «западники» типа Набокова, про которых сказано: «и всё чужое возлюбил, и всё свое возненавидел». Но ведь любовь к своему Отечеству равносильна инстинкту самосохранения, и утрата у людей этого чувства грозит нации гибелью.

Странным кажется и отношение либералов-интеллигентов к террору. Они не только оправдывали террористов, но откровенно радовались, когда пуля или бомба лишала жизни государственного служащего, будь то министр, губернатор или простой городовой. А вот когда летом 1906 года был застрелен член Государственной Думы банкир Герценштейн, известный своими лево-радикальными взглядами, возмущению либеральной интеллигенции не было предела. Как-то сразу всем стало ясно, что это дело рук черносотенцев. Откликнулись на это событие и в Вологде. В Спасо-Всеградском соборе состоялась панихида по убиенному Михаилу, на которой служил, а потом и выступил с взволнованной речью священник Софийского собора Тихон Шаламов[7]. Совсем по-другому реагировали либералы, когда жертвой террористического акта становился не разрушитель государства, а его строитель или страж. Приведем здесь отрывок из воспоминаний А. А. Тарутина, выпускника Вологодской гимназии, после 1917 года заведовавшего культпросветом в Вологде[8].

.. А вот ученик выпускного класса реального училища Сергей Золотов – это уже не миф, а подлинная героическая личность. Золотов, чуткий свободолюбивый юноша, возмущенный реакционной воспитательной политикой директора Поморского, решил в компании с такими же самоотверженными и наивными товарищами убить Поморского. Бросил в квартиру директора бомбу; бомба взорвалась, но жандарм от просвещения остался цел, а юношей посадили в тюрьму. Просидевши здесь более года по приговору кровожадного царского суда, Золотов погиб от чахотки. Это было в 1911–1912 году.

Как видим, кровожадным, по мнению работника культуры, было царский суд, а не маньяк, пытавшийся взорвать своего учителя вместе со всей семьей.

Чем объяснить такую нравственную ущербность интеллигенции? Конечно, это следствие её безрелигиозности, отхода от Церкви, который начался со времен Петровских реформ и продолжается поныне.

* * *

В тот памятный день Павел работал в мастерской один: Веня исчез с самого утра. На улице послышались крики, распахнулась дверь и в помещение ворвались два гимназиста, здоровые парни с пробивающимися усиками.

– Эй, мастеровой, кончай работу, выходи на манифестацию.

Павел от неожиданности выронил шило из рук.

– А вы кто такие будете?

– Мы пролетарии, такие же, как ты. Сегодня наш праздник, пролетарский.

– Чего это вдруг? Понедельник сегодня. Никуда я не пойду. Крестьянин я, а не пролетарий.

– Ах ты, лапотник, мы тебе щас покажем классовую борьбу.

Гимназист пнул ногой столик с инструментом, тот с грохотом перевернулся. Павел вскочил, схватил толстую палку с деревянным сапогом-колодкой на конце.

– А ну, пошли вон!

В это время в дверях появился хозяин с бледным испуганным лицом.

– Павел, кончай работу, закрываю мастерскую…

Так Павел оказался в толпе крестьян, встретивших колонну демонстрантов на Гостинодворской площади. Когда боевики выстроились и направили револьверы на толпу, крестьяне опешили. Превосходство было явно не на их стороне, надо было расходиться. И тут раздался залп. Охнул и осел на землю мужик, стоящий рядом с Павлом, это был Николай – бочкарь из Ивановской. Широко открыв глаза, он держался за живот, из-под пальцев у него сочилась кровь. Раздался дикий, в сто глоток, крик толпы, в котором смешались ужас, отчаяние и ярость. Стрелявшие, как нашкодившие мальчишки, бросились врассыпную, кое-кто побросал оружие. Вдали мелькнула Венькина рыжая шевелюра и зеленая рубаха. «Вот гад, к крамольникам подался», – пронеслось в голове у Павла.

Он и ещё десяток разъяренных крестьян погнались за группой боевиков. Те свернули в какой-то двор с высоким забором и заперли за собой ворота. Крестьяне стали ломиться в ворота, и тут изнутри несколько раз выстрелили. Павлу обожгло лоб. Он схватился за рану и почувствовал кровь. «Пуля в лоб. Это что, конец?» – промелькнуло в голове. Однако вместе со всеми отбежал от ворот и сел на траву.

– Погоди, сынок, я тебе щас кровь вытру, – незнакомый мужик достал белую, видно, только что купленную женскую косынку, обтер Павлу лицо и стал промокать рану. – Не пужайся, – успокаивал он, – деревянные заусеницы торчат, щепкой тебе кожу содрало.

Павел, прижимая косынку ко лбу, поплелся к дому тети Марии, рассчитывая застать там родителей. Так оно и вышло. Сначала охи, ахи, а через некоторое время Павел сидел на лавке, мать промывала ему ранку и приговаривала:

– Чево было соваться, куда не надо. Дуралеи! С палками на леворверы.

Отец ругался на боевиков:

– Паскудники окаянные, чтоб им пусто было!

– Ой, что там творится! – говорила тетя Мария. – Дым валит, знать, подожгли что-то. Стреляют без конца. – Она терла в чашке сырую картофелину, потом выложила кашицу на бинт и обмотала Павлу голову. – Тебе, Павел, надо Бога благодарить, что пулю от тебя отвел. А еще за то, что раной этой тебя Господь увел от греха.

В деревню возвращались порожняком: непроданное зерно оставили у Марии, та обещала найти покупателя. Ехали по Глинковской улице, свернули направо и проехали мимо Николы на Глинках. Темнело, настроение было унылое, а тут еще застучало колесо у телеги.

– Где-то тут недалеко, на Золотушной набережной должна быть мастерская, – сказал отец.

Со стуком и скрежетом подкатили к воротам с надписью: «Каретная мастерская Девяткова». Их встретил сам хозяин – мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с натруженными руками.

– Что, раненого везете? – кивнул он на Павла, сидящего в телеге с повязкой на лбу.

– От бунтовщиков пострадавший, – сказал отец. – Обстрелянный уже, хоть и на войне не бывал.

– Неужто под пулю попал?

– Рикошетом задело. Легко отделался. Николая-то, бочкаря, убили наповал. Знамо дело, управа раздала оружие молокососам, так чего хорошего ждать.

Отец вместе с хозяином занялись ремонтом: меняли колесную втулку и попутно обсуждали сегодняшние события. Отец возбужденно говорил:

– Кто у нас бунтует супротив власти? Не голодные, не раздетые, а студенты, что на казенном коште.

– От приезжих житья нету, – слышался голос хозяина. – Вооружились и распоряжаются у нас в городе, за нас решают, что нам делать – работать или идти на митинг.

– Вот народ-то наш вологодский их малость и окоротил. Гнездо ихнее сожгли и типографию разгромили, где они свои прокламации печатали.

С ремонтом управились быстро, и тут неожиданно для Павла состоялся разговор, который определил его дальнейшую судьбу. Хозяин мастерской сказал ему:

– А ведь мы с тобой встречались. Не узнаёшь? Вместе вчера на исповедь стояли. И тётку твою я знаю, она мне говорила, что ты у сапожника в подмастерьях. Ну и как? Осваиваешь сапожное дело?

Павел недовольно махнул рукой:

– Неохота и вспоминать.

– А хочешь, иди ко мне в работники. Мне как раз нужен человек. Каретное дело, брат, такое, что всему научишься: и столярничать, и в кузне работать, и по слесарной части. Ученикам я плачу семь рублей в месяц, да бывают наградные за срочную работу. А если не городской, у меня для таких комнаты есть.

Подошел отец:

– А что, Павел, переходи к Дмитрию Кирилловичу, а то я гляжу, ты совсем с лица спал. Каждый день по десять верст туда и сюда. Только вы уж его, Дмитрий Кириллович, на сенокос, да на жатву отпустите, сразу после Петровок.

– О чем разговор, сенокос да жатва – дело святое…

* * *

Приближалось Преображение – престольный праздник в родной деревне Павла. Накануне в домах делали уборку. Мать Павла вымыла во всём доме полы, настлала чистые половики и принялась за пироги. Павлу она доверила протирать иконы и чистить мелом оклады, и он, разложив под её присмотром старинные образа, долго кропотливо трудился. Потом занялся большим медным самоваром: вынес его во двор и до блеска надраил толченым кирпичом. Братьям и сёстрам тоже не дали бездельничать: вручили заготовленные заранее голики и отправили подметать деревенскую улицу. Отец водил купать коней к ручью, а, вернувшись, стал затапливать баню. В чулане томились, ожидая гостей, две больших корчаги хорошо выбродившего пива. Стояли еще две корчаги сладкого сусла – любимого напитка детей и женщин.

Утром в храме прошла праздничная служба, потом святили яблоки. Народ расходился в приподнятом настроении, все спасские чувствовали себя именинниками. У церковного крыльца, как всегда в престольный праздник, собрались нищие и увечные со всей волости. Их ждали: женщины подавали пироги и шанежки, мужчины оделяли копеечками.

Часам к трём стали подходить гости, кое-кто подъезжал на телегах. Взрослые мужики и бабы с детьми сразу расходились по родственникам, а молодёжь ещё на подходе к деревне выстраивалась шеренгами поперёк улицы. Сначала шли парни с гармошкой, за ними девушки. С песнями прошли вдоль улицы и обратно, потом двинулись к околице, где их ждала местная молодёжь. Сначала церемонно обменялись поклонами, потом бросились обниматься. Радостный гомон оглашал округу. Пошла весёлая пляска.

Павел стоял и ждал, когда придут бурцевские. Татьяну он за всё лето видел только трижды, да и то в компании, так что не удалось толком поговорить. Он с волнением ждал встречи. Сегодня он оделся по-праздничному: на нём была кумачовая рубаха с широким поясом, новые суконные штаны и хорошо смазанные дёгтем сапоги. Наконец он увидел свою Таню, подходившую в компании девушек. Ах, как она была хороша! Правда, похудела, стала смуглая от загара, но всё равно была самой красивой. И расшитая узорами светлая юбка, и казачок, и кружевной платок, и полусапожки – всё смотрелось на ней ладно и весело.

Павел едва успел перемолвиться с ней, как её подхватили подруги и увлекли плясать. Девушки образовали круг, поочередно выходили, приплясывая, и пели частушки. На круг выскочил сам гармонист Василий, тот самый парень, что ухаживал за Татьяной. С тальянкой в руках он остановился напротив неё и пропел:

Павел затаил дыхание. Что она ответит его сопернику? Татьяна оказалась умелой плясуньей. Она закружилась так, что юбка на ней стала колоколом, а от мелькающих узоров рябило в глазах. Потом она ловко отбила дробь ногами и запела:

Василий сел на приготовленный для гармониста пенёк, но гармонь отдал своему дружку. Музыка продолжалась. На круг вышел немолодой холостяк, недавно вернувшийся из армии:

Все захохотали. Павел собрался с духом и, пройдя круг, глядя на Татьяну, пропел:

Татьяна, растягивая на плечах платок, и глядя Павлу в глаза, отвечала:

Вечером он провожал Таню домой. Шли в Бурцево большой компанией, почти все парами. Только что всех щедро угостили пирогами и свежим пивом, и усталости, как не бывало. К деревне подходили, когда уже совсем стемнело, но вдруг, как по заказу, из-за туч выкатилась полная яркая луна, словно приглашая продолжить гулянье. Молодежь встретила ночное светило криками восторга. Разошлись кто куда, две парочки даже скрылись в овинах.

Деревня уже засыпала, лишь в отдельных окнах горел свет. Пахло молоком, свежим сеном, яблоками. Павел с Таней подошли к пруду, сели на лавочку под березой и долго заворожённо смотрели на лунную дорожку, что золотым мостиком протянулась от берега до берега. Наконец Павел решился: обнял свою зазнобушку и, словно в омут бросился, поцеловал ее первым в своей жизни, неумелым поцелуем. Какие мягкие были у неё губы, как затрепетала она вся и как сияли в лунном свете её изумленные глаза! Как бы хотелось, чтобы эти мгновенья никогда не кончались. Но вот она зашептала: «Пусти, Паша, мне домой пора, небось уже ищут меня». Он проводил Таню до дома, посмотрел из-за калитки, как она поднялась на крыльцо и помахала ему рукой, и даже услышал недовольный голос её матери: «Наконец-то пришла, гулёна».

Он шагал домой по освещённой луной дороге, будто на крыльях летел, душа его ликовала. Но только успел дойти до бурцевской выгороды, как услышал сзади голоса и топот ног. На его памяти в Спасов день ни разу не обошлось без драки, поэтому он, не теряя времени, вытащил из изгороди здоровенную жердину. Подбежали двое. Одного, высоченного, он сразу узнал – это был тот самый Вася-гармонист. Подойдя ближе, Вася гаркнул:

– Так и есть, это Пашка Хитров! Это он, гад, наших девок отбивает. Щас мы его поучим малость.

Они стали заходить с разных сторон. Павел закрутил суковатой дубиной над головой:

– Что, двое на одного! Ну, давай, подходи!

Они остановились. Вася сказал:

– А что, Пашка, давай по-честному, один на один. Ты, Лёха, не лезь, – он кивнул в сторону дружка. – Давай так: кто одолеет, того и Татьяна будет. А другой, значит, к ней более не приставай. Ну что, лады?

«Да он, кажется, пьяный, – сообразил Павел. – Точно, даже издали самогоном разит. Вроде мой ровесник, а вино пьет. И такой мою Татьяну обхаживает». Он сильно разозлился на пьяного Ваську.

– Что ж, давай, – сказал он. – Смотри только, чтоб всё по-честному. Значит так: ногами не драться, ниже пояса не бить.

Павел слышал, что этот дуролом дерется жестоко и что с ним лучше не связываться. Но ведь и Павел, тоже не новичок в кулачных боях и не раз выходил вместе с односельчанами биться стенка на стенку с парнями из соседних деревень. А прошлой зимой он нашел в журнале «Нива» уроки английского бокса с подробными рисунками. Изучал внимательно, чтобы овладеть новыми приемами. Научился бить не так, как деревенские, а без замаха, быстро и точно. Отрабатывали приемы с братом, надев овчинные рукавицы, набитые паклей. Освоил и прямой удар в голову, и боковой по челюсти, и удар по корпусу, и уклоны, нырки, отскоки.

«Главное, не даваться ему в руки, а то подомнет», – размышлял Павел, снимая праздничную рубаху и бросая на изгородь. Голый по пояс, он встал в боевую стойку.

Да, ручищи у Васьки были как грабли, он с самого начала пытался загрести Павла к себе. Тот отскакивал, уворачивался, выбирая момент для точного удара, но дотянуться до Васькиной головы было непросто, а бить по груди бесполезно – всё равно, что стучать по дубовой бочке. Всё-таки Васька схватил его за руку, сдавил, как клещами, и дёрнул на себя, но тут же получил мощный удар в голову. Разжав руку и смазнув кровь с губы, он рассвирепел и с медвежьим ревом бросился на противника, работая кулаками, как цепами на молотьбе. Павел растерялся, попятился к изгороди, закрываясь руками, и все-таки пропустил два тяжёлых удара, от которых у него помутилось в голове. Мелькнула даже мысль – убежать, но тут же подумалось: он ведь не только себя защищает, но и Таню; как же

быть ей, беззащитной. Нет, против этой ярости надо выставить точный расчёт.

Он отпрыгнул в сторону, поднырнул под летящий сбоку кулак и ударил врага под дых. Тот крякнул, согнулся, и Павел тут же нанес ему боковой удар в челюсть. Ваську крутануло, понесло в сторону, однако он устоял и снова бросился в атаку. Теперь его напор ослаб. Павел пугал его ложными движениями левой в живот, а сам бил правой в голову. Из разбитого Васькиного носа текла кровь, может быть, и хмель делал своё дело, но он явно выдыхался. Вот в который раз он бросился на Павла, пытаясь подмять его под себя, но нарвался на прямой встречный в челюсть и упал как подкошенный. Поднялся на четвереньки, но снова плюхнулся на землю и, лёжа на животе, стал выплёвывать кровь изо рта.

Павел стоял, тяжело дыша, не подозревая, какая опасность над ним нависла. Выручила луна: он вовремя заметил мелькнувшую по земле длинную тень и дернулся в сторону. Тяжёлая палка, обдирая кожу, скользнула по руке и врезалась концом в землю. Он придавил этот конец ногой и, развернувшись, другой ногой изо всех оставшихся сил пнул в бок согнувшегося над палкой Лёшку. Тот упал и истошно завопил: «Лежачего не бьют!»…

Павел добирался домой долго. Остановился у ручья, с трудом разделся – пальцы еле слушались – и залез в воду. Омыл кровоточащую ссадину на руке, кровоподтёки. Потом отмачивал разбитые костяшки пальцев, чувствуя, как от холодной воды стихает жгучая боль. Выйдя из воды, отряхнулся, кое-как натянул на мокрое тело штаны и рубаху и дальше шёл посвежевший. Усталость проходила, появлялось чувство гордости за одержанную победу. Он еще не знал, что, повзрослев и уже помирившись с Василием, будет вспоминать о жестокой драке со стыдом, и ещё долго совесть будет укорять его, омрачая светлое воспоминание о первом поцелуе…

Прошло, прокатилось трудовое крестьянское лето. Северное, недолгое лето со светлыми ночами в июне и звёздными в августе, с июльской жарой и грозами, с одуряющими запахами скошенных трав и звенящей тишиной лесных ягодных полян. К сентябрю сложили стога, смолотили рожь и ячмень, околотили и постлали лен, а потом свезли тресту на гумно. В начале сентября начали копать картошку и убирать огородину. Крестьянская страда пошла на спад.

Сильно загоревший, с отрастающей светло-русой бородкой Павел вместе с отцом сгружал с телеги привезённые с мельницы мешки. Мать загоняла скотину в хлев.

– Замаялась я нынче с хозяйством. Видать, годы уже не те. Когда уж Павел надумает нам молодуху привести. – Она улыбнулась и взглянула на сына.