Читать книгу В тихой Вологде - В. А. Яцкевич - Страница 8

Вскоре после переворота, происшедшего в Петрограде в октябре 1917 года, власть в Вологде перешла в руки большевиков. Была разогнана Вологодская городская дума, другие органы самоуправления. Остались только большевистские Советы. К лету 1918 года появилась губернская чрезвычайная комиссия (Губчека). Революционный порядок в губернии наводил присланный из столицы комиссар Кедров[15]. Вот один из характерных приказов того времени.

Приказ

Ревизии народного комиссара М. С. Кедрова

26 июня 1918 года (г. Вологда)

1) Распустить нынешний состав городской думы и управы без назначения новых выборов.

2) Все права и обязанности распущенной городской думы и управы г. Вологды передаю Вологодскому совдепу и его исполкому.

<…>

6) В случае несдачи дел, саботажа немедленно арестовать и препроводить в Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией в гор. Москву, а в случае контрреволюционных выступлений или покушений со стороны членов думы, управы или их служащих приказываю не останавливаться перед крайними мерами на них воздействия вплоть до немедленного расстрела тут же на месте.

7) Для приведения в исполнение сего моего приказа оставляю в гор. Вологде облеченную соответствующими полномочиями коллегию по ликвидации Вологодского городского самоуправления в составе т.т. Ленговского, Упит, Христофорова, Шаммес, Ротмерича и Берзина.

Народный комиссар Михаил Кедров.

Управляющий делами ревизии А. Эйдук.

Секретарь Фраучи[16].

О жестокости Михаила Кедрова и его жены Ревеки Майзель ходили страшные слухи. Стоявший на запасном пути вагон, где они жили, пользовался мрачной славой.

Аресты в городе шли днем и ночью. Солдаты врывались в дома, переворачивали всё вверх дном, искали драгоценности, ценные вещи. Арестовывали дворян, офицеров, полицейских, купцов, чиновников, священнослужителей, мещан и кого угодно. На улицах то и дело можно было видеть, как конвой, состоявший обычно из солдат-латышей, ведет очередную жертву к гостинице «Золотой якорь», где разместился карательный орган большевиков – Губчека. Возвращались назад немногие. Люди исчезали. Зато в городе появилось много людей азиатской внешности. Выпущенные из каторжной тюрьмы заключенные бродили по улицам, пугая прохожих. Страшно было выпускать на улицу детей. Вообще, страшно было жить. Страх, как ядовитый газ, был разлит в воздухе, не давая спокойно спать, есть, работать.

Городские улицы были завалены мусором, отбросами. На вокзале лежал толстый, по щиколотку, слой шелухи от семечек. Не работал водопровод, стояла электростанция. Воду носили из реки. Керосина было не достать. В городе свирепствовали тиф, оспа.

Частная торговля была запрещена, прекратился подвоз продуктов. Тех, кто пытался привезти продукты из деревни, назвали «мешочниками» и беспощадно преследовали. Работали только хлебные лавки, где хлеб выдавали по карточкам. Дефицит хлеба и сахара бывал и раньше, но тогда другие продукты продавались свободно. Сейчас же был дефицит всего. В городе начался голод. В железнодорожных мастерских пытались бастовать рабочие, которым недодали паек – 8 фунтов хлеба. Зачинщиков быстро выявили и арестовали. Забастовка прекратилась. Рабочие вспоминали забастовку 1905 года, но никто не мог сказать, из-за чего тогда бастовали, ведь всего было вдоволь.

Жизнь будто разделилась на две части: до прихода большевиков – и при них. В стране произошла страшная катастрофа, имя ей – революция.

* * *

Дом Девятковых был объявлен государственной собственностью, семье оставили лишь две комнаты. Реквизирована была и мастерская, а управляющим был назначен один из мастеров. Глава большой семьи Дмитрий Кириллович Девятков умер от инсульта к концу зимы 1918 года. Ему было 59 лет. Взрослые дети разъехались, младший, Коля, остался с матерью, учился в трудовой школе – так назвали бывшую гимназию. Работа в мастерской практически сошла на нет, лишь иногда Павлу доставался случайный заработок. Он стал брать заказы на ремонт обуви, и это занятие выручало его семью.

Летом Павел часто бывал в деревне, помогал родителям в хозяйстве. Земли у отца после передела стало больше, появилась надежда на хороший урожай. А вот жить Павлу с семьей было негде, он с помощью отца и брата Степана срочно строил дом, рассчитывая к зиме окончательно перебраться в деревню. Другой брат Николай погиб на фронте еще в 1914-м году.

Как-то в июле Павел встретил в городе Ганина. Лицо у Алексея было изможденное, одежонка худая.

– Ухожу в Красную армию, фельдшером, – говорил он. – На Северный фронт отправляют, завтра поезд на Котлас. Англичане вместе с белогвардейцами на нас идут. А брат Федор уехал с Колчаком воевать. Вот какие дела… С немцами войну закончили, отдали им Украину, теперь другая война началась – гражданская. А обещали нам что? Мир народам.

Павел повел Алексея в свою городскую квартиру. Угощать особенно было нечем. Татьяна поставила тарелку с картофельными лепешками, налила морковного чая, потом сама села за стол и молча слушала разговор, подперев голову руками.

– Ездил недавно домой, в Коншино, – рассказывал поэт. – Там тоже голодом сидят. Чудно. Отец мрачнее тучи ходит, а тетя Авдотья ему говорит: «Ты все бегал с флагами-то по селу, сшиб голову царю на памятнике, вот тебя Бог-то и наказал». Оказывается, год назад на селе митинги были, и отец наш был в первых рядах. Разъярились так, что сшибли голову с памятника Александру Освободителю. Большой был памятник, напротив церкви стоял.

Татьяна охала и качала головой.

– А стихи ты сейчас пишешь? – спросил Павел.

– Пишу. Публиковать, правда, негде. Новая власть все газеты закрыла.

– Ну, прочитай что-нибудь из последних стихов.

Алексей сидел, опустив голову, и монотонным голосом читал:

Таким Павел и запомнил крестьянского поэта Алексея Ганина: печальным, с поникшей головой. Больше он его не встречал и ничего не знал о его судьбе[17].

Однажды августовским вечером, когда стемнело, Татьяна укладывала детей спать, а Павел при свечах чинил детскую обувь. В дверь тихо постучали. Встревоженный Павел взял в руки топор, подошел к двери: – Кто там?

– Это Веня. Открой, Паша, не бойся, у меня к тебе разговор важный.

Павел испугался: он знал, что Веня, его старый товарищ по сапожной мастерской, пошел служить в Губчека. Совсем недавно он проезжал в кузове грузовика вместе с отрядом чекистов. Однако дверь Павел все-таки открыл. Веня прошел в сени и заговорил шепотом:

– Слушай, уезжать тебе надо. Срочно. Я сегодня видел список, там члены Союза русского народа, черносотенцы, значит. Двадцать два человека и ты в том числе. Завтра с утра пойдем всех брать. Так что, этой ночью делай ноги со всем семейством. И куда-нибудь подальше.

– Да ты что, Веня, я сроду ни в каком союзе не был. Это какая-то ошибка.

– Не знаю, может оговорили тебя. Я тебе по дружбе говорю: беги. У нас разбираться не будут. Список-то расстрельный. И никому ни слова, что я к тебе приходил, иначе и мне конец.

Этой же ночью Павел с женой и двумя детьми на телеге, нагруженной домашним скарбом, уехал в деревню к родителям…

Однако и в деревне жизнь не была спокойной. Новая власть с самого начала пошла в наступление на крестьян, пытаясь отобрать у них значительную часть урожая. Это вызвало стихийные выступления землепашцев по всей России. Ярославское, Тамбовское, Ишимское восстания – это были настоящие крестьянские войны. Для вологодской деревни приезд продотряда грозил голодной смертью. Здесь, на Севере, своего хлеба и так не хватало. Урожайность на Вологодчине всегда была раза в два ниже, чем на Кубани, всего 40–50 пудов с десятины. А земли на каждый двор в среднем 18 десятин. Поэтому зерно, муку приходилось покупать, их привозили на продажу из южных губерний. Чтобы заработать денег, мужикам приходилось кустарничать или идти на заработки, а бабы круглый год ткали или плели кружева. Теперь никаких источников существования, кроме работы на своей земле, у крестьян не стало.

Уже осенью 1918 года действия продотрядов спровоцировали восстания в Никольском и Тотемском уездах, а также в ряде волостей, примыкающих к железнодорожной станции «Шексна».

Летом 1919 года в уездах, окружающих Вологду, действовали вооруженные отряды «зеленых» – крестьян, дезертировавших из 6-й армии, воюющей на Северном фронте. Число дезертиров исчислялось тысячами. Сформировалось и единое руководство отрядами, называвшее себя: Партия защиты крестьянства.

* * *

Зимовал Павел уже в собственном доме. Каким-то чудом он избежал призыва в Красную Армию, видно, сильно молились за него мать и жена. «Ладно, Хитров, гуляй пока», – сказал военком, узнав, что Татьяна вот-вот должна родить. Забрали в армию младшего брата Степана и вместе с другими односельчанами отправили воевать на Северный фронт. Зимой новорожденная дочка умерла от скарлатины, а в марте Павел похоронил свою мать. В родительском доме остался отец с двумя дочерьми – девицами на выданьи и жена Степана с ребенком. Зима была голодной: продотряды выгребли запасы, никого не жалея. Хлеба хватило только до января, потом питались картошкой и брюквой, да и этого было в обрез. Как радовались, когда сошел снег и во дворе стали появляться ростки крапивы, и как вкусны казались крапивные щи. После страшной зимы на Татьяну жалко было смотреть, она исхудала, делала все через силу, от былой бойкости не осталось и следа. Павел опять избежал призыва: он задобрил военкома, отремонтировал ему двуколку, можно сказать, сделал заново: поставил новые колеса, новые рессоры, сиденье, благо, кое-что удалось припрятать, когда мастерская Девяткова потеряла хозяина и стала ничейной.

В июле, поздним вечером, когда Павел только закончил метать сено с воза на сеновал, он увидел во дворе человека в шинели. С удивлением Павел узнал в неожиданном госте своего брата Степана. Через некоторое время они уже сидели в горнице за столом. В солдатской гимнастерке с офицерской портупеей и кобурой, из которой выглядывала рукоятка револьвера, Степан выглядел матерым мужиком, несмотря на свои 22 года. Положив руки на стол и по-отцовски сомкнув их замком, он рассказывал сидящим напротив Павлу и Татьяне:

– Бежали мы с фронта, почти всем взводом ушли. Терпение наше кончилось. У любого человека предел есть. Конечно, голод, холод, вши, но не в том дело. Это все мужик перетерпит. Дело в другом. С кем мы воюем?… Вот как-то под Шенкурском сильно потрепали мы белых. Большой был отряд, покрошили мы их из пулеметов. Потом иду я, смотрю, лежат такие же русские парни, как мы. А есть и совсем молоденькие, еще в школьной форме. Гимназисты, реалисты. В кровище все лежат.

Степан замолк, будто проглатывая застрявший в горле комок, потом продолжал:

– А какие же они враги? Они ведь шли нас освобождать от грабителей – большевиков, а мы их пулеметами…Эх, грехи наши. И будто прозрел я. Вот они-то, большевики, и есть наши враги. С ними мы и будем теперь воевать. Мы ведь давно уже здесь, с месяц будет. В лесных хоромах живем. Там благодать. У нас там все есть, и баня, и прачечная, так что не бойтесь – я мытый, пропаренный. Буду проситься у вас переночевать.

– Конечно, ночуй, о чем тут говорить, – сказала Татьяна. – Я сейчас ужин соберу.

– Погоди, Таня, я тебя прошу: сходи к нам в избу, скажи отцу и Насте, что я здесь. Пусть придут повидаться. Только тихо говори, по секрету. А Насте еще скажи, чтоб взяла мою летнюю одежду: ну, рубаху, порты, да белье – она знает. И, главное, сапоги. Я сам-то боюсь идти. У вас-то хорошо: дом на отшибе, а там меня соседи увидят, да и сестры могут проболтаться.

Степан дождался, пока Татьяна ушла, и стал тихим голосом говорить брату:

– Нас, Паша, много. Таких отрядов, как наш, – не счесть. Целая армия крестьянская. Есть и офицеры бывшие, тоже из крестьян. Скоро ударим в тыл Шестой армии. А пока местные операции проводим. Вчера, слышал, наверное, возле Непотягово мы продотряд разгромили. На дороге подстерегли, всех положили, двенадцать человек. Они ехали сено забирать, целый обоз порожних телег везли. Командир ихний, в кожанке, правда, ускакал. Жалко, мы б его сеном-то накормили… Ну вот, а завтра с утра пойдем с комбедом вашим разбираться. Как там Пикуля поживает?

– А живет, чего ему сделается. По селу бегает с наганом, все высматривает, где чего.

– Недолго ему бегать осталось. Только до утра.

– Погоди, у него ж баба с двумя детьми, да мать старая.

– А он об нашей матери подумал, когда отряд к нам привел? – Степан побагровел и, забыв о конспирации, чуть не кричал. – Думаешь, с чего мама умерла? С голоду! Она всё дочкам, да внучкам отдавала, а себе – ничего. Мне жена всё описала. И как Пикуля ходил у нас по двору, и как повел отряд за баню и показал наш тайный погреб. Всё забрали, гады! Шесть мешков зерна.

Степан посидел, успокаиваясь, и сказал:

– Иди, Паша, к нам. Ты солдат бывалый. Прочитай вот воззвание наше.

Он достал из кармана сложенный лист и вручил Павлу. Сам скрутил самокрутку и вышел во двор покурить. Павел развернул лист и стал читать отпечатанный на гектографе текст:

Всем товарищам, состоящим в организационном отряде партии защиты крестьянства!

Товарищи, я призываю Вас, если кому дороги завоевания, если кому дорога наша свобода, если не желаете, чтобы разорили Ваших отцов и расстреливали Вас самих, то установите дисциплину и товарищеский порядок. Помните, что не в оружии сила, а в единении.

Сомкните тесно свои ряды и дайте отпор красным бандитам, которые продолжают мешать нашей работе. Мы собрались не для того, чтобы спорить с собой, не для того, чтобы нести раскол в нашу партию. Мы собрались для того, чтобы свергнуть ненавистное иго и зажить новой свободной жизнью. Так вот, товарищи, если дороги наши все завоевания, то мы должны пойти все как один человек. Не время слов и разногласий, этого между нами быть не должно.

Помните, товарищи, что возврата к прошлому нет. Боже, спаси нас, если дрогнем перед красными бандитами. Они тогда не то, что с нас будут драть штрафы, а упьются нашей кровью и из спин будут вырезать ремни, дабы мы вновь не смели восстать против подлецов-хулиганов, которые, нагло издеваясь над нами, будут теснить нас и загонять в кабалу. Поэтому еще раз приказываю: сплотитесь в единую семью и поддержите партию народного достояния и дайте отпор ненавистным вампирам, которые не дают нам хладнокровно работать полевые работы.

Глядите за собой, чтобы в семье Вашей не было провокаторов, трусов, из-за которых могут погибнуть сотни людей. Наш боевой клич «спасай крестьянство» раздался по всей России. Каждый день мы получаем сведения, что падает Совет за Советом, и наши силы с каждым часом растут. Вчера нами получены сведения, что в Вологде забастовали рабочие, а поэтому и нам не время спать, а нужно покончить с этими проклятыми бандами и уйти на полевые работы!

Начальник штаба Жуков.

Июль 1919 года[18].

Прочитав воззвание, Павел аккуратно сложил лист, потом поднял с пола еще один листок, видно, оброненный Степаном, развернул его и тоже стал читать:

К дезертирам, восставшим в тылу Северной (VI) Армии.

Дезертиры! Вы всё-таки воюете! Понимаете ли вы всю тяжесть совершенного вами преступления? Понимаете ли вы, что с этой минуты вы для нас – не русский крестьянин, а предатель его. Много было с октября 1917 года восстаний на Руси, и все были раздавлены. Раздавим и вас, сотрем в порошок. Но что останется после битвы от ваших волостей, сел и деревень? Мы будем беспощадны и безжалостны…

Вошедший Степан не дал дочитать, забрал у Павла листок.

– А эта листовка – наш трофей вчерашний. Эта банда целую пачку таких бумажек везла. Мы их на самокрутки пустили.

Степан снова сел напротив брата.

– Помнишь, Паша, мы с тобой в детстве в войну любили играть, бегали с палками по деревне, бурьян рубили. А теперь настоящая война сюда пришла…Ну, что, решай, как тебе жить: отсиживаться за бабьей юбкой или идти к нам, сражаться за свободную жизнь.

Павел сидел, уставившись в стол.

– Понимаешь, Степа, – заговорил он, не поднимая головы. – Нам с ними не справиться. Не могут крестьяне одолеть регулярную армию. Не было такого в истории. Слышал, какое восстание было в Ярославле год назад? Или возьми то, что здесь было в декабре на станции Шексне. Ведь сколько волостей поднялось, захватили станцию, три дня держали, отбивали атаки, а как подошел бронепоезд да пальнул из пушек, так и разбежалось крестьянское войско. Не помогло и то, что офицеры командовали. А потом чекисты по селам народ вылавливали и к стенке ставили.