Читать книгу Исчисление времени - В. П. Бутромеев, В. В. Бутромеев - Страница 17

Когда Ленин и Троцкий хватились Кшесинской, она была уже далеко со своими двумя саквояжами. Но они не стали печалиться по поводу ее исчезновения, она-то, мол, и нужна только для того, чтобы показать, где что лежит. Ну сбежала балерина, «ну и черт с ней», как сказал еще чуть раньше Ленин (а может Троцкий), особняк-то остался.

Грабить, когда кто-нибудь может показать, что где лежит, конечно, сподручнее, но в то время много домов оставалось без хозяев, которые сбежали, сообразив, что лучше лишиться дома и имущества, но зато остаться живыми. И дома их разграбили без всяких подсказок что где лежит – хватай все, что видит глаз, вот и вся нехитрая мудрость, главное успеть побольше схватить, будешь зевать, рассматривать, раскрыв рот, всякие диковинки, так мало что и достанется, те, кто пошустрее, уведут из-под носа все, что подороже, в этом деле важна ловкость, а главное расторопность.

А Ленину и Троцкому даже торопиться было не нужно. Они, как обычно, прихватили столовое серебро, мебель, инкрустированную слоновой костью, бронзовые статуэтки и подсвечники снесли на барахолку и решили сами переселиться в особняк Кшесинской – уж больно он оказался хорош и удобен.

До этого им приходилось жить в Смольном институте благородных девиц. Девицы из него в панике разбежались, и без них стало скучновато. Комнаты неудобные, расположение коридорное, в коридорах полно солдатни и матросни, солдаты многие из окопов, натащили вшей. Удобств никаких. Кипятка и то взять негде. Захочется Ленину чайку попить, – а он очень уж любил почаевничать – бери чайник и толкайся в коридорах промеж солдатиков, сбежавших с фронта. Спросишь такого обалдуя в серой шинели, где тут, мол, кипятком можно разжиться, он, конечно, покажет. А потом по своей простоте, видя, что человек не такой как все: лыс как колено и глаза с прищуром, как у всякого пройдохи, возьмет да и спросит: «А ты, мил человек, кто сам будешь? И что здесь делаешь?» – и приходится отвечать, у него ведь винтовка на плече. Одно хорошо – в Смольном большой актовый зал. В него набивалось много всякого люда, и Ленин и Троцкий выступали там с речами, потому что оба не обращали внимания на свою картавость и шепелявость и дикую жестикуляцию, характерную для сумасшедших, и поэтому считали себя великими ораторами, и даже иногда в шутку называли Ленин Троцкого Цицероном, а Троцкий Ленина – Демосфеном.

А особняк Кшесинской стоял в тихом, удобном, уютном месте, досмотрен, ухожен, на кухне не только кипяток, но и запас продуктов, шоколад и даже несколько ящиков шампанского (настоящего, из Франции, а не каких-нибудь «шипучек»). Захотелось блеснуть ораторским искусством – выступай себе в Смольном перед солдатами и матросами, они-то все равно ничего не понимают, а кричать «Ура», «Да здравствует…» и бросать вверх шапки уже научились. Ну, а вечером, после всякой суеты и толкотни в Смольном, кати себе на авто из бывших императорских гаражей в особняк Кшесинской. Можно с собой прихватить и Коллонтай[13] с Арманд[14], если эти пылкие дамочки не сбежали с матросами или солдатами пьянствовать где-нибудь в казармах.

Коллонтай и Арманд (эти клички они придумали себе сами, потому что им не нравились их пошлые, избитые фамилии, обычно встречающиеся на каждом шагу и потому быстро надоедающие) были с воображением и фантазиями и никогда не отказывались погулять в особняке Кшесинской. Во-первых, после балерины остался роскошный гардероб. Коллонтай сразу прихватила себе накидку из горностая, а Арманд шубку из шиншиллы. Вещи дорогие, их бы снести на толкучку, но Ленин и Троцкий не скупились, когда дело касалось женщин легкого поведения, особенно жгучих брюнеток, каковыми и являлись Коллонтай и Арманд.

А во-вторых, эти забавницы нашли какого-то немца-профессора, и тот со своим помощником, студентом-практикантом, придумал аппарат, что-то вроде синематографа, и с помощью этого необычного в те времена приспособления фотографировал Коллонтай и Арманд в обнаженном виде – на них была только красная косынка на голове, да и ее они сдергивали в конце сеанса, чтобы их волосы красиво рассыпались по белоснежным плечам – и по вечерам запускал их изображения в облака.

Облака тяжелым, черным занавесом висели в северном небе Петрограда, изображения Коллонтай и Арманд носились над городом, прохожие в ужасе прятались в подъезды и арки проходных дворов и уже из этих укрытий с любопытством пялились в небеса, стараясь рассмотреть детали и подробности, обычно так привлекающие мужчин, как холостых, так и женатых.

Только поэт Александр Блок[15] ничего не боялся, потому что всегда был пьян. Он бродил по Петербургу в широкополой черной шляпе, летающие по небу обнаженные Коллонтай и Арманд совсем не пугали его – голых женщин он на своем веку повидал столько, что они ему давно порядком надоели. Тем не менее он сочинил о летающих в облаках забавницах поэму, в которой ошибочно назвал их валькириями революции. Ошибочно, потому что валькирии – воинственные германские девы летали по небу не нагишом, а в длиннополых черных одеждах и не спали с кем попало направо и налево, а тем более с недомерками вроде Ленина и Троцкого.

Этот Блок очень часто ошибался, потому что у него в голове все время навязчиво звучала какая-то музыка, он к ней внимательно прислушивался и часто толком не понимал, что делал. А кроме того Блок когда-то в молодости женился на дочери великого русского химика Менделеева и приворовывал у него из лаборатории реактивы, предназначенные для определения пропорции воды и спирта при их смешивании для изготовления разных напитков, в частности так называемого хлебного вина – употребление которого в значительных количествах иной раз и приводит к ошибкам вопреки убеждению простого народа, что дураков и пьяных Бог бережет.

Поэму о Коллонтай и Арманд, витающих в облаках без исподнего белья, этот Блок потом сжег вместе с еще одной своей поэмой. Поэма эта называлась «Двенадцать» – по числу действующих в ней персонажей. Писал поэт Блок всегда «под шафе» и поэтому, считая героев, сбился, их на самом деле было не двенадцать, а тринадцать, включая Иисуса Христа, шествовавшего впереди остальных двенадцати, хотя и без винтовки, зато в «венчике из роз» на голове. И следовательно поэма «Двенадцать» должна бы называться «Тринадцать», или «Чертова дюжина». Или хотя бы «Четырнадцать», потому что в обнимку с Иисусом Христом по Петрограду ходил не замеченный поэтом Блоком призрак Карла Маркса, которому давно надоело бродить по Европе.

Поэму «Двенадцать» успели напечатать, и ошибку исправить не представлялось возможным, поэтому поэт Блок и задался целью сжечь ее на медленном огне. Он не успел собрать все изданные экземпляры, потому что умер от голода, продуктов питания в Петрограде на тот момент не оказалось, а писатель из нижегородских мещан Горький, по мягкости характера подкармливавший Блока, уехал в Италию – он предпочитал средиземноморский климат, Петроград-то почти рядом с полярным кругом, царь Петр I, тоже неравнодушный к выпивке, определил его в эти северные болота, так как, по мнению многих историков, имел родственные связи с чертями в этих болотах обитавших.

Поэму о «валькириях революции», Блок успел сжечь в рукописи, и следов этой поэмы не осталось, ибо даже пепел ее задумчивый поэт развеял над Невой, тяжелые воды этой странной реки, иногда текущей вспять, унесли пепел в Балтийское море, и исследователям и литературоведам и в голову не приходит, что Блок даже спьяну мог написать нечто подобное.