Читать книгу Меня расстреляют завтра (сборник) - Вадим Сургучев - Страница 10

Великий Портной соткал жизнь так, словно работал моряком: всё кругом устроил чёрно-белым, полосатым, как тельняшка. Вчера – погружение в глубины счастья, а сегодня жизнь рвётся, сталкивая в чёрную бездну отсутствия тебя – уехала.

Так неожиданно уехала, наскоро бросив пару вещей в небольшую сумку. Уехала, не прощаясь – не любишь длинного расставания, – лишь оставив на столе листочек с быстрыми буквами:

«Уезжаю по работе, на пару дней. Не вздумай мрачнеть и загонять себя в тоску. Люблю».

Оставалось пожать плечами и напугать тоску громким чихом – меня же любят, а это самое важное.

Сварил кофе, выпил. Почувствовал себя почти бодрым – не ем с утра. Без тебя не ем.

Рабочий день пролетел сегодня особенно незаметно. Всё как всегда, но мыслями бежал рядом с твоим поездом, заглядывал в окно. Выходило, билеты у тебя уже вчера были. И ничего не сказала, ни слова – не перестану жить в обнимку с удивлением тобой как женщиной и как человеком.

Этакая жизнь втроём: я, ты и моё вечное тобой удивление. Хотя нет, нас уже четверо – Юрка ещё есть. Вечером, наскоро поужинав, я вспомнил о нём как о спасительной волшебной палочке, махнув которой можно разогнать особо тяжкую вечернюю тоску по тебе.

Трёхсуточный перестук колёс поезда, словно удары Юркиного сердца, взволнованного скорой встречей с городом мечты, становился тише и глуше – приближалось свидание наяву, а не в восторженном сне. Каких-то особенных переживаний, связанных с переменой привычного уклада жизни, Юрка у себя не наблюдал. Скучать не давали и соседи по плацкарте: отслуживший рыжий Олег, возвращавшийся домой, и приятный весёлый рассказчик Андрей Петрович, лет пятидесяти.

В том же поезде, километров за двести до города, Юрка впервые в жизни столкнулся со скрытым обманом. Вот так, из-за угла, неявно, ещё никто не пытался его провести. В его голодно-злобном детстве всё происходило в лоб, открыто. А тогда в купе, словно волшебник – неясно откуда, – появился мужчина лет тридцати пяти, с честным лицом и начинающей седеть бородой. Появился, присел, живо и заинтересованно познакомился и, достав из кармана колоду карт, предложил сыграть в дурака, убивая скучное время. Никто не возражал. Байки Петровича к тому моменту закончились, и в нависшем молчании выглядело всё как-то уж особенно длинно и липко. Бородатый превосходил присутствующих умением складно вести непринуждённые разговоры, с ним было просто и весело, он казался немного родным, и это не удивляло. Поэтому, когда он предложил сыграть в простенькую, не сложнее дурака, игру «по копеечке», отказался лишь Юра. И то лишь потому, что с детства не силён в этих картинках – отец однажды разорвал на глазах у сыновей колоду карт и так остервенело посмотрел, что дети так никогда и не решились на ослушание, не брали в руки карт.

Юра заинтересованно следил за происходящим. И только отстранённость, нахождение снаружи процесса, позволили ему одному удивиться внезапному появлению четвёртого, якобы случайного, игрока. Ни Олег, ни Андрей Петрович не обратили особого внимания на огромного кавказца, который, пробегая мимо, спросил, не видел ли кто его жену Тамарку, и, тут же о ней забыв, уселся в купе и стал наблюдать. Затем кавказец «уговорил» бородатого принять его в игру. Юрка первый догадался, в чём состоял обман, правда, кавказца с бородатым на тот момент уже давно не было. Жулики сыграли на элементарное повышение банка. Вне зависимости от силы находящихся на руках карт, прохвосты повышали ставку, зная, что у «терпил» деньги рано или поздно закончатся и по правилам игры им придётся пасовать. Так и случилось.

Дальнейший путь до Питера соседи провели молча. Через некоторое время в тамбуре изредка курящий Юрка встретил того самого бородача и отдал ему одну из трёх своих бумажек по двадцать пять рублей: бородач рассказал, что у него неизлечимо больная мама, которой срочно нужны дорогие лекарства. К тому же обещал вернуть деньги завтра же, на остановке в Зеленогорске, о которой наивный Юрка ему рассказал, а бородатый обрадовался тому, что в этом городке он сам и живёт.

На автобусной остановке, откуда предстояло ехать в училище, Юрка провёл часа полтора, вглядываясь в распаренные июлем лица отдыхающих питерцев, но знакомой седоватой бороды так и не разглядел. Зато разглядели его самого.

– Вы поступаете в училище Дзержинского? – спросил у Юрки неожиданно появившийся из толпы интеллигентный мужчина в очках и блестящем пиджаке.

– Я? Да. А как вы догадались?

– Ну, во-первых, – улыбнулся интеллигент, – заметно, что вы приезжий. И второе – другого учебного заведения в ту сторону просто нет. Я – член экзаменационной комиссии. И знаете что?

– Что?

– Вы не сдадите экзамены. У нас они очень сложные. Вам нужны фотошпаргалки. Вот, взгляните, – незнакомец протянул Юрке прямоугольные глянцевые листочки.

Мужчина был настолько убедительным, что Юрка купил у него шпаргалки по истории России, а заодно – чему сам Юрка будет потом долго удивляться – и по математике, отдав за всё вместе вторую сиреневую бумажку. После этого в кармане у Юрки осталось рублей семь. С ними он и добрался в летний лагерь училища, где его и ещё полтысячи человек переодели в синюю, не по размерам, робу с беретами и разместили в палатках у Финского залива. И никогда впоследствии Юрка не увидит ни того мужчины, ни его блестящего пиджака с очками.

Жизнь потекла по другому сценарию, совсем незнакомому. Река изменила русло, став шипящей и непредсказуемой горной бегуньей. И люди. Повсюду. В палатках-«кубриках» – люди-храп, люди-чих и люди-мат. В столовой – на «камбузе» – люди-челюсти. В туалете-«гальюне» – люди-птицы, потому что посадка там возможна одна: «орлом». Все они и всегда одинаково одетые, стриженные наголо и оттого одноликие – везде. И некуда скрыться, не найти и маленькую нишу, где можно остаться наедине со своей мечущейся мыслью. Юрка, ещё совсем недавно весёлый и открытый, замкнулся и впал в депрессию. Он мог проводить по нескольку дней, ни с кем не общаясь, не выдавливая из себя ни звука.

Лишь пара эпизодов за этот длинный месяц, как пара лучей меж постоянных питерских туч, пробудили Юрку ото сна, выстроили мысли в рядок, возвратили к жизни, порадовали.

Первый из них – экзамен по математике.

– Я готов.

– Что? Что вы сказали? – пожилая женщина впервые удостоила недоверчивым взглядом стоящего перед ней паренька.

– Я говорю – готов. Готов отвечать.

– Не морочьте мне голову. Идите. У вас серьёзный вступительный экзамен, молодой человек. Самый серьёзный и самый важный – математика. Ма-те-ма-ти-ка, понимаете ли? Вон ваше место, – корявый палец, на треть спрятанный под огромным перстнем, указал Юрке на свободное место в конце помещения. Тон резок и груб – спорить бесполезно. Чего доброго, удалит с экзамена, и тогда прощай, море, прощай, мечта и романтика. Юрка нехотя взял свой билет, ненужный листок для ответа и отправился туда, куда сказали. Сев на стул, оглядел помещение. Снаружи «бунгало» выглядело как деревенский бревенчатый сруб. Внутри просторное, с большим письменным столом под красной материей, на столе ваза с цветами, а за столом на стуле та самая женщина, которая – Юрка это хорошо видел – продолжала его презирать сквозь свои огромные очки. В бунгало стояли ещё штук десять столов, за которыми сидели ребята и готовились отвечать на билеты. На измождённых тяжким мыслительным процессом лицах читалось сильное желание сдать экзамен непременно хорошо. А также – полное отсутствие знаний, кои помогли бы ребятам осуществить эти желания. Все вокруг доставали шпаргалки, шуршали и тревожно озирались. Ребята рассматривали свои шпаргалки под почти нулевым углом, что грозило будущим морякам косоглазием.

В этот момент в бунгало степенно зашёл седовласый худощавый мужчина лет под пятьдесят с удивительно пронзительным и внимательным взглядом. От него веяло серьёзностью и одновременно детским задором, казалось, он вот-вот над чем-то рассмеётся. Прошёл и присел на другой стул рядом с женщиной. Та стала нашёптывать вошедшему и показывать пальцем в Юркину сторону. Часть фраз ему удалось разобрать: «Вон тот…», «без подготовки…», «из Казахстана…», «не верю…», «слишком глупое лицо…», «лет десять уже такого не помню…», «даже наши ребята-медалисты никогда…», «и москвичи тоже не помню, чтобы…» Седовласый выслушал её внимательно, встал со своего места и стал прохаживаться между рядами, смотря на то, что написано у абитуриентов на листочках. Дошёл и до Юрки, перед которым лежал совершенно чистый лист бумаги.

– А вы что же не пишете ничего?

– Зачем зря бумагу переводить? Готов я.

– Вы уверены в этом?

– Абсолютно уверен.

– Я сейчас вас вызову отвечать. И если не ответите хотя бы на один вопрос, включая дополнительные, получите «два». Вы всё-таки уверены в себе? – спросил он у Юрки, хитро улыбаясь.

– Готов, – ответил тот, понимая, что сворачивать уже поздно, и пошёл вслед за мужчиной.

«Сражение» двух профессоров математики с семнадцатилетним парнем продолжалось часа два, в течение которых Юра, ответив на свой билет и ещё на несколько, отбивался от перекрёстных вопросов экзаменаторов. Решал уравнения, системы, строил графики функций, доказывал геометрические теоремы. Пока наконец Андрей Иванович – так звали седовласого – не протянул Юрке свою большую сухую ладонь и не сказал: «Поздравляю. Я даю вам “пять”». И несмотря на протесты злой барышни, не очень, впрочем, настойчивые, Юре всё-таки «дали» «пять».

А после обеда – опять одиночество. И так ещё несколько длинных дней, ещё пара экзаменов, не столь для Юрки успешных, но тем не менее сданных на «отлично». Пока однажды, в один из редких солнечных дней, Юрку не вызвали на КПП – приехала одноклассница Ирка, также подавшая документы в один из питерских вузов. Остановилась у сестры, с ней и приехала в училище.

Две стройные красавицы провели в ожидании полчаса, пока наконец не появился тот, кого ждали. Его не сразу узнали – мятая роба, берет на обритой блестящей голове и почти ни одной знакомой черты на посуровевшем лице.

– Здравствуй, – обнялись, расцеловались.

Юрка больше молчал, слушал. Ещё когда летел к проходной, думал, что не выдержит, упадёт Ирке на грудь и попросит увезти его отсюда. Хоть куда. Вот бы она догадалась прихватить с собой гражданские штаны. Не догадалась. Смеясь, рассказывала о своих, как уже Юрке казалось детских, успехах и горестях. Ждала и от одноклассника обычного для него заразительного веселья. Не дождалась. Она не знала, что у Юрки в душе уже дал ростки другой, инородный военный синдром со своими отношениями, разваливающими детскую душу, рвущими и корёжащими её на свой остервенелый лад.

– Я б ей вкрячил. Или обеим по очереди, – услышали они позади себя дурацкий гогочущий смех группки таких же, как Юрка, парней, примостившихся прямо на траве.

Вспыхнули щёки обеих красавиц вишнёво-красным. Юрка же отметил про себя, что ему не стыдно. Уже не стыдно. Лишь обидно за Ирочку. Росли вместе, подобного отношения к девушкам в их классе не встречалось. Новый Юркин коллектив диктовал такую дикость как норму. Ирка не дала своему однокласснику отомстить за себя, увела подальше в лес. Но разговора, весёлых историй и смеха так и не получилось. Потом девчонки уехали.

Вскоре вступительные экзамены для Юрки успешно закончились с единственной четвёркой по истории. Поступил. После двух праздничных дней, когда одни уезжали, грустные, а другие, весёлые, оставались в лагере, начался «курс молодого бойца». Ребят переодели в настоящую морскую форму, распределили по ротам, расселили по баракам.

И начался месяц, деталей которого ни Юрка, ни кто другой из его сослуживцев вспомнить впоследствии не сможет. Месяц «хорового» топота ног, сборок-разборок оружия, стрельб, уставов, занятий, вечного недосыпа и полуголода. Запомнился ему лишь неистребимый запах пота, матерная брань сквозь стиснутые зубы и ещё, пожалуй, дождливый день, отмеченный в календаре четырьмя восьмёрками – восьмое августа восемьдесят восьмого. Сильно дождливый день, но Юрка уже начал привыкать к местной влажности и радовался обилию восьмёрок как некому знаку для себя, метке, означающей изменение к лучшему.

Но для Юры, как и для тысяч курсантов до него, ничего не изменилось – в конце августа, щеголяя новой формой, в питерское Адмиралтейство вошла рота новобранцев, вручив на пять лет свои хрупкие судьбы этим стенам петровской поры. Первокурсники готовились к присяге Родине – главному событию, предстоящему ребятам в ближайшем будущем.

Юрка всё чаще ощущал себя человеко-автоматом, совсем позабыв о своём былом душевном раздрае. Тонкие грани истёрлись, стали незаметными, и думать об этом было просто некогда.

Набранный текст я скопировал и отослал тебе на рабочий адрес, добавив от себя «привет» и «как дела» – тебе не всегда нравились нежности в письмах, и мне частенько доставалось за это «на орехи».

Затем выпил большую кружку крепкого чая и попытался упасть в сон, который не шёл ко мне, как я его ни звал, ворочаясь и считая в уме до ста и обратно. Заныло опять нутро – ну не спится без тебя, не живётся, не естся, не пьётся. И изменить ничего не могу, ускорить твой приезд не в силах – загнала меня в пассив, отпасовала уснувшему року, а я лежу на кровати и ощущаю себя плесенью, которая завязывается на мокром – а у меня тут от слёз уже всё мокрое, – растёт себе и ни на что не влияет.

Без тебя всё одинаково – завтра моё ничуть не отличается от сегодня. Лишь ожидание ответа распирало грудь, лишь надежда скорого приезда питала.

А ты написала мне только «здравствуй» и сказку. Для Юрки. Вот эту:

«Однажды на Земле родился мальчик. Лёгонький, крошечный, большеглазый. В унылый казённый роддом слетелись феи – что им стены, выкрашенные масляной краской, что им тусклый кафель, они прилетели к Человеку. Глаза фей не видят стен, они видят души. Маленькие корзиночки с дарами покачивались над мальчиком, солнечные зайчики прыгали от золотых невидимых даров, щекотали крохотный нос.

Фея Игры подарила черного слона, прошептав заклинание: “Однажды Женщина подарит тебе белого слоника, но ты всё равно будешь мечтать о розовом. Но я дарю тебе благословение игры чёрных и белых клеток”.

Фея Цифр поцеловала его мягкие сливочные ушки и вдунула в раковинку левого волшебную формулу, прошептав: “Цифры будут узнавать тебя в лицо, будут ластиться к тебе, как ручные”.

Фея Превращений провела лёгкими пальцами по личику, прошептав: “Дарю тебе способность изображать, что захочешь”.

А фея Любви молчала и улыбалась. Вчера старая фея Мудрости показала ей будущее мальчика. Мальчик вырастет, и благословения фей будут сопровождать его, да. Но! Мальчик настолько верен модели Царства Справедливости – Царства, откуда все мы рождаемся на Землю, чтобы прожить на ней положенный срок, – что не захочет воспользоваться своими дарами, если земная система не готова предоставить ему место, сообразное его дарованиям. А система окажется не готова. Жалкая, заглючившая намертво система, куда встроиться можно только искорежив себя и своих ближних…

Фея Любви молчала и видела, как в плавильне маленького сердца распадаются на молекулы белого золота и способности к игре, и навыки лицедейства, и таинство счёта, и воля побеждать.

Мальчик вырастет и начнёт отличать Женщину от женщин. И тогда придёт его час. Ибо обладающие этим знанием во все времена превосходили любые системы, да и сами времена.

Фея Любви терпеливо ждёт. Осталось недолго».

Вот, значит, как. Юрку, следуя тебе, терпеливо ждёт фея Любви. Моя же фея прислала мне приветствие – и ни слова о приезде, ни вопроса обо мне.

Ну погоди же, раз так, устрою твоему Юрке презабавнейшее будущее. В отличие от тебя – переменного ветра, чью принадлежность земному не установить, – Юрка в моей власти. Готовься. Я с ним что-нибудь сделаю. Так рассуждал я.

Тогда я не понял, что сказкой своей ты светила мне сквозь темноту Юркиного будущего, помогая, подсказывая, желая видеть его там, в конце освещённого тобой тоннеля.