Читать книгу Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Волобуев - Страница 10

Фантастики у Народной Польши действительно не было. Доживал свой век «польский Жюль Верн» – Владислав Уминьский, успевший даже получить от Берута офицерский крест ордена Возрождения Польши в ознаменование 70-летия творческой деятельности. Остальные авторы либо поумирали, либо отошли от фантастики. К тому же их произведения, написанные в довоенной Польше, шли вразрез с коммунистической идеологией или никак с ней не соприкасались, что тоже было плохо. Например, в довоенной фантастике, как и повсюду в Европе, была популярна тема столкновения цивилизаций, причем с расистским душком («Чанду» Стефана Барщевского, «Триумф желтых» Богуслава Адамовича, «Ураган с Востока» Вацлава Незабитовского). По старой традиции, широко публиковались истории о гениальных ученых и сенсационных изобретениях («Эликсир профессора Богуша» Стефана Барщевского, «Голубой шпион» мариниста Ежи Богдана Рыхлиньского, «Электрический остров» и «Электрические люди» Эдварда Крёгера, «Остров мудрецов» детской писательницы Марии Буйно-Арктовой), что уже тогда выглядело штампом: коммунист Бруно Винавер – автор польского перевода «Рабочей марсельезы» – написал комедию «Доктор Пшибрам», где с большим юмором изобразил приключения такого изобретателя, столкнувшегося с миром финансов. О том же повествует сатирическая повесть Яна Карчевского «Бацилла». Ежи Хулевич, поэт-экспрессионист, написал скандальную повесть «История Утана» о гибриде человека и обезьяны, где совместил мотивы «Франкенштейна» и «Острова доктора Моро». Появились три антиутопии: «Миранда» Антония Лянге (имевшая много случайных параллелей с написанной тогда же повестью «Люди как боги» Герберта Уэллса и где-то предвосхитившая «Альтруизин» Лема), «Город света» и «Свадебное путешествие господина Гамильтона» Мечислава Смолярского. Две последние оказались до того похожи на вышедший восемь лет спустя «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, что Смолярский обвинил британца в плагиате.

Хорошо расходились произведения о катастрофах, в том числе космического масштаба. Но если в массовом чтиве это, как правило, была обратимая Катастрофа, либо такая, от которой удавалось спасти лучших представителей человечества (исключение – «Последний на Земле» Вацлава Незабитовского), то в большой литературе данное направление приобрело формы гротеска, о чем свидетельствуют «Ненасытимость» Виткацы (соединившая мотив столкновения цивилизаций с темой сенсационного изобретения), сборник рассказов Александра Вата «Безработный Люцифер», «S.O.S» Ялу Курека (который, кстати, возглавлял краковский Кружок молодых авторов в дни, когда туда ходил Лем). Самым необычным произведением этого типа стал роман «Когда Луна умирает. Фантастическое описание жизни обитателей другой планеты» политика-хадека Ежи Брауна (после войны последнего делегата эмигрантского правительства в стране), являвшийся литературным переложением «Заката западной цивилизации» Освальда Шпенглера. Ответной реакцией на катастрофизм стал роман коммуниста Бруно Ясенского «Я жгу Париж», который можно считать ранним образцом постапокалипсиса. Поэт Антоний Слонимский, которого жизнь сталкивала и с Лемом, и с Хемаром, также оставил после себя два фантастических произведения: «Торпеда времени», в которой он высмеял любителей исправлять прошлое, между делом упредив «И грянул гром» Брэдбери, и «Два конца света» – аллегория наступающего тоталитаризма, поданная в духе бульварных историй о безумных злодеях, жаждущих подчинить себе мир (эта вторая вышла в 1937 году и больше не переиздавалась). Пользовались успехом сочинения о спиритах, магах, всякого рода мистика. К этому направлению принадлежали чтимый Лемом Грабиньский, упоминавшийся уже Ежи Хулевич и дипломат Станислав Балиньский. Одним из самых плодовитых авторов научной фантастики в чистом виде был Феликс Бурдецкий, описывавший технологические достижения будущего. В романе 1931 года «Вавилон» он предрек орбитальные полеты, высадку на Луне, объединение Европы и овладение атомной энергией. Однако книги Бурдецкого не обладали художественными достоинствами – это были главным образом описания технических достижений и ничего больше. Бурдецкий дожил до 1991 года, но все послевоенные годы провел в эмиграции, так как при немцах стал коллаборационистом и призывал к союзу с Третьим рейхом против Советов. После освобождения страны все его книги были запрещены, а творчество забылось. Но самый известный фантастический роман, написанный поляком, появился не в межвоенное двадцатилетие, а куда раньше, в 1903 году, и вышел он во Львове. Это «На серебряной планете. Рукопись с Луны» поэта-декадента Ежи Жулавского. Позднее Жулавский продолжил свой роман, превратив его в трилогию, а много позже внучатый племянник писателя, режиссер Анджей Жулавский, снял новаторский фильм «На серебряной планете»[308].

Наконец, в первые послевоенные годы в Польше, кроме произведений Лема, успели выйти еще несколько вещей в фантастическом жанре: «Схрон на Замковой площади. Роман о Варшаве в 1980 году» 66-летнего дипломата и экономического журналиста Анджея Земенцкого; «Биржа прекращает работу» 29-летнего журналиста паксовской прессы Зыгмунта Штабы и «Внимание! А.Р.7. Роман об атоме» 65-летнего театрального деятеля Казимира Врочиньского, который еще в Российской империи на пару с Лесьмяном стоял у истоков Артистического театра, а потом в независимой Польше помогал Слонимскому, Тувиму и Бжехве организовать польское авторское общество ZAiKS. «Схрон» и «Биржа» вышли в 1947-м, «А.Р.7» – в 1948 году. Первый описывал эффект Рипа Ван Винкля, два других – чудесные изобретения. Причем «Схрон» в 1951 году попал в список запрещенной литературы, хотя удовлетворял критериям соцреализма: там без конца описывались технические диковины будущего, но вот действие происходило отнюдь не при коммунизме, а в кооперативной республике, возникшей после очередной мировой войны[309]. Та же судьба постигла «Людей атомной эры» 40-летнего журналиста Романа Гайды: написанные в 1948 году, они прорвались через сито цензуры лишь десять лет спустя… чтобы получить разнос от критиков[310]. Наконец, в один год с «Астронавтами» вышло дебютное произведение 31-летнего писателя Мариана Леона Белицкого «Бактерия 0,78» об опасности бактериологической войны. Все эти произведения, включая и ранние лемовские, не привлекли к себе особенного внимания. Куда больший успех ждал изданную в 1946 году «Академию пана Кляксы» признанного мастера Яна Бжехвы. Но это была все же детская сказочная фантастика, хотя и имевшая некоторые черты научной. Важным событием должен был стать выход антологии польской фантастической новеллы, составленной Юлианом Тувимом[311]. Но в первом томе, изданном в 1949 году, упор делался на произведения рубежа XVIII–XIX веков, а второй уже не увидел света.

Лем был не единственным, кто обратился тогда к теме межпланетных путешествий. Напротив, это был скорее тренд и чуть ли не общественный заказ. Еще в 1948 году были созданы сразу два произведения о полете на Венеру: «Внеземные миры» Уминьского и «На пасмурной звезде» 48-летнего журналиста Мечислава Кшепковского. Но первое зарубила цензура (оно вышло лишь спустя восемь лет), а второе, написанное по лекалам Жюля Верна, даже для того времени выглядело слишком архаичным[312]. В 1952 году на страницах журнала Horyzonty Techniki («Горизонты техники») публиковались фрагменты романа «Луна в первый раз» авторства Леонарда Жицкого – 54-летнего журналиста и писателя, автора книг для юношества в довоенной Польше. Жицкого, однако, подвело пренебрежительное отношение к науке, из-за чего его произведение так и не было издано отдельной книгой и кануло в Лету. Через год увидела свет первая часть космической трилогии 30-летнего ветерана АК Кшиштофа Боруня и его ровесника Анджея Трепки «Погубленное будущее» о полете к Проксиме Центавра. Но их роман сильно проигрывал «Астронавтам» художественностью: персонажи оказались слишком ходульны, а сюжет – абсурден и примитивен.

Вот так и получилось, что именно Лем задал стандарт польской фантастики. Спустя двадцать лет одна из исследовательниц польской литературы напишет: «<…> Его творчеству не предшествовала практически никакая польская традиция, к ней неприменимы читательские навыки и привычки. Неприменимы потому, что в сознании читателей единственным предшественником Лема был Ежи Жулавский со своей известной только по заголовку, но не читанной никем „лунной трилогией“, а особенно ее первым томом – „На серебряной планете“»[313].

Может показаться странным, что директор издательского концерна не только согласился побеседовать с неизвестным автором, но и подписал с ним договор. Гаевская предполагает, что встреча была организована кем-то из друзей Лема, у которого заканчивался срок кандидата в члены СПЛ и которому грозила служба в армии[314]. Быть может, так и было. А может, Лем просто попал в струю. Сам по себе заказ начинающему литератору не был чем-то из ряда вон выходящим: например, 26-летний Тырманд, издав в 1947 году один-единственный сборник рассказов, спустя семь лет, помыкавшись по разным газетам, точно так же – по заказу «Чительника» – создал криминальный роман «Злой», который принес автору славу.

В разговоре с Бересем Лем поведал, что признался Паньскому в увлечении творчеством Уэллса, Верна, Уминьского и Грабиньского[315]. Последними двумя не исчерпывалось его знание польской фантастики. В работе «Фантастика и футурология» он также обнаружил знакомство с трилогией Жулавского и «Торпедой времени» Слонимского. Но как они могли помочь в написании фантастического произведения, подходящего требованиям Народной Польши? Никак. Поэтому Лем воспользовался опытом советской литературы, уже выработавшей схемы для научной фантастики, и в качестве ориентира использовал роман Григория Адамова «Изгнание владыки», опубликованный в Польше в 1950 году[316].

«Астронавты» увидели свет уже на следующий год, причем сразу и на страницах прессы (в органе Союза польской молодежи Sztandar Młodych («Штандар млодых»/«Знамя молодых»)), и отдельным изданием. Успех был неописуемый, тем более что подписка на «Штандар млодых» для польских «комсомольцев» была обязательна, а значит, роман Лема прочла огромная часть молодежи. Все это можно было бы считать прорывом, но на самом деле он наступил раньше: 17 апреля 1951 года театр в Ополе осуществил предпремьеру спектакля по драме Лема и Хуссарского «Яхта „Парадиз“». Они написали ее для фестиваля современной польской драматургии, куда были приглашены опять же Паньским, входившим в жюри конкурса[317].

Хуссарского можно считать добрым гением Лема: он был первым его другом в Кракове (вдвоем они собирали в окрестностях этого города запчасти от военной техники, чтобы построить электромобиль); жена Хуссарского подарила Лему собаку Раджу, а пейзаж за окном квартиры Хуссарских пригодился Лему для описания ландшафта в «Больнице Преображения». И вот теперь их совместная пьеса прорвалась на театральные подмостки. Творение друзей было, с одной стороны, шаблонно (стереотипные рабочие и стереотипный слуга-негр свергают власть стереотипных американских деляг и стереотипного вояки-генерала); с другой же – не лишено драматических эффектов и убедительности. В том же месяце Лема с Хуссарским упомянул Путрамент, делая доклад на тему «Задачи польской литературы в период выполнения шестилетнего плана и борьбы за мир». По словам выступавшего, оба автора относились к числу тех, в чьем творчестве «элементы социалистического реализма начинают заметно преобладать»[318]. В июне «Нова культура» сообщила, что секции драматургии и сатиры еженедельника провели два объединенных заседания, на которых обсудили среди прочих пьесу Лема и Хуссарского, в том же месяце их творение поставили в Лодзи на Фестивале современной польской драматургии[319], но лавров оно не снискало. Вряд ли Лем забивал себе этим голову. 17 июля его роман «Астронавты» поступил на рассмотрение цензуры – вот что его заботило прежде всего. Рассматривали роман полгода и, наконец, в декабре дали добро.

«Яхтой „Парадиз“» же на следующий год внезапно заинтересовался щецинский Театр современности, который, правда, настоял на некоторых изменениях. 7 ноября пьесу в скорректированном виде поставили на щецинской сцене, и она неожиданно имела успех – было дано шестьдесят спектаклей! На премьеру театр пригласил авторов, те согласились… и прилетели на самолете, уверенные, что расходы им компенсирует принимающая сторона (в этом их заверил директор Центрального театрального управления, каковым в то время был знакомый Лему Паньский). Молодые пижоны не только совершили перелет, но и ни в чем себе не отказывали в самом Щецине, из-за чего потом Лем имел длительную переписку с директором щецинского театра, который просто не мог восполнить ему расходов, так как у театра не имелось таких фондов. В итоге Лем и Хуссарский добились лишь выплат за текст для афиши, где они расписывали кровожадный американский империализм, а потраченного на билеты и на все прочее им никогда так и не вернули. Наверняка Лем был страшно раздосадован этим: мало того что он потерял много денег, так еще и накануне собственной свадьбы. Впрочем, его последнее письмо директору щецинского театра, отправленное 13 января 1953 года, выдержано в вежливом тоне, хотя предыдущие послания Лема отмечены поистине мрожековским сарказмом[320].

Звездная болезнь простительна. В 1951–1952 годах Лем взлетел так высоко, что некоторое головокружение было неизбежно. Его пьеса шла в трех театрах, в 1951 году ее издали отдельной книгой; его роман наконец-то обратил на себя внимание критиков и вызвал полемику; он начал писать для самого солидного литературного издания «Нова культура»; ему покровительствовал могущественный Паньский, а не менее могущественный Путрамент пригласил его в Союз литераторов, лично встретившись с Лемом в Кракове. Лем вспоминал, что в разговоре с ним Путрамент сокрушался об отсутствии в Польше собственной Сибири: «<…> Можно было бы туда выслать весь антиправительственный и антикоммунистический мусор, это бы очистило атмосферу». Позднее, когда Лем начал писать для «Новы культуры», Путрамент старательно уснащал его статьи цитированием вождей: «Как верно заявил Маленков» и тому подобными[321].

Роман Лема стал поводом для критиков, наконец, обсудить задачи, которые ставит перед фантастикой польская действительность. Эта дискуссия случилась во время кампании по преодолению схематизма в соцреалистической литературе, поэтому критики несколько разошлись в оценках, хотя Лем считал, что коммунистические догматики просто разнесли его[322]. Такое мнение было верно, пожалуй, только в отношении Зофьи Возьницкой – 28-летней выпускницы филфака Варшавского университета и свежеиспеченной журналистки органа Главного правления Союза польской молодежи «По просту» (а еще выжившей в Холокосте еврейки и крестной матери будущего президента Польши – Леха Качиньского). Возьницкая действительно раскритиковала Лема за то, что он написал роман с общегуманистических позиций, никак не выделив гуманизма коммунистического. А вот 22-летний выпускник философского факультета Варшавского университета и литературный критик «Новы культуры» Людвик Гженевский упрекнул Лема в отсутствии художественной глубины и слишком подробном описании техники в ущерб психологии человека коммунистической эры[323]. Наконец, Анджей Трепка похвалил произведение Лема как новаторское, но высказал ему претензии за использование «опровергнутой советскими учеными» теории Ляпунова и Казанцева о Тунгусском метеорите как корабле пришельцев; за то, что герои светлого будущего почему-то не знают обращения «товарищ»; за слишком пессимистичный взгляд на темпы развития межпланетных перелетов и за «космический империализм» (если люди расселятся по Вселенной, как они поступят с инопланетянами?), при случае помянув замученного церковниками Джордано Бруно и заявив, что растительность на Марсе – доказанный факт[324]. Наконец в июле 1953 года в краковских «Проблемах» (научно-популярном журнале, где после переезда «Жича науки» в Варшаву публиковался и Лем) «Астронавтов» разгромил за пренебрежение законами физики 63-летний изобретатель и научный писатель Евстахий Бялоборский (кстати, уроженец Львова)[325]. Лем язвительно возразил ему, что те же претензии можно высказать и классикам научной фантастики, но внезапно получил отповедь… от редакции тех же «Проблем», которые и опубликовали всю полемику: «Размещая у себя юмористический ответ С. Лема, редакция полагает нужным указать, что не считает правильным его отношение к критике научных неточностей, содержащихся в „Астронавтах“. Прежде всего, ссылка на ошибки других авторов фантастических романов не оправдывает собственных. Во-вторых, следует оценивать вес этих ошибок с учетом состояния науки в то время, когда данная книга была написана: то, что не бросалось в глаза в эпоху Верна, сегодня могло бы считаться недопустимым. В-третьих, важной чертой писателя-фантаста является научный такт, позволяющий ему отличать научную фантазию от явного противоречия законам природы, коротко говоря – от научного нонсенса»[326]