Читать книгу Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Волобуев - Страница 7
Катастрофа первая
Холокост
Оглавление– Ужас! Ужас!
Д. Конрад «Сердце тьмы»
Одной из основных тем польской литературы XIX – начала XX века была борьба за независимость. К ней обращались почти все писатели и поэты, чьи произведения вошли потом в школьную программу. Тем удивительнее, что культовым писателем участников антифашистского сопротивления стал человек, не только игнорировавший в своем творчестве этот мотив, но даже не писавший по-польски, – Джозеф Конрад (Юзеф Теодор Конрад Коженевский). Этот уроженец Бердичева почти всю жизнь провел в Великобритании и не верил, что Польша вернет себе свободу. Однако его романы «Лорд Джим» и «Сердце тьмы» поразили сердца варшавских повстанцев 1944 года, дав им примеры того, как следует воспитывать волю и стоически принимать вызовы судьбы[139]. В свою очередь Лему полюбилось высказывание Конрада о миссии литературы как «воздаянии справедливости видимому миру». Эту фразу, взятую из предисловия Конрада к собственной повести «Негр с „Нарцисса“», Лем цитировал в письмах, статьях и интервью[140].
Отличие Лема от польских подпольщиков состояло в том, что последние хотя бы имели возможность умереть, сражаясь. Евреи при нацистах были лишены и этого шанса: их просто забивали в лагерях смерти, как скот, а успевшие скрыться боялись показать нос на улицу, где любой человек мог их убить на месте или сдать в руки оккупационных властей.
22 июня 1941 года Львов бомбили, и сразу же на окраинах появились оуновцы, заброшенные с немецкой стороны. Зазвучала стрельба, усилившаяся 24 июня, когда началась эвакуация гражданского персонала, а через город в сторону линии фронта потянулся 8-й механизированный корпус Дмитрия Рябышева: украинцы стреляли из Высокого Замка, Лычаковского парка, газораспределительных станций, трамвайного депо и костелов в центральной части Львова. Одновременно попытались вырваться на свободу заключенные тюрем в Бригидках и на улице Лонцького (теперь Карла Брюллова). Военная комендатура приказала жителям центра города закрыть окна, выходившие на площади и главные улицы. По Львову разъезжали грузовики с солдатами, палившими без предупреждения по открытым окнам. Заместитель по снабжению командующего Львовским пограничным округом Николай Антипенко, не в силах вывезти военное имущество из-за отсутствия вагонов, взялся раздавать на перекрестках проходящим войскам летнее обмундирование и кожаную обувь, а все остальное (прежде всего зимнюю одежду) облил бензином и сжег[141]. «Тогда мы первый раз увидели панику русских и их массовое бегство, – вспоминал Лем. – Смирнов тоже убежал. Не могу сказать, что я огорчался по этому поводу. Громады советских танков желто-песчаного цвета, с развернутыми назад дулами, катились по Грудецкой улице, которую тогда прозвали „Давай назад“»[142]. 25 июня в центре города развернулись облавы, все подозрительные лица расстреливались на месте. В тот же день во исполнение приказа Берии, отданного 24 июня, началось уничтожение арестованных по политическим статьям, которых не успевали эвакуировать. Массовые расстрелы сначала производились в тюремных дворах и подвалах, но, когда немцы приблизились к городу, бойцы НКВД принялись убивать прямо в камерах, нередко просто швыряя туда гранаты. Уничтожали как мужчин, так и женщин, как поляков, так и украинцев с евреями, как военных, так и гражданских. Погибли 2464 человека (по другим данным – 4140)[143]. Среди них оказались, например: доцент Львовского университета, ларинголог Казимир Шумовский и член Апелляционного суда Владислав Фургальский, архитектор Адам Козакевич и адвокат Антоний Конопацкий, бывший сенатор-сионист Михал Рингель и украинский депутат Сейма Михаил Струтинский, директор Медицинского института Евстахий Струк и член руководства Центросоюза Орест Радловский. В Киеве по предложению Хрущева были расстреляны Кирилл Студинский и Петр Франко – сын Ивана, депутат Верховного совета УССР[144]. Попал в лагерь как украинский националист ректор Львовского университета Михаил Марченко. На четвертый день войны во Львове схватили Эугениуша Бодо, у которого советские органы власти при рассмотрении заявления на выезд в США обнаружили швейцарское гражданство и, разумеется, заподозрили в шпионаже. Денди, баловень судьбы, Бодо попал в тюрьму, где просидел два года без всякого обвинения. А когда его участью заинтересовалось польское посольство, был отправлен в лагерь под Котласом, где и умер от истощения 19 июня 1943 года[145].
За советскими расправами покатилась волна еврейских погромов. Летом 1941 года вихрь массовых убийств евреев пронесся по всей полосе их проживания – от Ясс до Вильнюса. Местное население таким образом вымещало свою злобу на советскую власть. В расправах участвовали родственники жертв репрессий; беглецы от депортаций; должники, не желавшие возвращать деньги некогда богатым евреям (утратившим достаток вследствие национализации), и просто антисемиты. Убийствам зачастую предшествовали издевательства и глумление. С подачи гестаповцев и бойцов СС евреев сгоняли в одно место (как правило, на рыночную площадь), избивали, срывали одежду, заставляли чистить зубными щетками мостовую или собирать руками навоз. В Райгроде из них сформировали колонну и дали впереди идущему красный флаг, после чего всех погнали к расстрельному рву. В Радзилове евреев заставляли хором исполнять песню «Москва моя». Эту же песню заставляли петь и львовских евреев, которые, кроме того, вынуждены были хором кричать «Мы хотим Сталина!». Все это снимали немцы, показывая, как «освобожденные» ими люди радуются уходу большевиков (в точности как большевики ранее снимали пропагандистские фильмы о ликовании украинцев и белорусов от падения «фашистской Польши»)[146].
«В 1941–1942 годах многим казалось, что русские страшно получат по жопе и убегут за Урал. Но мы в это не верили», – рассказывал Лем Бересю[147]. Ранним утром 30 июня во Львов вошел разведбатальон абвера «Нахтигаль», состоявший из украинцев. В городе уже не было советских войск, украинцы заняли ратушу, собор Святого Юра и тюрьмы, где обнаружили горы разлагавшихся тел (среди убитых был и брат Романа Шухевича, служившего в «Нахтигале» заместителем командира). Днем возле собора Святого Юра начался набор в украинскую милицию, которая на следующий день принялась хватать на улице евреев и отправлять их на вынос трупов, чтобы перевезти тела на Яновское кладбище[148]. Одним из схваченных оказался и Лем, чья квартира находилась в двух шагах от тюрьмы Бригидки.
«Неизвестно, кто поджег Бригидки, – вспоминал Лем. – Может, немцы, но скорее Советы. Стены тюрьмы были очень толстые, поэтому горели плохо. В подвалах штабелями лежали трупы. Я туда заглянул. Жуткое зрелище. Поскольку стояла июльская жара, тела разбухли до невероятных размеров. А потом сразу приехала какая-то немецкая кинохроника PKB Berichte, и я предпочел не участвовать в этом спектакле»[149]. Так он рассказал Бересю в 1982 году. А вот что с ним произошло на самом деле: «Его схватили на улице вместе с другими случайными прохожими; их расстреливали группами во дворе недавно разбомбленной тюрьмы, одно крыло которой еще горело <…> Столпившись у стены, которая грела им спины, как громадная печь, они не видели самой экзекуции – место казни загораживала полуразрушенная стена; одни впали в странное оцепенение, другие пытались спастись самыми безумными способами. Раппопорту запомнился молодой человек, который, подбежав к немецкому жандарму, начал кричать, что он не еврей, но кричал он это по-еврейски (на идише), видимо, не зная немецкого языка. Раппопорт ощутил сумасшедший комизм ситуации; и тут всего важнее для него стало сберечь до конца ясность сознания – ту самую, что позволяла ему смотреть на эту сцену с интеллектуальной дистанции. Однако для этого необходимо было <…> найти какую-то ценность вовне, какую-то опору для ума; а так как никакой опоры у него не было, он решил уверовать в перевоплощение, хотя бы на пятнадцать – двадцать минут, этого ему бы хватило. Но уверовать отвлеченно, абстрактно не получалось никак, и тогда он выбрал среди офицеров, стоявших поодаль от места казни, одного, который выделялся своим обликом <…> Это был бог войны: молодой, статный, высокий; серебряное шитье его мундира словно бы поседело или подернулось пеплом от жара. Он был в полном боевом снаряжении: „Железный крест“ у воротника, бинокль в футляре на груди, глубокий шлем, револьвер в кобуре, для удобства сдвинутый к пряжке ремня; рукой в перчатке он держал чистый, аккуратно сложенный платок, который время от времени прикладывал к носу – экзекуция шла уже давно, с самого утра, пламя успело подобраться к ранее расстрелянным, которые лежали в углу двора, и оттуда разило жарким смрадом горящих тел. Впрочем – и об этом не забыл Раппопорт, – сладковатый трупный запах он уловил лишь после того, как увидел платок в руке офицера. Он внушил себе, что в тот миг, когда его, Раппопорта, расстреляют, он перевоплотится в этого немца. Он прекрасно сознавал, что это совершенный вздор с точки зрения любой метафизической доктрины, включая само учение о перевоплощении, ведь „место в теле“ было уже занято. Но это как-то ему не мешало – напротив, чем дольше и чем более жадно всматривался он в своего избранника, тем упорнее цеплялось его сознание за нелепую мысль, призванную служить ему опорой до последнего мига; тот человек словно бы возвращал ему надежду, нес ему помощь. Хотя Раппопорт и об этом говорил совершенно спокойно, в его словах мне почудилось что-то вроде восхищения „молодым божеством“, которое так мастерски дирижировало всей операцией, не двигаясь с места, не крича, не впадая в полупьяный транс пинков и ударов, – не то что его подчиненные с железными бляхами на груди. Раппопорт вдруг понял, почему они именно так и должны поступать: палачи прятались от своих жертв за стеной ненависти, а ненависть не могли бы разжечь в себе без жестокостей и поэтому колотили евреев прикладами; им нужно было, чтобы кровь текла из рассеченных голов, коркой засыхая на лицах, превращая их в нечто уродливое, нечеловеческое и тем самым – повторяю за Раппопортом – не оставляя места для ужаса или жалости. Но молодое божество в мундире, обшитом пепельно-сизой серебристой тесьмой, не нуждалось в подобных приемах, чтобы выполнять свои обязанности безупречно. Оно стояло на небольшом возвышении, поднеся к носу белоснежный платок <…> В воздухе плавали хлопья копоти, гонимые жаром, – ведь рядом, за толстыми стенами, в зарешеченных окнах без стекол ревел огонь, – но ни пятнышка сажи не было на офицере и его белоснежном платке. Захваченный таким совершенством, Раппопорт забыл о себе; тут распахнулись ворота, и во двор въехала группа кинооператоров. Кто-то скомандовал по-немецки, выстрелы тотчас смолкли. Раппопорт так и не узнал, что произошло. Быть может, немцы собирались заснять груду трупов для своей кинохроники, изображающей бесчинства противника (дело происходило в ближнем тылу Восточного фронта). Расстрелянных евреев показали бы как жертв большевистского террора. Возможно, так оно и было – но Раппопорт ничего не пытался объяснить, он только рассказывал об увиденном. Сразу же вслед за тем его и постигла катастрофа. Всех уцелевших аккуратно построили в ряды и засняли. Потом офицер с платочком потребовал одного добровольца. И вдруг Раппопорт понял, что должен выйти вперед. Он не мог бы объяснить почему, но чувствовал, что, если не выйдет, с ним произойдет что-то ужасное. Он дошел до той черты, за которой вся сила его внутренней решимости должна была выразиться в одном шаге вперед – и все же не шелохнулся. Офицер дал им пятнадцать секунд на размышление и, повернувшись спиной, тихо, словно бы нехотя, заговорил с одним из своих подчиненных. Раппопорт был доктором философии, автором великолепной диссертации по логике, но в эту минуту он и без сложных силлогизмов мог понять: если никто не вызовется, расстреляют всех, так что вызвавшийся, собственно, ничем не рискует. Это было просто, очевидно и достоверно. Он снова попытался заставить себя шагнуть, уже безо всякой уверенности в успехе, и снова не шелохнулся. За две секунды до истечения срока кто-то все-таки вызвался и в сопровождении двух солдат исчез за стеной. Оттуда послышались несколько револьверных выстрелов; потом молодого добровольца, перепачканного собственной и чужой кровью, вернули в шеренгу. Уже смеркалось, когда открыли огромные ворота и уцелевшие люди, пошатываясь и дрожа от вечернего холода, высыпали на пустынную улицу. Сперва они не смели убегать – но немцы больше ими не интересовались. Раппопорт не знал почему; он не пытался анализировать действий немцев; те вели себя словно рок, чьи прихоти толковать бесполезно. Вышедшего из рядов человека – нужно ли об этом рассказывать? – заставляли переворачивать тела расстрелянных; недобитых пристреливали из револьвера»[150].
Это отрывок из повести «Глас Господа», которую в СССР уклончиво именовали «Гласом неба», а указанного фрагмента не публиковали вовсе. Лем описал в ней то, что пережил 2 июля во дворе тюрьмы Бригидки, но умолчал о двух вещах: о том, что полдня таскал из подвала трупы и что двор окружало скопище горожан, жаждущих разорвать евреев на месте. Трудно даже вообразить, что чувствовал отпрыск благополучной буржуазной семьи, вынужденный на глазах кровожадной толпы вытаскивать из подвала разлагающиеся тела. Смрад стоял такой, что иные немцы надевали противогазы (это видно на одной из фотографий), а внутрь и не думали соваться. Пока мужчины работали в подвале, женщины должны были омывать трупы, целовать их руки (!), и все это – под аккомпанемент оскорблений, плевков и ударов палками. Никто из евреев не чаял уйти оттуда живым. То, что Лема со товарищи поздно вечером отпустили, было настоящим чудом, и это чудо заставляло его всю жизнь задаваться вопросом о роли случайности в истории.
Но пока ему было не до вопросов. 20-летний студент, которого родители боялись отпустить на экскурсию в Париж, полдня, измазанный в человеческой крови и потрохах, ворочал раздувшиеся трупы, а на его глазах убивали людей. Одна из польских свидетельниц событий, сама антисемитски настроенная, написала, что увидела 1 июля в окрестностях Бригидок: «Евреев вытаскивали из квартир и гнали к тюрьме. Бегущих, их лупили палками куда попало: по голове, лицу, спине, ногам. Они падали, поднимались и бежали дальше, залитые кровью. Один из них не бежал. Был весь в крови. Избивали его жестоко. Не знаю, дошел ли он до тюрьмы. Я вернулась домой»[151].
Видимо, сразу после этого (а может, после второго погрома 25–27 июля, известного как «дни Петлюры») родители Лема перебрались на старую квартиру дяди Фрица, располагавшуюся по соседству с правлением еврейской общины на улице Бернштейна (ныне Шолома-Алейхема). Сам Фридерик жил в то время со второй женой на улице Костюшко, возле Поиезуитского сада, а на прежней квартире держал канцелярию. Можно предположить, что и Фридерик тоже после всех этих событий вряд ли мог оставаться на квартире в самом центре города.
Члены ОУН уже 30 июня расклеили по всему городу листовки «Украина для украинцев»[152], а вечером в зале общества «Просвита» заместитель Бандеры, Ярослав Стецько, созвал Украинское национальное собрание, которое с благословения митрополита Шептицкого провозгласило Украинское государство. Самого Бандеру немцы не выпустили из Кракова, поэтому правительство сформировал Стецько – интегральный националист, как и многие другие члены ОУН[153]. Первым замом Стецько стал Мариан Панчишин, занявший также пост министра здравоохранения. Возможно, именно благодаря наличию столь важного знакомого Лемы уцелели во время двух июльских погромов, сопровождавшихся массовыми расстрелами еврейской интеллигенции, учиненными немцами. Тогда погибли Генрик Хешелес, Гецель Вольнер и, видимо, племянник Хемара (сын его сестры Марии) Мечислав, которого хорошо знал Лем (правда, в «Высоком Замке» он почему-то написал, что того убили в Варшаве[154]). Правительство Стецько, впрочем, немцы почти сразу разогнали, но Панчишин возглавил клинику бывшего Медицинского института (упраздненного оккупантами), что обеспечило ему некоторое влияние и связи. Высокий пост занял и гимназический учитель Лема, Лука Турчин, ставший заместителем председателя Украинского центрального комитета, образованного после ликвидации немцами правительства Стецько. А начальником новой украинской полиции, уже напрямую подчиненной немцам, стал бывший шеф охраны Пилсудского, Владимир Питулей, никакого отношения к ОУН не имевший[155].
Немцы, как до них большевики, ставили во Львове на украинцев. Поляки, немалая часть которых радовалась изгнанию коммунистов, быстро поняли, что немцы еще хуже: уже 4 июля, едва в городе утих первый погром, айнзацгруппа Карла Шёнгарта по заранее составленному оуновцами списку арестовала и расстреляла сорок польских профессоров, а затем до окончания июля – еще шестерых. Среди прочих погибли: последний из плеяды «Молодой Польши» Тадеуш Бой-Желеньский; его тесть, профессор Клиники внутренних болезней и депутат львовского горсовета Ян Грек, с женой Марией (музой «Молодой Польши», послужившей прообразом одной из героинь «Свадьбы» Выспяньского); бывший премьер Казимир Бартель; глава кафедры математики Львовского университета Антоний Ломницкий; бывший ректор университета Роман Лонгшам де Берье с тремя сыновьями, а еще – многострадальный Роман Ренцкий, который все полтора года советской власти просидел в Бригидках и чудом сумел сбежать накануне прихода немцев.
Против украинской интеллигенции Львова таких репрессий не проводилось. Наоборот, немало деятелей, игравших видную роль при большевиках, сохранили высокий статус и при нацистах. Это не означало наделения украинцев какими-то политическими правами (все, кто так думал, быстро оказались в лагере, как те же Стецько с Бандерой, а то и вовсе в земле), но все же украинская кенкарта (удостоверение личности в Третьем рейхе) позволяла рассчитывать на больший паек, давала возможность обучения в Германии и даже разрешала иметь радио (поляку за это полагалась смерть). «Для украинцев, прибывавших из Киева, то есть из рейхскомиссариата Украина, права, какими пользовались их соплеменники в дистрикте Галиция, тоже были неожиданностью: несмотря на официально существовавшую и действовавшую немецкую власть, Львов жил как настоящий украинский город <…> В то самое время, когда во Львове в рамках Украинского краевого комитета работало множество отделов, выполнявших функции творческих объединений, в Киеве любые объединения и собрания были запрещены»[156].
Украинский коллаборационизм крепко засел у Лема в памяти. Теперь странно было вспомнить, что двадцатью годами раньше львовских евреев подозревали в симпатиях к украинцам: в ноябре 1918 года польские солдаты и местные эндеки учинили им масштабный погром, обвинив в поддержке ЗУНР. Ныне именно украинцы наводили ужас на евреев. «Украинское меньшинство Львова сильно симпатизировало немцам, видя в них надежду на украинскую государственность и рассчитывая на то, что независимая Украина сможет взять себе Львов <…> – написал Лем шестьдесят лет спустя. – Это был период внутренних конфликтов, поскольку немецкие власти District Galizien при формировании полиции дали преимущество украинцам»[157]. В интервью Бересю Лем вспоминал, что боялся поздно вечером возвращаться с работы (хотя имел ночной пропуск), так как его могли застрелить украинские полицейские[158]. В «Больнице Преображения», даром что действие происходит в 1940 году, психически больных уничтожают не только немцы, но и украинцы, причем эти последние изображены даже более лютыми, чем солдаты рейха: «Вас теперь будут только охранять, чтобы наши украинцы ничего такого вам не причинили, – говорит немецкий офицер врачу-фольксдойчу. – Они, знаете, прямо крови жаждут, словно собаки <…> Их приходится кормить сырым мясом»[159]. А в «Истории о высоком напряжении» один из героев разоблачает бывшего украинского обер-ефрейтора, хотя действие там разыгрывается совсем не на кресах и куда уместнее выглядел бы скрывающийся фольксдойч.
Лучшим спасением для евреев было обзавестись кенкартой – в идеале украинской. «Формально приобрести кенкарту можно было в комитете помощи – польском или украинском, – который выдавал подтверждение подлинности свидетельства о рождении. Более быстрым, но рискованным способом было подделать кенкарту»[160]. Лему удалось раздобыть армянское свидетельство о крещении на имя Яна Донабидовича. По его словам, это произошло после того, как он укрыл на своей работе еврея, а работал Лем в то время на фирму по сбору вторсырья «Кремин и Вольф» (Rostofferfassung). По более позднему свидетельству жены Лема, Барбары, новыми документами он обзавелся уже осенью 1941 года[161]. Однако, по воспоминаниям Курта Левина – сына львовского раввина, убитого немцами во время первого июльского погрома (сам он, как и Лем, таскал из Бригидок трупы и тоже был отпущен), – спрос на арийские документы возник только летом 1942 года. До того сохранялась надежда, что евреев, хоть и лишенных всех прав, не станут уничтожать подчистую. А затем польские железнодорожники разнесли информацию о Белжецком концлагере смерти, так что в августе 1942 года о нем знали уже все[162].
Несомненно одно: осенью 1941 года Лем уже работал в «Кремине и Вольфе». В бюро этой фирмы отсиживались богатые евреи, которые хорошо платили Виктору Кремину за документы. У Лемов столько денег не было, поэтому будущий писатель устроился на неквалифицированную работу: за 5 злотых в день собирал по городу железный лом и потом в гараже разрезал его на части. «Работали в страшных условиях: зимой – в неотапливаемом ангаре с большим бетонным полом, – вспоминал Лем. – В картеры двигателей мы заливали использованную смазку и поджигали ее, чтобы немного согреться. Я ходил в комбинезоне, весь в масле, черный как негр»[163]. Трудились не только в ангаре, периодически выезжали в места летних сражений под Грудком Ягеллонским и Равой Русской, резали сожженные танки. Часть подбитой техники немцы доставляли во Львов, сваливая ее на территории Восточной ярмарки, в Стрыйском парке. Лем вспоминал, что благодаря этому узнал о советско-германском сотрудничестве накануне войны: «<…> Я работал механиком в немецких мастерских, и нас возили на грузовиках в те места, где прежде был Восточный рынок, а тогда (осенью 1941 года. – В. В.) находился так называемый Beuterpark der Luftwaffe, то есть склад трофеев немецкой авиации. В частности, там стояли советские военные самолеты и были собраны детали к ним. Поскольку я любил что-нибудь мастерить, то выкрутил несколько шарикоподшипников, на которых с изумлением обнаружил надпись „Made in Germany“»[164].
В разговоре с Бересем Лем говорил, что не только выкручивал детали советских самолетов, но и прятал их под лестницей в ангаре – «частично для высших целей, а частично для себя, так как у меня была ментальность крысы или кота». Под «высшими целями» он разумел, должно быть, контакты с какой-то антинацистской организацией, которой доставлял «мешочки с порохом» – причем не из патриотических соображений, а просто «из любопытства» (вроде того, как раньше «играл» с НКВД)[165].
Лем не знал названия организации, которой помогал (а ему якобы даже поручили составлять антигитлеровские листовки на немецком языке), но это не удивительно: в случае провала не смог бы никого выдать. Его приятель Владислав Бартошевский, с которым Лем делился воспоминаниями об оккупации, не сомневался, что речь шла об Армии Крайовой (АК), возникшей в феврале 1942 года после слияния всех подпольных структур, признававших правительство Сикорского[166].
«Один шантажист мог за год выдать несколько сотен евреев, – говорил Лем Бересю. – А сколько нужно было поляков, чтобы спрятать хотя бы одного? Я разговаривал как-то об этом с Владеком Бартошевским, который стоял во главе „Жеготы“[167]. Знаете, что он мне сказал? Чтобы спасти одного еврея в Generalgouvernement, нужно было создать сеть из восьми или десяти арийцев, то есть поляков. Не забываем, что в ГГ немцы убивали людей даже за то, что они подали еврею стакан воды. Этого больше нигде в Европе не было. Может быть, так же тяжело было в России. У меня было несколько знакомых евреев, поэтому я ходил в гетто, уговаривал их сбежать, но, честно говоря, шансы на спасение были микроскопические. Им негде было спрятаться»[168].
«Жегота» – общеупотребительное название Совета помощи евреям при Представительстве («делегатуре») правительства Польши в стране. Совет возник 4 декабря 1942 года на базе созданного в сентябре Временного комитета помощи евреям им. Конрада Жеготы. Этот комитет основала католическая писательница Зофья Коссак-Щуцкая на пару с социалисткой Вандой Крахельской. Имя Конрада Жеготы было заимствовано из третьей части поэмы Мицкевича «Дзяды» и должно было сбить с толку немцев. 11 августа 1942 года, в разгар «большой акции» по вывозу жителей Варшавского гетто в концлагерь Треблинка, Коссак-Щуцкая втайне распечатала и распространила в польской столице пять тысяч листовок, в которых описывала ужасную участь польских евреев (уже, впрочем, известную миру благодаря АК, передавшей в Лондон информацию от группы «Онег Шабат» Эммануэля Рингельблюма) и призывала соотечественников, руководствуясь заповедью любви к ближнему, оказать им всю возможную помощь: «Кто не осуждает, тот позволяет. Поэтому поднимаем голос мы, католики-поляки. Наши чувства к евреям не изменились. Мы не перестали считать их политическими, экономическими и идейными врагами Польши. Более того, мы отдаем себе отчет, что они ненавидят нас сильнее, чем немцев, и что возлагают на нас ответственность за свое горе. Почему, на каком основании – это останется тайной еврейской души, но факт этот постоянно подтверждается. Осознание этих чувств, однако, не избавляет нас от необходимости осудить преступление. Мы не хотим быть Пилатами <…> Бог требует от нас протестовать, Бог, который велел не убивать»[169]. Вот с такой-то женщиной и сотрудничал Бартошевский. Сначала – в рамках основанной ею конспиративной организации Фронт возрождения Польши, а затем – в «Жеготе» (где состояла и знаменитая Ирена Сендлерова).
До Львова «Жегота» добралась лишь в мае 1943 года, когда спасать было уже почти некого. В том не было вины польских подпольщиков: их позиции на Львовщине были подорваны советскими репрессиями, а когда поляки начали понемногу восстанавливать конспиративные структуры, то действовали под двойным прессом – немецким и украинским. Вдобавок давала о себе знать неприязнь между пилсудчиками, эндеками и Армией Крайовой. Пилсудчиковская организация Клётца, действуя в отрыве от основных сил подполья, каким-то чудом сумела пережить советский период, но была раздавлена немцами в апреле 1942 года. А местный отдел АК во главе с присланным в сентябре 1941 года из Варшавы генералом Казимиром Савицким лишь в мае 1943 года добился, чтобы в его подчинение перешла хотя бы треть бойцов «Национальных вооруженных сил» (НВС) – вооруженного крыла Национально-радикального лагеря (крайних и самых боевитых эндеков). Но даже это происходило с огромным трудом: первого коменданта НВС убили его же товарищи, не желавшие признавать верховенство АК[170]. И не удивительно! Каково было им, завзятым антисемитам, сотрудничать с организацией, которая считала всех граждан равными в правах?
В итоге одними из немногих спасителей львовских евреев выступили греко-католический митрополит Андрей Шептицкий и его брат Клементий – настоятель Унивского монастыря. У них нашли укрытие, например, раввин Давид Кахане с семьей, сыновья расстрелянного немцами раввина Иезекииля Левина, будущий министр иностранных дел Польши Адам Ротфельд и другие – всего около двадцати человек. Андрей Шептицкий не только помог им спрятаться, но и отправил в августе 1942 года письмо Пию XII, в котором описал, как выглядит Холокост, а также предсказал, что нацизм приведет к «вырождению, какого история еще не знала» (трудное признание для человека, у которого коммунисты убили брата со всей семьей). А в ноябре того же года владыка обратился с пастырским посланием к жителям Галиции, напомнив о заповеди «Не убий!». Но при этом митрополит поддержал создание мельниковцами дивизии СС «Галичина» и давал интервью коллаборационистской прессе. Шептицкий не уведомлял Ватикан о своих политических жестах в отношении Германии, однако они (в частности, январское письмо Гитлеру от 1942 года) стали там известны благодаря двум униатским епископам и архимандриту ордена базилиан в Риме (кстати, украинцам, в отличие от чистокровного поляка Шептицкого)[171].
Шептицкому, конечно, было сложнее, чем Коссак-Щуцкой: он не сидел в подполье и должен был как-то взаимодействовать с нацистской властью, на которую с надеждой взирала значительная часть его паствы. Ему было даже сложнее, чем краковскому архиепископу Адаму Сапеге, который тоже остался в своем дворце, когда пришли немцы: Сапеге не приходилось доказывать право поляков на собственное государство, а потому он не провозглашал здравиц в честь фюрера и немецкой армии.
Все эти примеры проливают дополнительный свет на трагическое положение польских евреев: методично истребляемые немцами, они не могли найти сочувствия и у таких же жертв оккупации – поляков с украинцами (по крайней мере у большинства). Даже те, кого шокировали методы нацистов, помогали евреям через силу и с оговорками. Но и таких было довольно мало. Большинство же либо с безразличием взирало на уничтожение целого народа, либо азартно включилось в его истребление. Об этом еще в конце декабря 1939 года сигнализировал в своем рапорте о положении в стране курьер польского правительства в изгнании Ян Карский, посетивший оккупированную Польшу и даже сумевший проникнуть в Варшавское гетто: «Отношение евреев к полякам подобно их отношению к немцам. Повсеместно чувствуется, что они рады были бы, если бы поляки в равной степени воспринимали оба народа как несправедливо угнетенные одним и тем же врагом. Но такого понимания среди широких польских масс нет. К евреям они относятся в основном сурово, даже беспощадно, при этом часто пользуются теми полномочиями, какие им дает новая ситуация. Они постоянно пользуются этими полномочиями и часто ими злоупотребляют. Это их в определенной степени сближает с немцами». «Немцы наконец-то помогут полякам навести порядок с этими евреями» – такие настроения преобладали, по мнению Карского, в народе. Курьер несколько раз возвращался в своем рапорте к антисемитским настроениям соотечественников, указывая, что немцы эффективно этим пользуются для укрепления своей власти[172]. Польское руководство было так поражено признаниями своего курьера, что почло за лучшее смягчить некоторые пассажи, иногда совершенно исказив их смысл. К счастью, сохранились обе версии рапорта[173]. Все же, как ни неприятно было политикам в Лондоне слышать о соучастии земляков в Холокосте, они не стали игнорировать страданий евреев. 9 декабря 1942 года министр иностранных дел Польши Эдвард Рачиньский обратился с нотой к коллегам из 26 стран, подписавших Вашингтонскую декларацию объединенных наций. В этой ноте, составленной на основе рапортов Карского и данных, полученных от Отдела по делам евреев командования Армии Крайовой (которые доставил в Лондон тот же Карский), министр информировал союзников о нацистском терроре против евреев и призывал оказать им всю возможную помощь[174]. Это был первый дипломатический документ о Холокосте. В то время Львовское гетто доживало последние дни, а Лем вынужден был прятаться.
Казалось, работой в Rostofferfassung Самуэль Лем обезопасил сына, поскольку знак R (Rohstoff, то есть «сырье») на одежде и зеленая повязка поверх звезды Давида на рукаве с надписью «Nutzjude» («полезный еврей») в комплекте с документами фирмы, которую уважало гестапо, должны были стать надежной охраной от любых неприятностей. В самой фирме Лем не мог скрыть своего происхождения: там существовала неофициальная сегрегация, равно как и на «черном рынке», где евреям все продавали по более высоким ценам. Так что пока Лем трудился на «Кремин и Вольф», свидетельство о крещении было бесполезно. Тем более что одного свидетельства было мало. Требовалось еще иметь прописку, свидетельство о рождении, польский паспорт, свидетельство об арийском происхождении и разрешение из полиции. При наличии нескольких тысяч злотых и соответствующих связей достать такие документы не составляло труда. Но Лемы не были настолько богаты – их денег хватило лишь на «слабые» армянские документы, которые спасали не всегда: армян нередко путали с евреями во время облав[175].
14 июля 1941 года вышло распоряжение военного коменданта Львова всем евреям носить на рукаве звезду Давида. 22 июля был образован юденрат, а вскоре от евреев потребовали выплатить 20 миллионов рублей, для гарантии взяв заложников. Деньги были выплачены в течение месяца, но заложников это не спасло. Евреи подвергались систематическим вымогательствам и отправкам на бессмысленные работы, в ходе которых их жестоко избивали. Радио, газеты, даже выставки и театральные спектакли полнились антисемитской пропагандой самого низкого пошиба. Все синагоги были сожжены. На территории города возникли пять трудовых лагерей, один из которых, Яновский, в июле 1942 года перешел под юрисдикцию СС и превратился в полноценный концлагерь (куда среди прочих угодил, например, знаменитый впоследствии «охотник на нацистов» Симон Визенталь). В ноябре 1941 года, успев расстрелять первого председателя юденрата, немцы создали в северной части города гетто. Но акция по переселению туда евреев затянулась из-за неопределенности границ еврейского района. До марта евреи сидели на чемоданах, мучимые «страхом и надеждой»[176]. Где-то в этот период умер старший из трех братьев Лем – Юзеф[177].
В декабре 1941 года число ежедневных убийств евреев снизилось «всего лишь» до 50–100, что на фоне предыдущего ада выглядело передышкой. Теперь по городу шныряла еврейская полиция, которая комплектовала партии для отправки в концлагеря (на территории генерал-губернаторства как раз началась истребительная акция «Рейнгард»). В ходе одного из таких налетов в конце 1941 года или в начале 1942 года на глазах Самуэля Лема схватили Фридерика с женой. Самуэль видел в окно, как гестаповец возле отделения украинской полиции бил его брата по голове резиновой дубинкой. Тогда же попалась в руки полицаев и Берта Хешелес – мать Хемара. Она успела через какого-то мальчишку послать весточку брату: «Спасай меня!» – но что Самуэль мог сделать? Он даже не знал, где ее искать[178].
В марте 1942 года, закончив переселение евреев в гетто, немцы провели регистрацию рабочей силы. 50 000 мужчин и 20 000 женщин получили нарукавные повязки с буквой «А» и порядковым номером – им разрешалось свободно перемещаться по городу. Тогда же в Белжецкий концлагерь, замаскировав это под переселение, отправили первую большую партию обреченных – 15 000 человек. Отбором занимались сотрудники юденрата и еврейская полиция, которые на протяжении нескольких ночей собирали больных, неспособных к труду и стариков. Ретивость еврейских коллаборационистов хорошо запомнилась Лему. «Памятуя о страшных социологических экспериментах, какими были фашистские концлагеря, есть основания утверждать, что с помощью безграничного насилия можно создать почти любую систему межчеловеческих отношений и навязать сегрегацию между привилегированной и обделенной частями или даже целую иерархию каст, в которой единственной привилегией „элиты“ окажется более поздняя гибель. Я имею в виду прежде всего явления, происходившие во время оккупации в разных гетто», – написал он в «Диалогах»[179]. Это наблюдение созвучно фразе из доклада Филиппа Фридмана об уничтожении львовских евреев, опубликованного Центральным комитетом польских евреев в декабре 1945 года: «Торжествовал немецкий принцип разделения общества на классы более привилегированные и менее, на категории обреченных и тех, кому сохранена жизнь»[180].
24 июня 1942 года эсэсовцы среди бела дня вытащили из домов несколько тысяч женщин, детей и стариков и вывезли их в Яновский лагерь[181]. Спустя месяц гитлеровцы наложили на евреев очередную контрибуцию – на этот раз в размере 10 миллионов злотых. В августе территорию гетто резко сократили. Теперь с юга оно было ограничено железнодорожной насыпью и пройти в него можно было только под мостом на улице Пельтевной (ныне проспект Черновола). Гестаповцы и украинская полиция поставили там пост и опять отлавливали неспособных к физическому труду и бедно одетых, которых отвозили в тюрьму на улице Лонцького, а затем расстреливали[182]. Лемы вынуждены были переселиться в далекий район Знесенье[183]. Теперь на территории, где раньше проживали 20 000–30 000 человек, теснилось 135 000, правда, 50 000 сразу же отправили в Белжецкий лагерь, а в ноябре – еще 5000[184]. Это, однако, не предотвратило эпидемии тифа, которая сотнями косила ослабленных голодом обитателей гетто. 1 сентября немцы повесили председателя юденрата и 12 еврейских полицейских, прислав остальному руководству гетто счет за веревки. 18 ноября в гетто провели новую регистрацию рабочей силы: трудившиеся в армейских учреждениях получили букву W (Wehrmacht), а в военной промышленности – R (Rustungsindustrie). Всего таковых набралось 12 000, их поселили в лучших домах гетто, а остальных распихали по закоулкам и принялись регулярно прочесывать облавами. Понимая, что близится конец, все больше евреев отваживались на побег[185]. По воспоминаниям раввина Давида Кахане, в ноябре 1942 года в Белжец вывезли главным образом рабочих, которые и не думали скрываться, так как трудились на «арийских» предприятиях. Другая свидетельница тех дней сообщала, что среди этих рабочих больше всего было как раз из Rohstofferfassung[186]. Самая крупная из облав прошла 5–7 января 1943 года, когда были схвачены 15 000 человек, а юденрат окончательно упразднили. После этого гетто преобразовали в концлагерь под командованием офицера СС, но даже там неизвестное число людей умудрялось жить нелегально. Это были нетрудоспособные, с точки зрения немцев евреи, у которых был только один путь – на тот свет.
«Я посещал знакомых в Львовском гетто в конце 1942 года, в промежутке между акциями по ликвидации, – вспоминал Лем, – и не раз встречал мужей, имевших „новых жен“, а иногда жен с „новыми мужьями“. Эти пары вели себя как страстно влюбленные, хотя всего десятью днями раньше их предыдущих супругов убили немцы. Вдовы соединялись с вдовцами и наоборот, причем боль от потери, казалось, лишь усиливала чувство к новому партнеру. При этом я знал, что убитых долго и искренне любили, и речь вовсе не шла о промискуитете, в воздухе висел какой-то аффект. Было что-то макабрическое и гротескное в этих постоянно тасуемых парах, а говорить о тех, кто больше не существовал, было неуместно. Я объяснял это лишь ужасными условиями: люди, которые в обычных обстоятельствах после смерти близких долго приходили бы в себя, перед лицом смерти (вскоре наступившей), ища сочувствия, слепо отдавались другим, столь же несчастным, а может быть, ощущение близкой гибели легче было переносить хоть с кем-то, чем в одиночестве. Но если ты знал этих людей в нормальные времена, поверить в такое зрелище было очень трудно»[187].
Примерно в это время Лемы раздобыли яд, чтобы покончить с собой в случае захвата. Судьба евреев становилась все более очевидна, и яд превратился в ходовой товар, которым даже умудрялись спекулировать. По словам Бартошевского, родители Лема угодили в очередную облаву и оказались на Песках – районе возле Яновского кладбища, месте массовых расстрелов, проводившихся гитлеровцами. Там же собирали схваченных евреев для отправки в концлагерь. К счастью, Лем с помощью одноклассников, служивших в АК, сумел организовать родителям бегство, и те укрылись у бывшей экономки[188].
Вообще воспоминания Бартошевского рисуют нам героический образ Лема как участника движения Сопротивления, который умудрялся не только спасать родителей, но и содержать их за счет своих заработков на немецкой фирме. Причем Лем якобы работал на немцев до самого конца оккупации, используя это как прикрытие для своей конспиративной деятельности. И работал не в конторе по сбору вторсырья, а слесарем в автомастерских вермахта (Heereskraftfahrpark), где занимался диверсиями. Эти мастерские всплывают и в воспоминаниях самого Лема в мае 2004 года, причем Лем указывает, что работал там уже осенью 1941 года – и не слесарем, а механиком[189]. Выходит, Лем сначала устроился в одном месте, а потом – в другом? Может, для этого ему и понадобились липовые документы? Этого мы не знаем, но в интервью 1990 года Лем излагал такую последовательность событий: «С 1939 до июня 1942 года я изучал во Львове медицину (?! – В. В.). Осенью 1941 года начал работать в немецкой фирме Rohstofferfassung, затем переквалифицировался в автомеханика и наконец – в сварщика»[190].
Трудно сказать, что именно Бартошевский добавил от себя, рассказывая о беседах с покойным к тому времени Лемом, а что действительно услышал от своего товарища. Но судя по предисловию Лема к немецкому изданию книги Бартошевского о Варшавском гетто, написанному в марте 1983 года, в разговорах с будущим министром писатель целенаправленно изображал себя бойцом Сопротивления (возможно, чтобы не выглядеть бледно на фоне доблестного ровесника). Что, конечно, не говорит о том, будто все его рассказы Бартошевскому – сплошная выдумка. Напротив, именно в беседах с Бартошевским Лем позволил себе такие откровения, которые упорно скрывал от польских интервьюеров. Например, именно от Бартошевского все узнали, что первоначальной фамилией Лемов была не Lem, а Lehm. Бартошевский же – единственный, кто сообщил, что после спасения родителей с Песков Лем разместил их у бывшей экономки.
На Песках или рядом с ними Лем, кажется, действительно был. Уж очень красочное описание места сбора согнанных евреев он оставил во второй части «Неутраченного времени»: «Площадку окружали кордоны еврейских милиционеров в фантастически скроенных псевдоанглийских жакетах из разноцветных тканей. Время от времени раздавалась команда по-немецки, и тогда милиционеры начинали теснить толпу. Задние ряды евреев сидели на вытоптанной траве <…> За забором постоянно мотались шуцманы. Несмотря на это, несколько подростков все-таки пробрались к щелям между досками, предлагая людям яд в небольших конвертах. Цена одной дозы цианистого калия доходила до пятисот злотых. Но евреи были недоверчивы: в конвертах по большей части находился толченый кирпич»[191].
Видимо, была и экономка. Судя по письму Самуэля Лема Хемару, написанному в ноябре 1945 года, три недели он с женой скрывался у какой-то крестьянки на Знесенье, но 14 декабря 1942 года она велела евреям убираться. «<…> Мы уже хотели проглотить яд, когда появились знакомые, которые на какое-то время приютили нас»[192]. Можно даже предположить, что экономка была украинкой. Во всяком случае львовяне имели обыкновение нанимать украинок из окрестных сел для работ по дому[193]. От этих украинок, которых в прежние времена хозяева и не замечали, теперь зависела не одна жизнь бывших нанимателей, которые переписывали на них свое имущество с обязательством вернуть его после войны за хорошее вознаграждение[194].
Кто же спас Лемов на этот раз? Очевидно, их русская подруга Ольга Колодзей с польским мужем-ларингологом Каролем, который, как и старший Лем, пережил русский плен во время Первой мировой и в 1922 году привез оттуда жену. Вероятно, именно тогда, в декабре 1942 года, случилась история с поездкой на дрожках, о которой потом вспоминали и Лемы, и Колодзеи[195]. По их версии, Колодзеи вывезли Лемов на дрожках прямо из гетто, подкупив стражу. Вряд ли такое было возможно. Но каким-то образом Лемы ведь выбрались на «арийскую» сторону. Так что история с дрожками явно не выдумка: в какой-то момент они же появились в ноябре 1942 года, когда Лемы оказались у крестьянки, либо в декабре, когда крестьянка выставила их на мороз.
Тут любопытно даже не это, а то, что младший Лем, по словам его отца, уже тогда скрывался где-то в городе. Действительно, Лем вспоминал об этом, но лишь в предисловии к книге Бартошевского. По его словам, он вынужден был покинуть немецкую фирму из-за того, что его документы «погорели». По той же причине он спрятал под деревянной лестницей боеприпасы, которые стащил на складе трофейной техники. После этого Лем нелегально проживал в домике на территории Ботанического сада, рядом с Лычаковским кладбищем, и «слышал взрывы декабрьскими ночами, когда немецкие охотники швыряли гранаты в склепы, поскольку в них прятались сбежавшие из гетто евреи»[196].
Про Ботанический сад – чистая правда. Лема приютил там директор сада Гжегож Мотыка, успевший за предыдущие месяцы насмотреться на измученных и подавленных евреев, которых под охраной украинской полиции доставляли к нему на работы: «Они тряслись от ужаса, почти теряли сознание от страха. Было очевидно, что ни к какой работе в саду они совершенно не пригодны». Но Лем прибыл к нему не из гетто. «Известный ныне автор science fiction молил меня об убежище хотя бы на краткое время. Это был период величайшего обострения furor teutoncus, тевтонской ярости, самой опасной для скрывающихся евреев. Я согласился при достаточно необычных обстоятельствах»[197].
В интервью Бересю и Фиалковскому Лем не вспоминает о Ботаническом саде. По его словам, после разрыва с фирмой Кремина и Вольфа он перебрался на улицу Зеленую к неким Подлуским, которым за его содержание платил отец. Вряд ли в таком досадном пробеле виновата забывчивость: интервью Лем давал с разницей в шестнадцать лет, а истории рассказал почти идентичные. В этих же интервью он сообщил, что в 1943 году несколько дней прятал в гараже беглого еврейского полицейского, а потом выпроводил его прочь. Именно история с евреем и заставила Лема бежать с немецкой фирмы и обзавестись документами на чужое имя. Лем опасался, что если беглый полицейский попадет в руки немцев, то сдаст его[198].
С полицейским он, видимо, действительно пересекся. Речь, скорее всего, идет о неудавшемся побеге еврейских полицейских в феврале 1943 года, когда они, видя, что дни гетто сочтены, договорились о помощи с венгерскими солдатами, но попали в ловушку из-за предательства другого еврейского коллаборациониста. Буквально это и рассказал Лем Бересю. Но как это совместить с совершенно другим объяснением произошедшего, представленным в предисловии к книге Бартошевского? Такое впечатление, что Лем, словно тайный агент, выдавал разные версии своего прошлого: одну – для поляков, другую – для Бартошевского и немецких читателей.
В интервью 1982 года Лем поведал какую-то совершенно апокрифическую историю о том, что после бегства с «Кремина и Вольфа» «получил свободу и записался в книгопрокат, где мог читать сколько влезет». Именно тогда он якобы написал свою первую повесть «Человек с Марса»[199]. На самом деле писать он начал, пока скрывался в Ботаническом саду. Мы знаем это со слов Мотыки, который вспоминал, что его гость писал без перерыва. Да и сам Лем признался в письме Хемару, отправленном в 1945 году: «Я начал (по-серьезному) писать при немцах. Это был гашиш, чудесный наркотик, который позволял жить. Все рукописи я потерял вместе с вещами (и до сих пор мне их больше жаль, чем вещей, – инфантилизм, правда?) – ну и ладно»[200]. Потерял, потому что вновь вынужден был спасаться: «<…> Когда пару лет спустя после описанных здесь событий мне пришлось бежать от гестапо из „прогоревшей“ квартиры, бросив там тетрадь с собственной каллиграфией – стихами, – то к сожалению о невосполнимой потере, понесенной национальной культурой, примешивалась твердая уверенность в эстетическом шоке, который должны были испытать мои преследователи, если они владели польским языком», – иронично написал Лем в «Высоком Замке»[201]. Увы, даже владей гестаповцы польским языком, они лишились шансов приобщиться к высокому искусству, поскольку Мотыка из опасения обыска сжег все творения юного дарования (несколько толстых тетрадей!), а пепел развеял ночью в саду. Зато он нашел Лему новое убежище – на этот раз у знакомой немки[202].
Можно лишь догадываться, что за вирши выходили из-под пера Лема, пока он скрывался в Ботаническом саду. Зато мы знаем, кем он вдохновлялся. В интервью Бересю Лем сказал, что во время оккупации читал Рильке и с тех пор обожает этого поэта[203]. Рильке Лем действительно читал, но в другое время. А через оккупацию он пронес две книги: сборник стихотворений Хемара и томик Болеслава Лесьмяна «Луг». Лем сам написал об этом Хемару в 1945 году, заодно рассыпавшись в восторгах перед братом: «<…> Твой том был для меня чем-то бóльшим, чем просто твоими стихотворениями: это были очертания надежды, чем-то, что позволяло ждать и верить, что снова будет можно писать, а писать – это ведь жить?»[204] Хемар не ответил на это горячее послание, и с тех пор Лем вычеркнул его из памяти, но привязанность к Лесьмяну сохранил до конца своих дней.
Мы не знаем, сколько времени провел Лем в Ботаническом саду. Фиалковскому в 1998 году Лем сообщил, что жил у некой старушки, где в ожидании фальшивых документов ел блины, пока на улице шли облавы[205]. По хронологии, представленной обоим интервьюерам, это должно было происходить в 1943 году, после бегства с Rohstofferfassung. По хронологии предисловия к книге Бартошевского – задолго до, скорее всего в 1941 году. Вероятно, армянское свидетельство о крещении и кенкарту ему обеспечили те самые евреи, которые платили Виктору Кремину за свое трудоустройство, ведь «<…> изготовление фальшивых христианских метрик и арийских удостоверений личности было побочной деятельностью фирмы Rohstofferfassung»[206].
Был, кажется, и еще один адрес, где прятался Лем. Какое-то время он провел у Юзефа Джули – поляка, описанного во второй части «Неутраченного времени». Это реальный человек, проживавший рядом с гаражами Кремина и Вольфа и известный тем, что хранил у себя еврейские ценности и прятал самих евреев (не даром, конечно). В книге Лема даже появляется «еврей из гаража», которого пристроили польские подпольщики у домовладельца Джули[207]. По воспоминаниям встретившей его в подполье еврейки, Лем «сидел во Львове тише воды, ниже травы»[208].
Родители Лема в то время тоже скрывались. Колодзеи подыскали им убежище рядом с их прежней квартирой, на улице Коссака (ныне Щепкина), у польки Кристины Брояковской, которая согласилась дать приют двум евреям в обмен на письменное обязательство Самуэля Лема передать ей после войны фортепьяно, шубу и половину каменного дома (вероятно, он рассчитывал получить наследство, оставшееся от брата Фридерика)[209]. Эти расписки – красноречивое свидетельство отчаянного положения, в котором находились Лемы. Платить за укрытие было нечем, поэтому Самуэль выдавал, так сказать, векселя.
1943-й – это год окончательной «зачистки» Львова от евреев. В июне немцы ликвидировали Юлаг, возникший на месте гетто, для чего пришлось поджигать дома: евреи вздумали сопротивляться и даже стреляли в солдат, раздобыв где-то оружие. Тогда же или чуть раньше покончила с собой жена Генрика Хешелеса, оставив сиротой малолетнюю дочь Янину. Последняя чудом переживет Холокост и в 1946 году продиктует воспоминания, которые прославят ее как «львовскую Анну Франк». Всего из более чем 100 000 евреев до освобождения дожили 823 человека. Среди них Лемы в полном составе. Невероятная удача!
Впрочем, они были не единственной еврейской семьей из Львова, избежавшей гибели. Спасся также Людвик Флек с женой и сыном, найдя убежище в Институте изучения тифа и вирусов всемирно известного ученого Рудольфа Вайгля. Немецкое происхождение Вайгля и важность его работ делали его почти неприкосновенным в глазах нацистов, благодаря чему он спас немало людей, нанимая их, как правило, кормильцами лабораторных вшей. Кроме Флека у Вайгля работали такие личности, как математик Стефан Банах, писатель Ежи Брошкевич, социолог Юзеф Халасиньский, знаменитый в будущем поэт Збигнев Херберт и многие другие. Спасся также и Станислав Ежи Лец, который оказался в Яновском концлагере, а потом – в концлагере под Тернополем, откуда сумел бежать.
«<…> Немецкий геноцид превратил Львов в нечто такое, чем он никогда не был, – написал американский историк Т. С. Амар. – Историческая метрополия еврейской культуры выродилась в кошмарную утопию европейского антисемитизма, в город без евреев. Поскольку немцев в итоге выбили из города, этот момент длился недолго. Тем не менее он обозначал наиболее странную, всеобъемлющую и важную перемену, которую они принесли. Поляки и украинцы были теперь один на один с немецкими оккупантами в городе, за который они продолжали бороться между собой»[210].
И действительно, конец львовских евреев словно бы послужил сигналом для поляков и украинцев наброситься друг на друга. Самый трагический оборот делá обрели на Волыни, где местный отдел Украинской повстанческой армии (созданной в октябре 1942 года бандеровской фракцией ОУН) весной – летом 1943 года учинил резню польского населения. Тем временем во Львове «<…> усилились облавы и вывоз на принудительные работы в Рейх, массово расстреливались заложники. Немцы старались не допустить возникновения фронта в тылу, а нападения украинских и польских партизан создавали такую опасность. Серьезной угрозой стал рейд Ковпака, который в июле 1943 года пересек границу комиссариата Украина и оказался в дистрикте Галиция <…> В 1943 году вместо украинских полицейских, которые массово перешли в УПА, набирали поляков <…> В июле 1943 года наступил апогей массовых убийств польского населения на Волыни. Полиция отвечала операциями возмездия <…> Под влиянием вестей с Волыни и рассказов тысяч беженцев во Львове нарастала волна враждебности <…> В начале сентября ликвидировали остатки Яновского лагеря. Усилились облавы на улицах, не спасали даже „хорошие документы“. Бойцы АК убили доктора Андрея Ластовецкого. Во время похорон декана медицинских курсов гремели крики „Смерть ляхам!“. Обе стороны соревновались в призывах к мести и угрозах по адресу известных и уважаемых врачей: Адама Груцы и Мариана Панчишина»[211].
Ластовецкого, когда-то преподававшего Лему физику, 11 сентября 1943 года застрелили польские подпольщики, обвинив его в том, что он отказывался принимать поляков на медицинско-природоведческие курсы, действовавшие с разрешения немецкой администрации. В ответ бандеровцы 1 октября убили польского профессора Болеслава Ялового – бывшего декана лечебного факультета, где учился Лем. Убийцей оказался сын Мариана Панчишина. Последний был так потрясен этим, что скрылся в соборе Святого Юра и через неделю умер от инфаркта. Львов, охваченный нацистским террором, едва не оказался ареной кровавых польско-украинских столкновений. Положение спасли переговоры командования местного отдела АК со львовской верхушкой ОУН (б).
В интервью Бересю Лем сказал, что в оккупации имел возможность слушать лондонское радио[212]. Интересно где? Может быть, у той самой немки, куда его пристроил Мотыка? Или он слушал его уже в гетто? Там даже после февраля 1943 года существовал приемник, ловивший передачи союзников[213]. Но если Лем слушал в 1943 году лондонское радио, то знал, что в апреле Москва разорвала отношения с польским правительством (которые были налажены в июле 1941 года, увенчавшись договором Сикорского – Майского). Причиной были обнаруженные немцами в Катыни тела расстрелянных поляков. С правительством Сикорского и так отношения были неважные. Во-первых, оно отказывалось признавать новые советские границы. Во-вторых, задавало неудобные вопросы насчет судьбы пропавших офицеров. В-третьих, добилось вывода в Иран армии Владислава Андерса, набранной из ссыльных поляков. В январе 1943 года ситуация так накалилась, что Наркоминдел объявил всех выходцев из Литвы, с Западной Украины и из Западной Белоруссии советскими гражданами, безотносительно к их этнической принадлежности (ранее речь шла только о представителях бывших нацменьшинств, что тоже вызывало острую реакцию польского правительства). С этого времени советские радио и пресса начали вести открытую кампанию против официальных властей Польши[214]. Так что когда немецкая пропаганда обнародовала свидетельства советского преступления, Наркоминдел с готовностью объявил министров польского правительства пособниками гитлеровцев, а Сталин окончательно переориентировался на поддержку коммунистов, которых еще недавно преследовал похлеще властей «фашистской Польши». Однако уроки были извлечены: возрожденная еще в начале 1942 года партия именовалась уже не Коммунистической, а Рабочей, главный же орган просоветских сил, образованный в марте 1943 года, и вовсе получил имя Союза польских патриотов. Сталин понял: поляков следует ловить на крючок патриотизма, а не коммунизма.
139
Samsel K. Dla Polaków Joseph Conrad nie istnieje poza «Jądrem ciemności» i «Lordem Jimem» // Исторический портал Dzieje.pl – URL: https://dzieje.pl/kultura-i-sztuka/dr-k-samsel-dla-polakow-joseph-conrad-nie-istnieje-poza-jadrem-ciemnosci (проверено 09.12.2021).
140
Например, здесь: Моим читателям // Лем С. Мой взгляд на литературу / Пер. В. Язневича. М., 2009. С. 14.
141
Первые дни войны во Львове (22–29 июня 1941 года) // Живой журнал – URL: https://zalizyaka.livejournal.com/404880.html (проверено 09.12.2021).
142
Tako rzecze… S. 24.
143
Литвин Н., Науменко К. Львов и Вторая мировая война. Ч. 1 // Специализированный интернет-портал «История Львова» – URL: http://history.lviv.ua/index.php/ru/lvov-v-voinah/29-ii-mirovaya-vojna/162-lvov-i-vtoraya-mirovaya-vojna (проверено 09.12.2021); Деревьяный И. Расстрелы заключенных в июне – июле 1941 года. Как это было (ФОТО) // Аргумент. 25.09.2021 – URL: http://argumentua.com/stati/rasstrely-zaklyuchennykh-v-iyune-iyule-1941-goda-kak-eto-bylo-foto (проверено 09.12.2021).
144
«Расстрелян за националистическую деятельность…»: таємниця смерті Петра Франка // iсторична правда. 14.09.2020 – URL: https://www.istpravda.com.ua/articles/2020/09/14/158111/ (проверено 09.21.2021).
145
Ганчак Ф. Эугениуш Бодо. Звезда польского кино, погибшая в советском лагере // Новая Польша. 28.10.2021 – URL: https://novayapolsha.pl/article/eugeniush-bodo-zvezda-polskogo-kino-pogibshaya-v-sovetskom-lagere (проверено 09.12.2021).
146
Machcewicz P. Wokół Jedwabnego… S. 39–44; Львівський погром 1941-го: Німці, українські націоналісти і карнавальна юрба // iсторична правда. 20.12.2021 – URL: https://www.istpravda.com.ua/research/2012/12/20/93550/ (проверено 11.21.2021).
147
Tako rzecze… S. 24.
148
Литвин Н., Науменко К. Указ. соч. Сохранилось множество еврейских свидетельств, что именно украинская милиция сгоняла евреев на вынос тел. Украинские мемуаристы об этом молчат. Воспоминания – это всегда дистиллят, пропущенный через фильтр жизненных представлений и требований эпохи: то, что не вписывается в текущую повестку, отсекается. Например, Лариса Крушельницкая – ученая, археолог, у которой сотрудники НКВД расстреляли отца и деда, – запомнила, как радовались люди, когда с Главпочтамта снимали портрет Сталина. А еврейка, наблюдавшая это в десятилетнем возрасте, описывала то же самое так: «Перед почтой стояли люди с лопатами, а украинцы били их и кричали: „Юде! Юде!“» Важно, однако, отметить, что погромщиками во Львове выступали не только украинцы, но и поляки. См.: Німці, українські націоналісти і карнавальна юрба…
149
Tako rzecze… S. 25–26.
150
Лем С. Глас Господа // Лем С. Возвращение со звезд. Глас Господа. Повести / Пер. А. Громовой, Р. Нудельмана, К. Душенко. М., 2003. С. 399–402.
151
Цит. по: Gajewska A. Stanisław Lem… S. 133–134.
152
Львівський погром 1941-го: Німці, українські націоналісти і карнавальна юрба…
153
О том, что идеология ОУН следовала в русле нацизма и фашизма, прямо говорил глава Украинского краевого комитета Кость Панкивский, который критиковал Бандеру за разрыв с немцами. См.: Львівський погром 1941-го: Німці, українські націоналісти і карнавальна юрба…
154
Лем С. Высокий Замок… С. 205–206. О смерти дяди Гецеля Лем рассказал в интервью Т. Фиалковскому: «Сразу после вторжения немцев забрали моего дядю, младшего брата матери. Это произошло тогда же, когда схватили профессоров, хотя он был обычный врач <…> Моя мать очень его любила и не верила, что он погиб. Долго твердила после войны, что он где-то живет и скоро найдется, хотя все знали, что это невозможно» (Świat na krawędzi… S. 42).
155
Официально она называлась «Украинская вспомогательная полиция». Сам Лем, как видно из второй части трилогии «Неутраченное время» и из его интервью, по инерции называл эту полицию милицией. То же самое относится к «еврейской милиции», официально именовавшейся «Еврейская служба охраны порядка». Я везде называю сотрудников этих структур полицейскими, хотя Лем звал их милиционерами.
156
Hnatiuk O. Op. cit. S. 465.
157
Lem S. Życie w próżni // Tygodnik Powszechny. 31.08.2003.
158
Tako rzecze… S. 29.
159
Лем С. Больница Преображения // Лем С. Собрание сочинений. Т. 12, дополнительный / Пер. Л. Ермонского и М. Игнатова. М., 1995. С. 170.
160
Hnatiuk O. Op. cit. S. 548.
161
Tako rzecze… S. 28–29; Gajewska A. Stanisław Lem… S. 138.
162
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 143.
163
Świat na krawędzi… S. 44
164
Лем С. Мое чтение / Пер. В. Волобуева // Лем С. Раса хищников. М., 2008. С. 10.
165
Орлиньский В. Указ. соч. С. 92–93; Tako rzecze… S. 27.
166
Mój przyjaciel pesymista. Z Władysławem Bartoszewskim rozmawiają Paweł Goźliński i Jarosław Kurski // Stanisław Lem. Dzieła. T. XVI. Sknocony kryminał. Warszawa, 2009. S. 190.
167
Ошибка Лема, Бартошевский никогда не возглавлял «Жеготу». Он входил в ее президиум и был заместителем шефа Отдела по делам евреев при Представительстве правительства в стране.
168
Tako rzecze… S. 414–415.
169
Манифест З. Коссак-Щуцкой на сайте «Евреи в Польше» – URL: http://www.zydziwpolsce.edu.pl/biblioteka/zrodla/r3_5d.html#r3_5d_a (проверено 16.12.2021).
170
Mazur G. Polskie Państwo Podziemne na terenach południowo-wschodnich II Rzeczypospolitej 1939–1945 (pdf) S. 11–13 // Польско-украинский форум на сайте Института национальной памяти – URL: https://ipn.gov.pl/pl/nauka/polsko-ukrainskie-forum/36920,Wystapienia-uczestnikow-II-Polsko-Ukrainskiego-Forum-Historykow.html (проверено 16.12.2021).
171
Земба А. А. Шептицкий в Европе Гитлера / Пер. Ю. Андрейчука // Журнал российских и восточноевропейских исследований. 2018. № 2 (18). С. 18–20, 22, 25. На сайте cyberleninka – URL: https://cyberleninka.ru/article/n/sheptitskiy-v-evrope-gitlera/viewer (проверено 16.12.2021).
172
Глава из рапорта Я. Карского, касающаяся еврейской проблематики, – С. 6, 9 // Сайт, посвященный Я. Карскому, – URL: http://karski.muzhp.pl/misja_raporty_karskiego_zagadnienia_zydowskie.html (проверено 16.12.2021).
173
Перечисление всех правок – URL: https://idztihad.blogspot.com/2015/08/cenzura-raportu-karskiego-zagadnienia.html?m=1(проверено 16.12.2021).
174
Текст ноты Э. Рачиньского на сайте Института национальной памяти – URL: https://ipn.gov.pl/pl/aktualnosci/47587,Prezentacja-reprintu-tzw-Noty-Raczynskiego-podczas-wystawy-Europa-w-rodzinie-Lon.html (проверено 16.12.2021).
175
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 135–137.
176
Friedman F. Op. cit.
177
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 176; Getto we Lwowie // Сайт Wirtualny sztetl – URL: https://sztetl.org.pl/pl/miejscowosci/l/703-lwow/116-miejsca-martyrologii/48009-getto-we-lwowie (проверено 13.12.2021).
178
Gajewska A. Stanisław Lem… 177. По словам старшего Лема, он наблюдал все это через окно пристройки, выходившее на Казимежовскую улицу (ныне участок Городоцкой от Торговой площади до костела Святой Анны). Казимежовская находилась вне гетто, а значит, на тот момент Самуэль Лем, очевидно, все еще проживал на улице Бернштейна, упиравшейся в Казимежовскую. Правда, сам отец Лема в письме Хемару говорит, что был тогда «гонимым зверем, которого в любую минуту могли вытащить на смерть» (Gajewska A. Stanisław Lem… S. 177). Непонятно, относилось ли это вообще к его ситуации или к обстоятельствам конкретно той облавы, в ходе которой схватили его брата и сестру. Характерно, однако, что Берта Хешелес, передавшая ему записку, знала его адрес.
179
Lem S. Dialogi. Warszawa, 2010. S. 204.
180
Friedman F. Op. cit. Этот доклад, кроме установленных фактов, содержит ошибки и мифы. Именно в нем, кажется, впервые появляется известие о «танго смерти», которое исполнял в Яновском лагере еврейский оркестр. Кроме того, он включает в число погибших Людвика Флека, который в 1945 году благополучно возглавлял кафедру медицинской микробиологии Люблинского университета.
181
Ibid. Ф. Фридман утверждает, что их затравили там собаками. Не знаю, так ли это.
182
Ф. Фридман ошибочно датирует «акцию под мостом» ноябрем – декабрем 1941 года (хотя сам же ссылается на публикацию соответствующего приказа в номере Lemberger Zeitung от 15.11.1942). Вслед за ним эту ошибку повторяет А. Гаевская (Friedman F. Op. cit.; Gajewska A. Stanisław Lem… S. 135). Но в то время упомянутый мост еще находился внутри гетто.
183
Об этом говорил С. Лем Т. Фиалковскому, да и Самуэль Лем писал о том же самом Хемару. См.: Świat na krawędzi… S. 45; Gajewska A. Stanisław Lem… S. 177). Правда, старший Лем утверждал, что на Знесенье «в хате у крестьянки» они провели всего три недели в ноябре – декабре 1942 года, причем его сын в то время самостоятельно скрывался где-то в городе. Надо думать, что, если «в хате у крестьянки», значит, Лемы к тому времени уже покинули гетто и платили за убежище. А потом хозяйка сочла опасным держать евреев и выставила их за дверь (а может быть, у них закончились средства).
184
Friedman F. Op. cit.
185
Ibid.
186
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 138.
187
Lem S. Filofozia przypadku. Literatura w świetle empirii. Warszawa, 2010. S. 144–145.
188
Mój przyjaciel pesymista… S. 190.
189
Лем С. Мое чтение…
190
Stanisław Lem dla «P.» // Przekrój. 30.12.1990.
191
Лем С. Операция «Рейнгард» / Пер. В. Борисова // Лем С. Хрустальный шар… С. 42–43.
192
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 177.
193
Ibid. S. 78.
194
Орлиньский В. Указ. соч. С. 121–122.
195
Там же. С. 88–89.
196
Лем С. Предисловие к книге Владислава Бартошевского «Варшавское гетто – как это было в действительности» / Пер. В. Язневича // Млечный путь. 2021. № 2 (35). С. 234.
197
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 145. Гаевская, правда, относит данный эпизод к августу 1942 года, но сомнительно, чтобы Лем так надолго задержался в Ботаническом саду.
198
Tako rzecze… S. 28–29.
199
Ibid. S. 29.
200
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 186.
201
Лем С. Высокий Замок… С. 266.
202
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 147–148.
203
Tako rzecze… S. 31.
204
Цит. по: Gajewska A. Stanisław Lem… S. 186.
205
Świat na krawędzi… S. 45.
206
Орлиньский В. Указ. соч. С. 94.
207
Gajewska A. Stanisław Lem… S. 150–155.
208
Ibid. S. 144.
209
Ibid. S. 155–156.
210
Цит. по: Gajewska A. Stanisław Lem… S. 141. «Город без евреев» – сатирический роман австрийского писателя Гуго Беттауэра, по которому в 1924 году австрийский режиссер Ганс Карл Бреслауэр снял одноименный фильм.
211
Hnatiuk O. Op. cit. S. 475–476.
212
Tako rzecze… S. 31.
213
Friedman F. Op. cit.
214
Materski W. Polityka i jej skutki // Białe plamy, czarne plamy… S. 366, 374. Андерс вывел в Иран около 112 000 человек, из них примерно 41 000 гражданских.