Читать книгу Женщина справа - Валентен Мюссо - Страница 8

Отыскать гостиницу было вовсе не трудно. Едва выехав от Харриса, я буквально наткнулся на очаровательную маленькую гостиницу в колониальном стиле. Без сомнения, одна из бывших резиденций богачей из Нью-Йорка. Уверен, она бы очень понравилась Эбби. Моя комната с полосатыми обоями, камин, облицованный камнем, и ванна на ножках, казалось, сошли со страниц романа XIX века, – все это помогло мне погрузиться в атмосферу «Дома о семи порталах».

Так как у меня не было никакого желания сидеть взаперти, я прогулялся по Стокбриджу – городку не особенно претенциозному, но с культурными традициями, где почти невозможно сделать шаг, чтобы тебе на глаза не попалась репродукция картины Нормана Роквэлла. На главной улице я выпил стаканчик, поглядывая на туристов, еще многочисленных сейчас, в конце августа, затем купил кое-что из туалетных принадлежностей, так как не мог и представить себе, что придется провести ночь в Беркшире.

Вернувшись в гостиницу, я, не отрываясь, прочитал роман Готорна, проведя за этим занятием весь вечер и часть ночи, и должен сказать, что он мне понравился. Даже несмотря на то, что, будучи сценаристом, я счел, что в нем слишком много лирических отступлений, а развязка притянута за уши, было понятно, что́ в этой истории могло привлечь внимание Харриса.

Один из центральных персонажей, молодой фотограф, разоблачает обман, совершенный важным лицом. Интерес к книге порождало то, что фотография здесь трактовалась не только как индикатор правды, но и как источник иллюзий, вводящий персонажей книги в заблуждение относительно истинной природы изображенных на снимках. Не нужно быть провидцем, чтобы понять: образ дагерротипа занимал в романе то же место, что кино в жизни самого Харриса. Более того, в книге содержалась явная политическая подоплека. Я представлял себе, что наш прогрессивный фотограф должен быть в авангарде сражения против пуританства и правящих классов – идея, которая воплощается и во многих других фильмах.

Я не мог не думать о «Покинутой» и о роли, которую должна была сыграть в нем моя мать: молодая женщина, которая задыхается в мире лжи, во власти мужа-лицемера, она решает восстать против условностей мира крупной буржуазии. Как и требовал режиссер, по ходу чтения я делал в тетради заметки. В завершение, удивляясь самому себе, я неразборчиво написал на странице: Что я здесь делаю?

* * *

Спал я мало и плохо. Торопливо позавтракав, в 8.30 я позвонил Харрису по номеру, который тот мне оставил. Трубку поднял он сам.

– Я вас не потревожил?

– Дэвид… вам хватило времени, чтобы перечитать роман?

– Да.

– Можете приехать?

– Когда?

– Через полчаса, если вас не затруднит.

Не попрощавшись, он разъединил вызов. Его манера не сковывать себя условностями выводила меня из равновесия. Он не делал никаких усилий, чтобы выглядеть любезным, и наши разговоры ограничивались лишь самым необходимым.

К въезду в его владение я прибыл ровно в 9 часов. Думаю, по внутренней связи со мной говорил сам Харрис. Он ждал меня перед входом в свое жилище; вместо рабочей одежды на нем были старые, слишком широкие джинсы и красная, полинявшая от времени рубашка. Он хранил молчание, поэтому мне пришлось взять на себя ритуал вежливости – сказать несколько слов о Стокбридже и о гостинице, где я провел ночь. Стоя на крыльце, Харрис умудрялся выглядеть одновременно тщеславным и блеклым.

В гостиной на дубовом столе в беспорядке стояли корзинки с выпечкой и кофейник.

– Берите, что понравится.

Я налил себе кофе. Харрис заметил у меня в руке молескин[24].

– Ну как, сделали заметки?

В его голосе звучали нотки упрека, но я не позволил его маленьким хитростям сбить себя с толку.

– Хорошие идеи имеют свойство быстро улетучиваться, – иронично заметил я.

Похоже, мое замечание его совсем не позабавило.

Он сделал мне знак присаживаться, а затем, не прерывая, слушал. В течение примерно десяти минут я излагал ему слабые места и успехи романа с точки зрения сценариста. Я пытался быть блестящим, язвительным, строить аналогии между взглядом фотографа и кинематографиста, что дает хорошую возможность использовать прием «картина в картине». На самом деле я прекрасно осознавал, что прежде всего хочу произвести на него впечатление. Иногда – впрочем, редко – он кивком выражал свое согласие. Зато, как я видел, его лицо закрывалось, когда я высказывал слишком определенные предложения, относящиеся к постановке, или я безапелляционно отбрасывал маловероятное развитие интриги. Однако я знал, каким образом действует этот режиссер. Правдоподобие в его фильмах никогда не имело решающего значения. От своих сценаристов он ожидал лишь сырого материала, который воспроизводил как есть, не заботясь ни о реализме, ни о четкой структуре.

Когда я закончил, он в течение нескольких секунд измерял меня взглядом. Я готовился к тому, что придется ответить на целую кучу возражений, будто на устном экзамене, но Харрис изобразил немного усталое выражение лица.

– С адвокатами я свяжусь по телефону. Контракт будет готов на следующей неделе. Это первое предложение… если сумма вас не устроит, мы, конечно, можем это еще раз обсудить.

Если бы я вел свои дела более жестко, деньги были бы наименьшей из моих забот. Договорные обязательства беспокоили меня, мне очень хотелось как можно скорее связаться с Катбертом и рассказать ему обо всем. Но Харрис не оставил мне времени. Совершенно неожиданно он поднялся и смущенно посмотрел на меня.

– А сейчас оставим все это. Мне хотелось бы вам кое-что показать.

Больше он не произнес ни одного слова, мне только и оставалось, что последовать за ним. Мы вошли в длинный пустой коридор за гостиной, спустились по винтовой лестнице, снова прошли по обветшалому сырому коридору до железной двери. Пока что я был в замешательстве. Харрис провел меня в комнату: новенький, с иголочки, кинозал, где перед довольно большим экраном стояло десятка два красных бархатных кресел.

– Устраивайтесь.

Сказав это, он сразу же исчез, чтобы направиться, как я сразу понял, в проекционную. Перед мои приездом Харрис все заранее приготовил: прошло не больше нескольких секунд, свет погас и зажегся экран. Я не знал, чего ожидать. Харрис желает меня вознаградить, устроив частный просмотр одного из своих фильмов? Учитывая, кто он такой, предположение было правдоподобным. Я бросал вокруг обеспокоенные взгляды, как если бы ассистентка тайком следила за моей реакцией.

И тогда на экране появилась она.

Элизабет. Моя мать.

Она сидела на тахте с чуть изогнутыми ножками, в богатом интерьере 50-х. На заднем плане можно было разглядеть мужчину лет сорока, стоящего в дверном проеме гостиной: Денис Моррисон, актер, игравший в «Покинутой» роль ее мужа. Эти двое ни разу не посмотрели друг на друга. Моя мать сидела, опустив глаза в книгу, повернувшись лицом к камере.

– Ты поздно.

– Сколько времени?

– Больше двух часов.

– Я был в клубе с Тедом.

– Вечер хорошо прошел?

– О, как всегда… Выпили по несколько стаканов, обсудили и все, и ничего. Я и не заметил, как прошло время. Ты же знаешь Теда…

– …

– Я думал, что ты уже ляжешь спать.

– Мне не удалось уснуть.

– Снова бессонница?

– Ожидая тебя, я немного почитала.

– Одна из твоих любовных историй?

– Да, любовная история, которая плохо заканчивается.

Остального диалога я не расслышал. В ушах у меня гудело. В этой чистенькой гостиной, в обмене репликами, полными подтекстов, чувствовалось что-то буквально удушающее. Мои глаза были прикованы к лицу матери. Серьезное замкнутое лицо, на котором отражалась вся грусть и все унижение обманутой женщины. Такого выражения лица я никогда не видел у нее в фильмах, где она снималась только ради заработка.

Сцена длилась две или три минуты – я совершенно потерял чувство времени. Именно на съемках «Покинутой» Харрис сделал неподвижные крупные планы одной из отличительных деталей киноэстетики: он без колебаний повторял их десятки раз, доводя актеров до полного истощения сил. Сколько дублей понадобилось, чтобы снять эту сцену? Десять? Двадцать? Возможно, и больше.

Моя мать исчезла с экрана. Свет снова зажегся. По моему лбу стекала капля пота, делящая его на две части. Я был не в состоянии сформулировать ни одной связной мысли.

Дверь снова открылась, и вошел режиссер, на лице которого не было никаких эмоций. Мое оцепенение уступило место гневу. У меня было ощущение, что меня предали. Все, что рассказывали о Харрисе, оказалось верным: что он получает удовольствие, манипулируя другими людьми, подчиняя их себе, контролируя ситуацию. Почти против моей воли изо рта у меня выскочило:

– Черт вас побери! Что за игру вы затеяли?

– Не понимаю… Я думал доставить вам радость.

Его фальшивое простодушие окончательно заставило меня сорваться со всех крючков:

– Не понимаете? Со вчерашнего дня вы ни одним словом не намекнули на мою мать, а теперь, даже не предупредив, суете в лицо ее образ. И что вы себе воображаете? Что я сейчас пущу скупую мужскую слезу и рассыплюсь в благодарностях за минуту ностальгии, так, что ли? У вас такой пунктик?

На этот раз Харрис казался не на шутку растерянным. Кто за всю его жизнь когда-либо осмеливался говорить с ним в таком тоне? Вероятнее всего, никто. Или те, кто так поступал, подлежали увольнению – окончательно и бесповоротно. Но мне терять было нечего. Этот частный кинопоказ послужил мне доказательством, что все, начиная с телефонного звонка Кроуфорда, было всего лишь театральной постановкой. Без сомнения, я тотчас бы покинул этот дом, если бы Харрис вдруг не принял бы огорченный вид, немного успокоивший меня.

– Это было глупой идеей, – прошептал он. – Мне следовало бы послушать Сэмюэля… Пожалуйста, давайте снова поднимемся в гостиную. Думаю, мы с вами должны поговорить.

И на что же он намекал? В чем был интерес Кроуфорда в этом деле?

Выйдя из кинозала, мы не обменялись даже парой слов, пока снова не оказались в гостиной.

– Присаживайтесь, Дэвид.

Он видел, что я не решаюсь сесть напротив него только потому, что хочу остаться вежливым. Любопытство оказалось гораздо сильнее: мне надо было понять, что Харрис от меня хочет, что он знает об исчезновении моей матери. Безымянный лабрадор снова появился на диване. Я не собирался позволить себя обвести вокруг пальца. Теперь моя очередь говорить:

– Почему вы позвали меня сюда? Эта история с экранизацией… это был блеф, не так ли? У вас и в мыслях никогда не было снять этот фильм?

Харрис изобразил возмущенный вид, который меня не обманул.

– Как вы можете говорить мне подобные вещи? Мое предложение является абсолютно серьезным. Я уже составил контракт. Если вы по-прежнему хотите, чтобы мы работали вместе, на следующей неделе он будет лежать у вас на столе…

У меня не было никакого желания разглагольствовать о контракте.

– Как давно вы знаете, что я сын Элизабет?

– Уже несколько лет… Однажды Сэмюэлю Кроуфорду на глаза попалась статья, посвященная вам. Она была написана по случаю выхода «Дома молчания». У него и в мыслях не было как-то связывать вас с вашей матерью; он интересовался исключительно вашей работой. Кроуфорд считает, что вы очень талантливы и отличаетесь от сценаристов своего поколения. Он показал мне ваши фильмы, и, так как у меня была идея взяться за эту экранизацию, я и подумал пригласить вас. Может быть, то, что вы сын Элизабет, и повлияло на мое решение, но я никогда никого не привлекаю к работе по причинам… эмоционального характера.

– Во время съемок «Покинутой» разве вы не знали, что Элизабет только что родила?

– Нет, тогда я этого не знал.

Эта подробность не имела большого значения, но мне показалось неправдоподобным, что такой маниакально недоверчивый тип, как Харрис, мог этого не знать.

– Кадры, которые вы мне показали… у вас есть еще?

– Это единственные, которые у меня остались. Остальное было потеряно или уничтожено во время монтажа.

Мне хотелось задать ему столько вопросов, и я не знал, с чего начать.

– Как получилось, что вы пригласили мою мать? Она была всего лишь актрисой второго плана!

– Сэмюэль был для меня ценным сотрудником. Он имел обыкновение отыскивать молодых актеров и помогал мне с распределением ролей. Он увидел фотографии Элизабет в агентствах и встретился с ней на одной из светских вечеринок, где моей ноги никогда не бывало. Она произвела на него сильное впечатление. Элизабет прошла пробы, она была просто создана для этой роли, в этом я моментально убедился. Вначале я опасался, не слишком ли она молода и хватит ли ей опыта, но сразу же понял, что ее искренность как нельзя лучше соответствует персонажу: Вивиан – наивная женщина, которая безумно верит в свой брак и мало-помалу доходит до отчаяния и преступления. Я не хотел актрисы, чье лицо известно публике и которая стряпает главные роли как пирожки. Сэмюэль разделял мою точку зрения. Он очень настаивал, чтобы я выбрал именно ее. А вот продюсер, тот больше пребывал в нерешительности.

– Вы говорите о Саймоне Уэллсе?

– Да. Тогда кинематограф начинал составлять серьезную конкуренцию телевидению, и Саймон хотел исключительно знаменитость. Но я стоял на своем… как и всякий раз.

Почему Кроуфорд, если он сыграл такую важную роль в чересчур короткой карьере моей матери, не стал говорить о ней со мной? А может быть, Харрис велел ему хранить молчание относительно этой темы?

– В статьях я прочитал, что вы не особенно ладили…

– Господи боже мой! О наших отношениях рассказали кучу всякой ерунды. Съемки всегда связаны с нервным напряжением, эти же прошли не хуже остальных. Я никогда не принадлежал к числу тех режиссеров, которые считают своих актеров рабочей скотиной. Я всего лишь требовал, чтобы они выдавали мне лучшее, на что способны. Учитывая, какие суммы они получали, это минимум! Никто никогда не упрекнул Чаплина, что тот снимал двадцать раз одну и ту же сцену! Знаете, что он говорил? Что напряжение, испытываемое перед софитами и кинокамерой, стимулирует творческое начало и у него самого, и у актеров. Элизабет была настоящим профессионалом. Она никогда не жаловалась, даже когда была совершенно измучена. Я прекрасно находил с ней общий язык. Она знала, каким везением для нее была возможность участвовать в этих съемках.

Самолюбие Харриса возвращалось просто на глазах. У меня же не было большого желания пускать этот процесс на самотек.

– Помните дни сразу после исчезновения моей матери?

– Конечно, помню. Актеры были размещены в роскошных бунгало рядом со студией Сан-Фернандо, но ваша мать каждый вечер возвращалась в Лос-Анджелес. В понедельник утром мы прождали ее много часов, и, уверяю вас, я был очень недоволен, так как нам предстояло снять важную сцену. Так как она все не приходила, я решил изменить распорядок и убрать несколько менее важных планов. Неприятности такого рода на съемках не редкость. В съемочной группе никто ни о ком не беспокоится, но я сразу подумал, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

– Почему?

– Я вам уже сказал: Элизабет не позволяла себе капризов, она всегда была пунктуальна и выполняла все, что ей говорили. Если бы у нее возникла какая-то личная проблема, Элизабет обязательно бы нас предупредила. Задним числом историю переписать нетрудно, но у меня тогда было дурное предчувствие. Она уехала со студии в четверг днем, около 16 часов, – сцена, которую вы видели, была последней, снятой в тот день. Перед тем как уехать, Элизабет заглянула ко мне, чтобы сказать, как она счастлива участвовать в этом фильме. Меня это удивило.

– Что в этом такого необычного?

– Никто никогда такого не говорит на съемочной площадке. Все усталые или на нервах, и ни у кого нет привычки расточать благодарности. Мне показался странным тон, которым она все это сказала. Я снова подумал об этом только a posteriori[25], когда посланный за ней ассистент вернулся несолоно хлебавши. На следующий день, несмотря на колебания Саймона, я решил, что надо обратиться в полицию.

– Колебания?

– Он не хотел дурной славы и был более чем уверен, что она в конце концов вернется. Голливуд часто пользуется похождениями своих актеров, чтобы заставить говорить о фильмах, но Элизабет была практически безвестна: он опасался, что, если в дело вмешается полиция, это создаст нам проблемы. Инспекторы из департамента полиции Лос-Анджелеса допросили всю съемочную группу, одного человека за другим. Я настоял, чтобы каждый сотрудничал с ними и сказал все, что знает. Прошло несколько дней. Уэллс, который находился в контакте с полицией, держал меня в курсе расследования, но это было почти все. Затем съемки были приостановлены.

Судя по виду, эти воспоминания растревожили Харриса. В первый раз я читал на его лице чувства, которые не казались наигранными.

– Что произошло, когда вы вернулись на студию?

– Я снял все сцены, где Элизабет не должна присутствовать. Затем пригласил дублершу, чтобы снять планы ее персонажа со спины. Примерно через десять дней после ее исчезновения у нас состоялось длительное собрание в офисе Лос-Анджелеса. Присутствовало самое большее десять человек: конечно, Уэллс, директор картины, несколько штатных сотрудников и адвокат киностудии. Мы приняли единственно возможное решение: как можно скорее заменить Элизабет и начать съемки с нуля, по крайней мере, сцены, где появляется ее персонаж. У нас не было выбора: съемки начали запаздывать, а бюджет фильма улетучивался. Вот тогда-то Кларенс Рейнолдс и появилась. Я не хотел ее, но, принимая во внимание ситуацию, был вынужден склониться к этому варианту. Саймон и раньше пытался навязать мне ее, еще до того, как я пригласил Элизабет. Ее самомнение равнялось только бездарности ее игры. Я все съемки боролся, чтобы она оставила позы трагической актрисы и таинственный вид! Вашей матери она и в подметки не годилась. Нет, она никогда не была Вивиан!

Харрис уже почти кричал. Его лицо сделалось ярко-красным. Жалобно проскулив, лабрадор бросил на него взгляд побитой собаки, кем он, в конце концов, и был. Подождав, когда режиссер немного успокоится, я снова возобновил расспросы:

– Вы сказали, что были в курсе расследования. Что конкретно вы узнали?

– Очень мало. Насколько я помню, в пятницу вечером Элизабет поужинала с мужчиной на Голливудском бульваре. Но вы ведь уже в курсе, не так ли? С тех пор как за расследование взялось ФБР, все осложнилось. Уэллс становился все более и более уклончивым.

– По какой причине?

– Ему не хватало информации. ФБР косилось на Голливуд как на источник чумы. Для федералов мы лишь притон коммунистов и борцов за гражданские права. И потом, тогда я не был на хорошем счету. Мои фильмы тревожили: понимаете ли, я не воплощаю добрые старые американские идеалы. Без сомнения, Сэмюэль сумел бы вам рассказать о расследовании лучше, чем я. Я работал по восемнадцать часов в день, и после всего произошедшего съемки стали для меня настоящим кошмаром. Я просто знаю, что полиция…

Он прервал себя, сложив руки на коленях.

– Что?

– Полиция склоняется к мысли, что на момент съемок у Элизабет была какая-то связь.

– Думаете, это человек из мира кино?

– Возможно. Признаться, я и не пытался это узнать. Съемки приняли новое направление, и все избегали открыто говорить об Элизабет на съемочной площадке. Некоторым образом, я думаю, все чувствовали себя немного виноватыми в том, что произошло.

В тот день мы больше не говорили ни о контракте, ни об экранизации романа Готорна. Харрис посоветовал мне вернуться в Нью-Йорк и на свежую голову поразмышлять над его предложением. Я распрощался с ним, чувствуя некоторую обиду, впрочем, не считая, что он собирался сыграть со мной злую шутку. Если он в течение сорока лет хранил эти обрывки пленки, значит, моя мать должна иметь какое-то значение в его жизни. И гнев, который в нем вспыхнул при упоминании ее заместительницы, как мне казалось, шел от самого сердца.

Выезжая из его владений, чтобы вернуться к себе, я знал, что Харрис никогда больше не снимет фильм. Я же не напишу ни одной строчки сценария.