Читать книгу Раздумья в сумерках жизни - Валентин Богданов - Страница 3

Однажды я наводил порядок в своём архиве и, к своему удивлению, обнаружил там записанную беседу с бывшими узниками тюрьмы особого режима, в ресторане, и моя благодарная память во всех подробностях воскресила тот разговор, о чём я здесь и поведаю.

Зима – не лето, пройдёт и это, как всё в этой жизни проходит. Давно прошло и то, что будет описано в этом рассказе, а случилось оно в моей далёкой молодости. Неумолимое время почти всё погружает в забвение, но кое-что в ненадёжной человеческой памяти всё же остаётся нам для размышлений и воспоминаний, как бы в назидание следующему потомству – не повторять ошибок прошлого.

В тот памятный зимний вечер мне и моему товарищу улыбнулась удача. Мы с первого захода сдали экзамен по двум предметам, гражданскому праву и получили зачёт по политэкономии, и наша радость била ключом, ее нужно было как-то утихомирить, да так, чтобы наше душевное состояние наконец-то пришло в норму. Выход нашли самый простой для подобных случаев, надёжный и хорошо проверенный многими поколениями студентов.

Рядом находился ресторан, куда мы без лишних сомнений и решили заглянуть на часок, чтобы отметить свой успех. Мы с приятелем тоже считали себя частью студенческого братства, которое в меру своих сил и способностей вгрызалось в науку и двигало вперёд научный прогресс нашей страны, чуть уступающий развитию передовых стран. И эта серьёзная ответственность нас нисколько не тяготила, а наоборот, морально возвышала перед теми, кто ещё не добился таких успехов в овладении научными методами ленинизма в деле строительства самого передового в мире общества в стране Советов. Мы с приятелем учились на заочном отделении третьего курса юридического института и работали начальниками отрядов в колонии общего режима, где занимались перевоспитанием преступников. Предполагалось, что после нашего воспитания они смогут честно жить и трудиться. Однако следует отметить, что в ту пору нас ещё не аттестовали как офицеров, мы ходили в гражданской одежде и ничем особенным перед другими гражданами не выделялись. Признаюсь, в тот вечер мне это здорово помогло. Почему только мне, если мы зашли в ресторан вдвоём? Да потому, что при входе в ресторан неподалеку стояла жена моего приятеля с дочкой, она только что забрала девочку из детского садика и, встретив подругу, о чём-то оживлённо с ней разговаривала. Тут-то муженёк, как назло, и попал в поле её зрения.

Мы чинно уселись, за угловой столик, спиной к залу, а напротив, в углу, сидели двое уже не молодых людей и на наше приветствие ответили такими любезными улыбками во всю ширь своих золочёных ртов, что мы тоже улыбнулись в ответ. Оба они были одеты в импортные костюмы, что в ту далёкую пору было недоступно простому человеку, а только важным начальникам и партийным бонзам, имевшим свободный доступ к спецмагазинам, где можно было купить по сносной цене всё, что душе угодно. Их вид нас вначале смутил, но ненадолго. Взяв меню, мы на них не обращали внимания, поскольку принялись его внимательно изучать, чтобы заказанный ужин соответствовал нашей скудной наличности. Рассматривая меню, мы беззаботно утратили бдительность, перестав обращать внимание на обстановку в зале, что было непростительно для будущих чекистов.

Мы не заметили, как лица наших застольных незнакомцев заметно насторожились, когда моего приятеля кто-то бесцеремонно взял под локоть и стал с усилием поднимать со стула. А он, ещё не поняв, в чём дело, невольно пытался сопротивляться. Однако, скосив глаза, узнал жену, помрачнел и приметно сдал лицом, видимо, ожидая от неё публичного конфуза. Впрочем, его чекистский инстинкт быстро нашёл, как сейчас говорят, адекватный выход из неприятного положения. Тяжело, с нескрываемой досадой мой приятель вздохнул, торопливо встал со стула, взял на руки дочку, а жену под руку и, гордо подняв лысоватую голову, направился к выходу, всем своим видом показывая, что у него всё в порядке, – как и положено себя вести в подобной ситуации любому порядочному семьянину. Надо было видеть, как он кисло и некрасиво пытался улыбаться, когда шёл по залу среди многочисленных посетителей, наблюдавших за ними. Кто-то даже пытался ему аплодировать, но не встретив поддержки, перестал.

По нелепой случайности я остался один со своей радостью, и поделиться ею мне было не с кем. В этой радости было слишком много разных нюансов, которые мог понять и разделить со мной только мой товарищ. На мой взгляд, двое незнакомцев, с которыми я остался сидеть за одним столом, не могли бы меня понять. Но как я ошибался! Ведь за мной наблюдали две пары внимательных глаз и всё понимали, и не только понимали, но, кажется, читали мои мысли, правда были слегка удивлены случившимся.

В ожидании угощения я невольно рассматривал богато сервированный стол своих соседей и раздумывал, как же мне будет неловко перед ними за свой скудный заказ, когда официант его принесёт. Уж лучше бы я ушёл из ресторана вместе со своим неудачливым приятелем, и эта проблема меня бы сейчас не беспокоила. Спасительная мыслишка всё чаще мелькала в моей голове, но было поздно что-либо предпринимать, и ситуацию уже не исправить.

Мельком разглядывая соседей за столом, я никак не мог угадать, к какому сословию нашего передового общества они принадлежат. Тот, что с чёрными волнистыми волосами, уже кое-где прошитыми сединой, судя по его повадкам и разговору, явно был старшим. Его же приятель, фигурой поменьше и тоже с проседью в реденьких русых волосах, казалось, находился на вторых ролях. В этом у меня не было никаких сомнений, исходя из моего опыта и той работы, которую я только начал осваивать.

Наконец, к обоюдному удовольствию, затянувшееся молчание было нарушено. Старший для начала, как он выразился, предложил познакомиться, что мы с охотой и сделали. Крепко пожимая мне руку, он назвался Михаилом, а его приятель Сашей, причём оба почему-то расхохотались, сверкнув золотыми зубами. Имена они называли скороговоркой, и те, на мой взгляд, явно были выдуманными. Мне это не понравилось, но Михаил предложил выпить с ними рюмку водки из их графина, пока мне не принесут мой заказ. Я согласился один раз, потом второй и третий. Когда официант поставил передо мной на подносе мой скромный заказ, долг по выпитой водке вроде бы нужно было возвращать, но они оба в один голос решительно отказались от этого, должно быть, поняв моё бедственное положение. Однако выпивали они со мной наравне, учитывая, что успели и перед моим приходом не раз опрокинуть стопки, судя по ополовиненному графину, но пьяными не были. К общему удовольствию, между нами завязался оживлённый разговор обо всём на свете и ни о чём серьёзном. Они много шутили, довольно интересно рассказывали смешные анекдоты, и стало совершенно ясно, что двое седоватых мужчин, сидящих передо мною за ресторанным столиком, очень много лет «топтали тюремную зону». Это меня насторожило. Хотя внешне они выглядели вполне респектабельно, но их выдавал въевшийся в речь лагерный жаргон, хотя они старательно его избегали. Но выпитая водка, наш отечественный убойный напиток, без всяких усилий развязал им языки и мне тоже. И мы неожиданно нашли одну тему, за обсуждением которой довольно интересно провели целый вечер.

По обрывкам разговора они поняли, что я и мой исчезнувший приятель заскочили в этот ресторан освежить водочкой удачно сданные экзамены. Но, к моему удивлению, Михаил особенно заинтересовался моими знаниями по политэкономии, которыми я не особенно блистал, хотя экзамен сдал удачно.

– У тебя какие книги в портфеле? – спросил он и указал глазами на мой портфель, лежавший возле стула, на котором я сидел.

– Да три тома Ленина и два гражданского права, – с неохотой ответил ему и хотел было свернуть разговор на другую тему, но не удалось.

– А ну-ка доставай любой том Ленина и сейчас у меня будешь принимать экзамены, проверять, как я его работы знаю и понимаю!

Я в недоумении на него посмотрел, мне показалось, что новый приятель шутит, но он не шутил и лишь настойчивей просил достать из портфеля три тома Основоположника. Я нехотя достал, с нескрываемой досадой представляя себе, какая сейчас начнётся морока по предмету, от которого я только что с лёгким сердцем избавился. Да ещё в ресторане, в изрядном подпитии.

– Открывай первый попавшийся том, только скажи, под каким он номером значится, а затем открывай любую страницу и спрашивай, что там написано. Если ошибусь хоть в одном слове или предложении, с меня бутылка.

– А с меня? – с тревогой спросил я, смутно подозревая какой-нибудь шулерский обман с вымогательством денег, у таких простофиль, каким я, наверное, им показался, – любым из отработанных в лагере способов.

– А с тебя ничего, ты и так с пустыми карманами и с женой, измученной постоянным безденежьем, – сказал Михаил, и оба весело рассмеялись, блеснув золотыми зубами.

– Ладно, – с тяжёлым сердцем согласился я, уверенный, что ошибок он допустит множество, потому что читать труды Основоположника, понимать и запоминать прочитанное в оригинале вообще довольно сложно, почти невозможно. А уж выучить его труды наизусть – задача для нормального человека явно невыполнимая. По крайней мере таких знатоков работ Основоположника в своей жизни я не встречал, даже не слышал о таких. Скорее всего, они просто забавляются моей доверчивостью. Признаюсь, мне не хотелось выглядеть лохом в их глазах, да и перед самим собой тоже.

Не скрою, готовясь к сессии, я пытался читать в оригинале некоторые тома сочинений Основоположника, но из этого ничего не получилось. И мне пришлось воспользоваться интерпретацией его работ авторства некоторых учёных, взлетевших на этом деле в советском учёном мире на недосягаемую высоту. Но это было возможно для них только в нашем отечестве. А в серьёзных учёных кругах зарубежья это были нули, и на их работы никто и никогда не ссылался, как и на сами первоисточники. Мне очень не хотелось быть невольным экзаменатором Михаила за ресторанным столом по книгам усопшего вождя, тем более что с соседних столиков посетители начали к нам присматриваться, что меня вконец смутило. Я понимал, что у меня не было причин отказываться, но где-то в слабых просветах пьяного сознания иногда мерещилось, что это опытные оперативники из известной «конторы», таким вот образом проверяют меня на моральную устойчивость: специально создали критическую ситуацию и оценивают меня как будущего чекиста. В приснопамятное советское время такое вполне могло быть. Однако отступать было поздно и надо было искать другой путь, чтоб достойно выйти из сложившейся ситуации. А путь у меня был единственный – больше не выпивать, довести предложенную игру до конца и сразу уйти домой.

Надел очки, положил книгу на колени, почти под крышку стола, открыл первые страницы – за давностью лет не помню ни номер тома вождя, ни тем более страницы, а тогда назвал, пролистал несколько первых страниц и назвал её, вглядываясь в текст. Повторил он две страницы без единой ошибки, что меня невероятно поразило – даже услышав, я не поверил. И, чтобы убедиться в отсутствии подвоха, осмотрел потолок и стены на наличие там зеркал, но не обнаружил, тем более что Михаил, читая по памяти названные странички, своими чёрными глазами безотрывно смотрел на меня, а я смотрел в книгу, которая лежала на коленях.

Затем он прочитал наизусть несколько страниц из середины книги и в самом конце с таким же успехом. То же самое повторилось и с двумя другими книгами, и я был морально повержен, с какой лёгкостью и непринуждённостью он повторял наизусть все тексты из томов, стоило только указать ему страницы.

– Ну как? – спросил он, улыбаясь.

– Да ты просто гипнотизёр, вот и дуришь мне голову, как вздумается, – не очень уверенно ответил ему и обеспокоился, как бы он не обиделся. Услышав от меня такое заключение, оба расхохотались и смеялись долго, от души, вместе с людьми за соседними столиками. Это меня ещё больше смутило, и я решил поскорее уйти.

Я рассчитался с официантом, но Михаил придержал меня за руку и предложил выпить на посошок. Я не отказался, и тут он, тяжело вздохнув, сказал мне такое, что повергло меня в изумление:

– Вижу, что хороший ты парень, честный, и скажу тебе откровенно: сидели мы с братаном, – и кивнул головой в сторону своего товарища, – тридцать лет на особняке, пятнадцать из них – в закрытке, короче, каждый в одиночной камере. Чтива для души там не было, кроме политической макулатуры, и, чтобы не сойти с ума, все эти годы зубрили наизусть все тома товарища Ленина. От них самих тоже можно было сойти с ума, но мы, как видишь, не сошли, а с братаном всё выучили наизусть. Но за каждую допущенную ошибку при повторении виновный расплачивался со своим экзаменатором дорогой ценой, но какой – не скажу, сам догадаешься. Так что изучали все работы товарища Ленина очень даже старательно, как и никогда нигде у нас его труды никто не изучал.

– И какой вывод из всех его трудов вы сделали? – спросил я на всякий случай, ухмыляясь при этом.

– Скажу так, сказал Михаил, и выражение его лица стало жёстким, неприятным. – Учение товарища Ленина мертво, как сгнившая древесина, непригодная ни для какого дела. Если его учение сейчас применить в реальной жизни, то страна погибнет.

Я не поверил сказанному и передумал уходить.

– Ну а вопрос на засыпку можно задать?

– Валяй, – задорно тряхнув густой шевелюрой, ответил Михаил.

– Какой же главный принцип вы извлекли из всех работ Вождя? – спросил я с лукавым любопытством, надеясь, что уж на этом-то вопросе «корефан» ленинизма растеряется. И напрасно.

– А такой, что главный ленинский принцип из всех его работ остался жить только один: «шаг влево, шаг вправо, стреляем без предупреждения». А кто по центру – стреляем, как центриста. Этот принцип надёжно работает, с буреломного семнадцатого года и по сей день, и его никогда не отменят. Это самый надёжный и долгоживущий ленинский принцип, на чём держалась и держится вся власть коммунистов. Остальные его принципы давно себя изжили, по причине вредоносного влияния на всех людей и саму природу.

По дороге домой я пришёл к неожиданному для себя выводу, что самую настоящую академию ленинизма и марксизма они досконально изучили в тюрьме и сделали выводы, которые невозможно было убедительно оспорить, напротив, их выводы сама жизнь тогда подтверждала на каждом шагу, куда ни посмотришь.

– Имей в виду, что последствия от сгинувшего ленинизма в недалёком будущем, для всех «вольняшек» будут болезненными и мучительными, как от тяжёлой похмелюги, – сказал он мне напоследок.

В этот абсурд, сказанный мне бывшим зыком с тридцатилетним тюремным стажем, тогда не верилось, но жизнь его правоту подтвердила и поразила. Что любопытно? Ведь он не был ни учёным, ни Героем труда или передовиком, он нигде и ничем себя в советском обществе не проявил, кроме совершённого тяжкого преступления или ряда преступлений, но его выводы о ленинизме и советской действительности меня удивляют даже сейчас. Как будто он заглянул в сегодняшнюю жизнь тогда, сорок лет назад. Чудны твои дела, Господи!

Распрощавшись с застольными приятелями, я благополучно добрался до своего дома.

Для серьёзных раздумий о разговоре, случившемся накануне в ресторане со случайными приятелями свободного времени у меня не было, а рассказать кому-нибудь из сослуживцев и поделиться своим мнением в то время было очень опасно. Не знаю, как сейчас. Моментально напишут донос, да ещё от себя прибавят откровенного вранья, для усиления эффекта: какой, мол, вражина внедрился в советскую лагерную систему, а преданный чекист делу Ленина, как правило «стукач», его своевременно вычислил. Это был самый надёжный способ сделать успешную карьеру в карательной системе в то приснопамятное время, не обладая особыми профессиональными качествами в занимаемой должности. Припоминаю, как мне кто-то из сослуживцев рассказывал об одном своём коллеге: ранее, до поступления в карательные органы, он работал трактористом и не имел ни дня практической работы в этой системе, к тому же ещё не получил юридического образования, однако был назначен начальником отдела руководящих кадров всего лагерного управления в качестве награды за постоянные доносы на своего друга. Он столько написал на него подлейших и дремуче невежественных доносов с откровенной клеветой, что удивил даже видавших виды коллег, самых опытных по этой части. Вот вам и тракторист-карьерист. Вопрос, на мой взгляд, носит чисто медицинский характер, как отклонения от нормального развития человека, с явными признаками врождённого садизма. В практической же работе с человеческим материалом у таких людей с садистскими наклонностями они более совершенствовались и становились всё более востребованными спецификой их работы. А вот написать подленький донос на своего товарища по службе – это считалось очень даже полезным делом. Но это не вина и не беда тракториста-карьериста и его жутких коллег. Это привычный образ их жизни, избранный ими по собственному желанию, поскольку они никогда не были озабочены ни христианской добродетелью, ни человеческой порядочностью. Именно в этой профессии они и нашли своё призвание в жизни. Эта неисправимое уродливость их души останется с ними на всю жизнь, как сифилис. Поверим классику русской литературы, писателю Варламу Шаламову, узнику ГУЛАГа, отсидевшему от звонка до звонка все семнадцать лет и написавшему, что «ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь – отрицательный опыт для всех: для начальников и заключённых, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики».

Некоторых начальников карательной системы я хорошо знал, поскольку работал с ними в одном кабинете и часто наблюдал за их истинной работой и чудовищными результатами этой работы. Я тогда знал, почему значительная часть заключённых гибнет не только в тюрьмах и лагерях, но и после их освобождения от хронических заболеваний, полученных во время отбытия срока наказания в этой явно устаревшей сталинско-бериевской системе лагерей и тюрем, бесперебойно работающей фабрики морального растления своего народа, как одного из худших наследий советской власти. Конечно, есть много других объективных причин этой беды, но эта, мне кажется, – одной из главных.

Но, дорогой читатель, всё, о чём здесь написал, я наблюдал более сорока пяти лет назад. Как там сейчас обстоят дела, не знаю. Да, откровенно говоря, и не хочу знать. Пусть этим добросовестно занимаются те, кому по долгу своей службы положено. А вообще-то, хватит о мрачной стороне нашей жизни, которая, на мой взгляд, всё-таки светлеет. Думается, вполне возможно, что в самом недалёком будущем возьмёт, да и рванёт у нас хорошим сквознячком с самой вершины власти, и оставшийся в низинах Отечества густой чёрный мрак в клочья разнесёт. А открывшиеся бескрайние дали всегда угрюмой Отчизны, где мы бестолково суетимся со дня пресловутой революции, наконец-то, после всех мучительных реформ сбудется долгожданная мечта на скорые перемены к лучшему, и наша жизнь на родной земле воспрянет во всей своей силе и красоте, только ей присущей. И мы с вами, уверенные в надёжной государственной защите наших прав, гарантированных Конституцией, возможно, оклемаемся от прошлого, как от дурного сна, и заживём благополучной и счастливой жизнью. Мне, прожившему неимоверно тяжёлую жизнь в родном Отечестве, очень и очень хочется на это надеяться. Не зря же говорят, что «надежда умирает последней». Это всегда крах, когда она умирает, после чего жизни нет, одна маета. Поверьте, мне!

Ещё совсем недавно любой из нас, зайдя в кабинет начальника, даже среднего уровня, мог увидеть в углу его кабинета огромный шкаф или несколько шкафов, туго набитых всеми томами сочинений Основоположника, которые начальник никогда не читал, тем более не считал нужным тратить своё драгоценное время на изучение этих талмудов.

Однажды я спросил очень большого «важняка», известного не только в нашей области, но и далеко за её пределами, находит ли он время заглядывать в некоторые тома нашего Вождя, чтобы в своей работе не сбиться с намеченного курса? По общеизвестным причинам его откровенный ответ публиковать я постеснялся. Но вот причуда, меня с той поры в его кабинет никогда больше не пускали. Не знал я тогда, что задавать подобные вопросы любому начальнику считалось верхом невежества, поскольку ни один из них не мог ответить на вопрос, даже поверхностно, об основных принципах Основоположника в его многочисленных работах. И мне однажды подумалось, что моих невольных знакомых, бывших сидельцев тюрьмы особого режима, следовало бы тогдашнему главе погибающего государства назначить экзаменаторами самой высокой авторитетной комиссии, чтобы они строжайшим образом проэкзаменовали всех академиков – марксистов на предмет выяснения, кто из них достойно носит это звание. Остальных, не сдавших экзамен, надо было отправить на их место в одиночную камеру тюрьмы особого режима, чтоб они там по-настоящему изучили работы Основоположника, и вполне возможно, что наш нерушимый Союз не рухнул бы так скоропостижно, как карточный домик. Но не додумался наш партийный полководец и многократный герой всех времён и народов до такой мудрости, потому что сам был по старческому слабоумию на уровне своих прикормленных академиков-марксистов, неисправимо зашибленных краснотой.

Тюмень, 2010 г.