Читать книгу Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - Валентин Булгаков - Страница 3

I

Валентину Федоровичу Булгакову, родившемуся в 1886 году, когда еще продолжался период так называемого «религиозного и нравственного кризиса» Л. Н. Толстого, было уготовано судьбой на закате жизни великого писателя (в 1910) сделаться его последним личным секретарем, сменив на этом посту Н. Н. Гусева (1882–1967), отправленного в ссылку за распространение запрещенных в Российской Империи произведений Толстого. Впервые молодой Булгаков посетил Толстого в 1907 году. А к концу 1909 года он уже завершил свой первый большой труд, ставший впоследствии широко известной книгой «Христианская этика: Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого». Это был первый опыт систематизации взглядов Толстого на основе выдержек из его сочинений. Он получил полное одобрение самого писателя[1]. В период своей работы секретарем Толстого Булгаков активно участвовал в составлении собраний мудрых изречений известных исторических лиц, которые Толстой издавал в 1910 году под заглавиями «Путь жизни»[2] и «На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях». В 1911 году (вскоре после смерти учителя) вышло в свет «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря»[3], куда вошли письма, написанные Булгаковым-секретарем по поручению Толстого.

В том же 1911 году была опубликована важнейшая работа Булгакова, ставшая его колоссальным вкладом в толстоведение: яснополянский дневник за 1910 год «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Здесь Булгаков сумел с непревзойденной объективностью и тактом описать сложные взаимоотношения Л. Н. Толстого с родными, близкими и последователями в последние месяцы жизни писателя. Многие записи Булгакова, сделанные, как говорится, по горячим следам, в дальнейшем позволили биографам Толстого уточнить целый ряд дат и деталей взаимосвязанных событий. Книга, вышедшая впервые на следующий же год после смерти Толстого, переиздавалась в 1918 и 1920, а впоследствии в 1957 и 1989 годах[4]. Правда, в первых трех изданиях Булгаков, как он сам отмечал впоследствии, несколько идеализировал своего кумира и проявил излишнюю снисходительность к собственному увлечению идеями «толстовства». В результате этого, а также и из понятных соображений такта он был вынужден отказываться от упоминания многих деталей, касавшихся остававшихся в живых членов толстовского круга, и в первую очередь не хотел задеть чувства членов семьи писателя. Однако впоследствии многие их этих деталей были включены Булгаковым в его работу «На чужой стороне» (1924), а также в вышедшую в 1928 году книгу «Трагедия Льва Толстого».

Булгакову выпало жить и работать в Российской империи, в Советской России, на Западе и, наконец, вернуться в СССР Вероятнее всего, он является единственным человеком, которому довелось внести существенный вклад в толстоведение по обе стороны «железного занавеса». Он имел возможность ознакомиться с самыми разными, зачастую весьма противоречивыми взглядами и при этом активно отстаивать свою точку зрения. Правда, при анализе некоторых из его поздних публикаций следует принимать во внимание требования официальной советской идеологии.

Очень важно, что Булгаков, глубоко уважая Толстого как человека и мыслителя и преклоняясь перед его художественным талантом (в свою очередь он также пользовался в уважением и благосклонностью яснополянского старца в период их личного знакомства), сумел сохранить и проявить замечательную объективность в оценке этого великого человека и не утратил свободы собственного мнения. Хотя подобные качества представляются совершенно естественными и даже обязательными для исследователя, следует помнить, что они были необычными (и даже непринятыми) в среде ближайших почитателей Толстого. Здесь снова можно говорить об уникальности положения Булгакова, что определяет его значимость как исследователя жизни, идей и творчества Толстого, а также позволяет вынести заключение о масштабе его собственной личности.

Булгаков посвятил Толстому и толстоведению практически всю свою жизнь. Проработав несколько лет в Ясной Поляне, он в 1916 году встал во главе музея Толстого в Москве. При этом он не прекращал участвовать в распространении толстовских идей ненасилия и был самым активным образом вовлечен в движение сторонников мира (как в Российской империи, а затем в Советской России, так и на международной арене). В период Первой мировой войны это привело к аресту его царской полицией, а в послереволюционный период – к высылке советскими властями из СССР в 1923 году за границу (в Прагу), где он продолжал писать и публиковать работы о Толстом. Булгаков возвратился в СССР в 1948 году и вновь оказался в своей любимой Ясной Поляне, где проработал до выхода на пенсию (1959) и затем остался жить до самой смерти. Скончался В. Ф. Булгаков в 1966 году.

Именно в годы вынужденной эмиграции Булгаков начинает работать над двумя рукописями, которые сегодня стали предметом обширного исследования. Частью его является и настоящая публикация. Речь идет о следующих его трудах: монументальные мемуары «Как прожита жизнь» и аналитическая и философская работа «В споре с Толстым. На весах жизни»[5]. Много лет – с 1932 по 1964 годы – посвятил Булгаков работе над этими произведениями. Обе эти работы отличает присущая ему объективность суждений. В то же время они свидетельствуют о его постепенном отходе от наиболее радикальных положений мировоззрения Толстого, которые всегда, даже в молодые годы, вызывали у него сомнения. Особенно скептически относился Булгаков к преувеличению необходимости духовного самосовершенствования и акцентированию этой стороны жизни в ущерб материальным потребностям человека. Такая позиция виделась Булгакову как прискорбный отрыв личности от твердых земных корней. Он оспаривал высказывавшееся порой Толстым утверждение, что зло заключается лишь в самом человеке, придерживаясь мнения, что следует уделять более серьезное внимание негативной роли социальных проблем, наблюдаемых в социальной сфере и в сфере общественного устройства. В противоположность Толстому, Булгаков считал, что роль государства – пресекать порочные действия членов социума, признавал реальную опасность анархии.

На протяжении всей своей жизни Булгаков вел обширную переписку с широким кругом корреспондентов, среди которых можно назвать имена М. И. Цветаевой, Н. К. Рериха, Р Роллана, А. Эйнштейна и многих других выдающихся деятелей культуры XX столетия. Переписывался Булгаков и с канадскими духоборами, общине которых Толстой помог эмигрировать из Закавказья в Канаду в 1899 году. Именно по личной инициативе Булгакова община канадских духоборов в 1932 году была официально принята в «Интернационал противников войны» (War Resisters’ International).

II

Учитывая важность упомянутых выше двух крупных работ Булгакова, заслуживающих самого пристального внимания исследователей, представляется несколько даже неожиданным, что ни одна из них (как, впрочем, и большая часть его эпистолярного наследия) до сих пор не была опубликована даже на русском языке (не говоря уже о переводах). Мало того, ни чрезвычайно насыщенная жизнь Булгакова, ни его весьма неординарная личность не стали объектом более или менее всестороннего исследования ни в его родной стране, ни за рубежом. (Здесь, конечно, нельзя не отметить нескольких серьезных работ, которые, однако, просто в силу своего объема не могли охватить тему с достаточной полнотой – см. ниже.) Такой парадокс отчасти объясняется тем, что Булгаков, будучи сам по себе интересной личностью, в равной степени был связан с различными идейными традициями, но в то же время не принадлежал ни к одной из них безраздельно. Хотя советские власти и дозволили ему работать в Ясной Поляне, а затем благополучно окончить жизнь вблизи столь дорогого ему места, официальная доктрина не только воспрепятствовала ему в полномасштабном завершении начатых за границей работ, но и не поощряла интереса молодых исследователей к этой основной стороне его деятельности. Ученые же за границей не имели доступа к архивам Булгакова, многие из которых к тому же оставались в частных собраниях.

Следует также отметить, что отзывы о большинстве работ Булгакова, опубликованных до 1923 года, сводятся большей частью к кратким биографическим справкам или к редким их упоминаниям в газетных публикациях. Основное внимание неизменно привлекал его яснополянский дневник, опубликованный в 1911 году под названием «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Даже работы о Булгакове, появлявшиеся в советское время и постсоветский период, хотя и были более содержательны, все же в большинстве своем сводились к газетным публикациям и кратким отзывам на книги. Существенным исключением здесь являются следующие публикации:

а) отзыв Н. К. Гудзия на «Поправки Толстого в издании «Власть тьмы» Булгакова[6], опубликованный в «Литературном наследстве» (1961) под заглавием «По поводу сообщения В. Ф. Булгакова»;

б) статья И. Грызловой «Он любил и помнил Толстого (Воспоминания о В. Ф. Булгакове)» (1998);

в) статья Т. К. Поповкиной «Вспоминая В. Ф. Булгакова» (2003).

Последние две публикации хорошо отражают сложившееся в научной среде мнение о Булгакове как об увлеченном, знающем и трудолюбивом архивисте – человеке доброжелательном и скромном, но одновременно профессионально требовательном к своим коллегам по работе.

Еще три публикации заслуживают особого внимания и являются редкими предпринятыми до сего времени попытками подойти к личности и деятельности Булгакова более серьезно и систематически:

а) вступительное эссе А. И. Шифмана «Воспоминания секретаря Льва Толстого» в книге В. Ф. Булгакова «Лев Толстой, его друзья и близкие. Воспоминания и рассказы» (Тула: Приокское книж. изд-во, 1970. С. 5–23). Несмотря на то, что содержание эссе относится главным образом к последнему году жизни Толстого, оно также содержит прекрасное описание некоторых основных моментов жизни самого Булгакова.

б) обширное (на 40 страницах) введение С. А. Розановой к вышедшему в 1987 году переизданию яснополянского дневника Булгакова 1910 года «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». В нем дается подробный разбор как деловых, так и личных взаимоотношений Булгакова с Л. Н. Толстым, С. А. Толстой и некоторыми другими членами непосредственного толстовского окружения. Следует заметить, что в силу обозначенной темы данная работа в основном освещает только один год жизни Булгакова вблизи Толстого;

в) опубликованная в 2002 году статья (15 страниц) В. Н. Абросимовой и Г. В. Краснова «Последний секретарь Толстого. По материалам архива В. Ф. Булгакова». Эту работу отличает пристальное внимание к деятельности Булгакова вне Ясной Поляны как в России, так и в годы пребывания за границей. Характерно, что в заключительной фразе статьи о неопубликованной рукописи Булгакова «Как прожита жизнь» говорится следующее:

«Однако до сего времени этот главный труд жизни В. Ф. Булгакова, отредактированный автором и полностью подготовленный им к публикации, труд, охватывающий огромный пласт русской культуры за первую половину XX века, все еще ждет своего издателя» (с. 59).

За истекшие десять лет так и не появилось ни издателя, который был бы готов опубликовать этот труд Булгакова целиком, ни сколько-нибудь глубоких новых исследований о Булгакове. Это достаточно прискорбно, и упрек в данном случае можно адресовать в равной степени как российскому толстоведению, так и научным школам за рубежом. Тем важнее было бы осуществить хотя бы частичную публикацию этого материала с целью ввода его в научный оборот и одновременно привлечения к нему внимания широких кругов научной общественности и всех, интересующихся русской культурой, литературой, Толстым и его наследием.

III

Булгакова влекло к Толстому, которого он трактовал, скорее, как религиозного писателя, а не как резонерствующего моралиста. Учение Толстого он находил разумным, свободным от шелухи неправдоподобного чудотворчества, «необычайно стройным и последовательным». В главе «Нерушимое» («В споре с Толстым. На весах жизни»), незадолго до своей смерти, он бросит ретроспективный взгляд на свое прежнее мировосприятие и на дарованное ему Толстым избавление от разочарованности и нравственной растерянности:

«…в детстве – чистая православная вера, в 15–16 лет, до поступления в университет, полоса безверия, в университете – увлечение философией, не принесшей удовлетворения душе». «Обманутый в своих ожиданиях и официальной религией, я был как человек, брошенный на дно пропасти, перед которым убрали сначала одну, а потом и другую лестницу, сулившую ему надежду на спасение, и которому оставалось только впасть в полное отчаяние. Из этого положения вывел меня Л. Н. Толстой, показавший мне новый путь: путь религии разумной, религии, отказавшейся от суеверия, от всяких произвольных метафизических построений, от обожествления Иисуса, от храмов, обрядности, церковной организации и всякого культа. И отойдя сейчас во многом от Толстого, я этого основного пути – разумно-религиозного пути – не покидаю до сих пор».

Булгаков приводит толстовское высказывание, которое считает самым точным определением религии:

«Религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека отношение его к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его с этой бесконечностью и руководит его поступками» (л. 3)[7].

Булгаков весьма близок к взглядам Толстого и, скорее всего, отчасти находится под его непосредственным влиянием, когда пишет о «собственном» понимании официальной религии и наиболее распространенных религиозных верований, а также о своем отношении к ним. В докладе, прочитанном им на публичном диспуте с проф. М. А Рейснером в Москве 7 апреля 1920 года (впоследствии изданном в виде брошюры под заглавием «Бог как современная основа жизни». М., 1921)[8], он излагает свое религиозное кредо:

«И вот, с самого начала я должен заявить, что я вполне отрицаю церковное понимание Бога как личности и религии, как культа. Я совершенно определенно смотрю на то и на другое, как на суеверие, которое не может уложиться в голове современного человека. На Библию, и в том числе на Евангелие, я не смотрю как на боговдохновенный памятник, в котором каждая буква священна и неприкосновенна. И по отношению к книгам Ветхого Завета, и по отношению к тому, что написано после Христа, я вполне допускаю критический анализ, на основании которого и можно, и должно отделить то, что есть ложь, басня, суеверие, какая-нибудь грубая, хотя, может быть, и древняя, еврейская легенда, от того, что есть истина, что глубоко, поучительно и прекрасно. Далее, я отрицаю общее всем церквам представление о Христе как о Боге, – равно как совершенно чужды мне представления других религий – буддизма, магометанства, конфуцианства и т. п. – об основателях этих религий, как особых существах, «Богах» или пророках, сверхъестественным образом родившихся в человечестве или посланных в него персонально для выполнения особых задач по велению свыше, из какого-то особого, потустороннего мира. Подобное обожествление церквами той или иной исторической или легендарной, хотя бы и очень высокой, личности представляется мне только хитрой уловкой к тому, чтобы, сославшись на потустороннее, сверхъестественное происхождение и значение того или иного лица, дать себе и другим возможность уклониться от нравственного обязательства походить в чем-либо на это лицо, следовать его примеру, уподобиться ему высотой и чистотой своей жизни» (с. 3–4).

Очень важным источником сведений как о восприятии Булгаковым жизнепонимания Толстого, так и о его собственных идеях является его книга «Толстой-моралист» (1921). Тут Булгаков прослеживает основные этапы духовной эволюции Л. Н. Толстого. Он спорит с расхожим мнением о том, что было как бы «два Толстых»: Толстой-художник и Толстой-философ – и что можно признавать одного и отрицать другого. Булгаков прослеживает общие черты в Толстом-художнике и Толстом-мыслителе, отыскивает то однородное начало, то единое лицо, которое позволяет в равной степени безошибочно узнавать одного и того же человека в Толстом-юноше, Толстом-муже и Толстом-старце. Что в них общего и когда это общее впервые проявилось в Толстом, когда и как достигло наиболее яркого выражения? Общее, по наблюдению Булгакова, это религиозные искания и сознание необходимости основывать свою жизнь на внутренних связях с Высшим Духовным Существом – Богом. Булгаков рассматривает эти вопросы на материале художественных произведений и философско-религиозных трактатов Толстого.

В книге он привлекает особое внимание к «необходимым подробным и точным уяснениям религиозно-нравственного» жизнепонимания Толстого, как оно сложилось у самого Льва Николаевича в последние годы его жизни и работы. Это особенно важно в целях «разбить те ложные суждения о нем, которые приходится встречать на каждом шагу».

Основываясь на этих положениях, Булгаков пытается уяснить сам и разъяснить другим суть последней фазы духовного развития Толстого. Он предлагает следующие тезисы:

«1. Идеал недостижим.

2. Свобода – только в области духовной.

3. Всякое движение и всякий прогресс в материальной области, в области внешних изменений основателен и законен только в том случае, когда он является результатом изменений во внутренней, духовной области.

4. Внешние поступки сами по себе безразличны, важно то духовное состояние, которое их порождает.

Беря самое широкое и общее определение, можно сказать, что Толстой пришел к признанию, к утверждению (если можно только допустить такое выражение) религиозного субъективизма. Он поставил центром бытия духовную жизнь человеческой личности в ее неперестающей связи с Богом как высшим духовным началом, – другими словами: человека, в высшем и лучшем значении этого слова.

Все дальнейшее – и даже говоря общее, духовное – творчество Толстого заключается именно в развитии тех основных точек зрения, которые мы здесь наметили. Вне этих точек зрения Толстой как религиозный тип, как мыслитель, как основатель нового учения не постигается.

Этот последний, вполне обоснованный Толстым фазис его духовной эволюции и представляет по всей справедливости его подлинную духовную физиономию, с которой он предстает перед историей мысли – для нас, и перед Богом – для своей души» (с. 52–53).

Для лучшего понимания духовно-нравственных взглядов позднего Толстого на жизнь Булгаков рекомендует читателю ознакомиться с письмами яснополянского мыслителя 1890-х и начала 1900-х годов, где писатель выражал свои убеждения в наиболее прямой, открытой и доступной форме. Булгаков также подчеркивает, что, по его мнению, знакомство со сборником «Путь жизни» имеет первостепенное значение для правильной оценки мировоззрения Толстого.

В продолжение своей собственной длительной писательской жизни Булгаков неизменно вновь и вновь возвращался мыслями в беспокойный и незабываемый 1910 год, близким свидетелем, а порой и непосредственным участником ряда событий которого ему довелось быть – здесь в первую очередь имеется в виду семейная драма Толстых и уход Льва Николаевича, которые не прошли бесследно для самого Булгакова, «оставив», по его собственным словам, «на всю жизнь тяжелый памятный знак в сердце». Ему хотелось выразить эти свои переживания и запечатлеть достопамятные события в художественной форме. Вот что он пишет незадолго до смерти, 28 марта 1966 года, в остающемся также неопубликованным предисловии к сочиненной им пьесе о последних днях жизни Толстого (в свою очередь не увидевшей в Советском Союзе ни света рампы, ни публикации):

«Много раз пытался я рассказать о пережитом в книгах «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», «Трагедия Л. Н. Толстого», «О Толстом» и других. И всегда это казалось мне недостаточным. Хотелось не только рассказывать, но и показать, как развивались драматические события в семье писателя, какими были сам Толстой и все другие участники этих событий, а для этого надо было перейти к художественной форме повествования. В результате появилась драма «В кругу противоречий».

Конечно, я отнюдь не претендовал на то, чтобы дать образ Толстого во всей его полноте, глубине и исключительности. Я лишь попытался показать Льва Николаевича в последний год его жизни, наполненный для него мучительными переживаниями, напряженными событиями, когда противоречия, терзавшие великого человека на протяжении многих лет, сплелись в один, неразрывный узел и привели к трагической развязке» (РГАЛИ. Ф. 2226).

Это одно из немногих художественных произведений Булгакова и поэтому имеет смысл задержаться на нем немного дольше. Пьеса состоит из четырех актов и десяти сцен. Большая часть действия (три с половиной акта) происходит в Ясной Поляне с участием нескольких членов семей Толстых и Чертковых, тогда как две последние сцены акта IV представляют Астапово, и в них вводится ряд дополнительных персонажей – в частности, представители прессы и правительственные чиновники. Действие развертывается на протяжении последних месяцев жизни Л. Н. Толстого; конфликт строится вокруг секретного документа (завещания Толстого), написанного под влиянием В. Г. Черткова и лишающего Софью Андреевну и детей прав собственности на произведения писателя после его смерти. В пьесе противостоят друг другу, с одной стороны, Софья Андреевна и ее сыновья Николай и Алексей (имена сыновей вымышлены), а с другой стороны – Чертков и младшая дочь Толстых Александра Львовна.

Смысл драмы заключается в попытках Толстого достичь полюбовного разрешения конфликта, привести антагонистов к согласию и примирению. Не менее важным оказывается и осознание Толстым своих собственных внутренних противоречий. Ведь проповедуя пути «опрощения» и нравственного совершенствования, он продолжает жить по канонам представителя высшего класса. Уже в действии I, явлении 2 («На кресте величия» – «Смерть Льва Толстого», с. 20) булгаковский Толстой говорит:

«И вы видите, каково мое положение в Ясной? Простые люди, вот как эти рабочие, невольно чувствуют его фальшь. «Противный старикашка, говорит одно, а делает другое!» – наверное, думают они. И просто не доверяют, когда ты высказываешь им самые сокровенные свои убеждения. Это очень мучительно сознавать!»

Ни тот ни другой конфликт в пьесе не нуждаются, однако, в развязке, ибо «развязкой» оказывается смерть Толстого.

Если пьесу трудно назвать удачной в собственно литературном или сценическом плане, она остается важнейшим биографическим и историческим документом. Булгаков приложил много усилий к тому, чтобы опубликовать ее или представить на театральной сцене в СССР Он гордился тем, что пьеса пользовалась успехом, по крайней мере при публичных прочтениях:

«2 мая 1935 года состоялось в Праге, в зале «Унитария», первое публичное чтение драмы «На кресте величия», устроенное Союзом русских писателей и журналистов, Русским свободным университетом и Чешско-русским объединением. Исполнителями явились артисты и артистки – члены Русской драматической группы».

Текст пьесы был напечатан в 1937 году издательством А. И. Серебренникова и К° в Китае. А постановка пьесы уже под другим названием – «Астапово (Смерть Льва Толстого)»[9] была осуществлена до Второй мировой войны в независимой Эстонии – Таллинским драматическим театром[10].

Пьеса Булгакова отчасти компенсирует один отмечавшийся рядом комментаторов крупный концептуальный недостаток его книги «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», который остается заметным вопреки всей объективности и искренности этой работы, а именно – сознательное решение Булгакова воздержаться от обсуждения причин ухода Толстого из Ясной Поляны[11].

Пьеса показывает, к какой трагедии может привести несоответствие жизненной философии – в особенности если эта жизненная философия соединяется со стремлением расширить ее статус до положения широко распространенного учения – и привычного, многолетнего образа жизни человека. Сложная личность Софьи Андреевны Толстой, отчасти уже освещенная в более ранних работах Булгакова, в пьесе с гораздо большей ясностью представлена как «последняя капля». Почему же пьеса не «прошла» в СССР? Что в ней противоречило в какой-либо степени официальной трактовке образа великого писателя и искателя истины? Возможно, Толстой у Булгакова оказывался для советской идеологизированной цензуры излишне религиозным человеком и одновременно не был в достаточной степени показан как «зеркало русской революции».

IV

Несмотря на появившиеся и отмеченные выше работы о В. Ф. Булгакове, большинство исследователей еще мало знакомы с его биографией. Включение в настоящее издание хронологии «Основные даты жизни и творчества В. Ф. Булгакова» является попыткой хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Тем не менее представляется важным еще раз попытаться кратко суммировать эти данные, причем видится целесообразным, чтобы частично это было сделано самим Булгаковым, благо такая возможность имеется. Ниже приводится «Отчет о научной работе хранителя Дома Л. Н. Толстого мл. научного работника В. Ф. Булгакова», написанный им 2 июля 1952 года (печатается впервые):

«ОТЧЕТ О НАУЧНОЙ РАБОТЕ

хранителя Дома Л. Н. Толстого мл. научного работника

В. Ф. БУЛГАКОВА

В молодые годы я интересовался этнографией и фольклором и работал в этой области под руководством известного путешественника по Монголии и Тибету и фольклориста Г. Н. Потанина. Под редакцией Потанина изданы в 1906 году Красноярским подотделом Восточно-Сибирского отдела Имп. рус. геогр. о-ва записанные мною в Кузнецком, Барнаульском и Бийском уездах Томской губ. народные сказки. Среди этих сказок оказались редкие и ценные образцы. Научные примечания к сказкам составлены были Г. Н. Потаниным и мною.

Впоследствии интерес к литературе, истории и философии возобладал.

Первым выражением этого интереса явилась статья «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», напечатанная (еще за год до опубликования сказок, в 1905 г.) в иллюстр. прил. к газ. «Сибирская жизнь» (Томск). Я первым собрал все сохранившиеся сведения о пребывании Достоевского в 1857 году в г. Кузнецке и о женитьбе его первым браком на М. Д. Исаевой. Нашел в церковном архиве запись о браке и расспросил двух живших еще в 1905 году свидетелей венчания и жизни писателя в городе. Отмечу, что тотчас по опубликовании статьи (со снимками дома, где жил Достоевский, и церкви, где он венчался) вторая супруга и вдова писателя А. Г. Достоевская выписала у издателя 10 экз. номера газеты с моей статьей.

В дальнейшем главный интерес мой сосредоточился на Л. Н. Толстом, причем как музееведу мне довелось выполнить и ряд ответственных работ научно-охранного порядка.

В 1908–1909 годах я поставил себе задачей составить систематическое изложение философского мировоззрения Л. Н. Толстого. Сам Толстой такого изложения не дал. Его взгляды по отдельным вопросам изложены более чем в 168 книгах, статьях и письмах. (По крайней мере, именно такое количество источников указано в примечаниях к моему труду, о котором я хочу сейчас сказать.) Изучивши материал и установивши, что именно в мировоззрении Толстого является главным, основным и что второстепенным, вытекающим из главной основы, я написал книгу «Христианская этика (Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого)» по особому, систематически проработанному плану. С этой работой я ознакомил Толстого, который ее одобрил и между прочим нашел, что она будет особенно полезна для интеллигентного читателя. Впоследствии он написал к этой работе небольшое предисловие, в котором заявил, что сочинение это им внимательно прочитано и что он нашел в нем верное и очень хорошо переданное изложение его религиозного миросозерцания.

Книга эта вышла двумя изданиями по-русски (1917 и 1919), а также переведена на болгар. и француз. языки. До сих пор она остается единственным систематическим изложением философского миросозерцания Л. Н. Толстого.

В «Христианской этике» я давал, если можно так выразиться, последние выводы, окончательный результат, поперечный разрез философской работы Толстого. В другой работе, названной мною «Духовный путь Л. Н. Толстого» и выпущенной издательством под произвольно данным заглавием «Толстой-моралист» (Прага, 1923), я даю очерк постепенной эволюции миросозерцания Толстого, – так сказать, продольный, а не поперечный разрез. Хотя работа эта и устарела, но все же, насколько я знаю, она остается единственной попыткой характеристики эволюции воззрений Толстого. Книга переведена на чешский, болгарский и немецкий языки.

В 1912–1916 годах мною была произведена, по предложению Толстовского о-ва (О-ва Толстовского музея), работа научно-библиографического описания огромной личной библиотеки Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Не только записывалась подробно каждая книга, но выписывались надписи авторов на книгах-подношениях и личные пометки Толстого в книгах, а также собраны были (по литературным источникам и по личным сообщениям оставшихся в живых членов семьи Толстого) отзывы великого писателя о прочитанном. Начало Первой мировой войны, а затем революционные события и мой отъезд из Москвы помешали изданию этой работы, которая в рукописи хранится в Гос. музее Л. Н. Толстого в Москве, где служит для справок всем исследователям жизни и творчества Толстого. О значении этой работы написана была большая статья б. председателем Русского библиографического общества при Московском университете, ныне профессором Москов. библиотеч. института имени В. М. Молотова, заслуж. деятелем науки Б. С. Боднарским («Рус. ведомости», № 256, 5 ноября 1916 г.).

Отдельным сторонам личности, биографии и творчества Толстого посвящены мои статьи: «День Льва Николаевича», «Л. Толстой как человек», «Лицо и лик Л. Н. Толстого (Ответ Н. Н. Гусеву)», «Замолчанное о Толстом», «Неизвестный перевод Л. Н. Толстого статьи J. A Ruth’а Pure religion and pure gold, «Новые рукописи Л. Н. Толстого» (Архив д-ра Д. П. Маковицкого в Чешском национ. музее), «Уход и смерть Л. Н. Толстого», «Трагедия Льва Толстого» и др.

В 1914 году друзья и единомышленники Л. Н. Толстого в количестве 42 лиц выступили с воззванием против империалистической войны. 25 человек из них были арестованы, и дело поступило на рассмотрение в Московский военно-окружной суд. Оно разбиралось весной 1916 году, в уже определенно наметившейся предреволюционной атмосфере, при общем сочувствии широких кругов публики и печати. Суд не решился пойти против общего настроения и приговорил участников воззвания к минимальным наказаниям (1 % лет крепости), покрытым предварительным заключением. Дело это, по высокой и бескорыстной настроенности подсудимых, по участию в нем целого ряда исторических личностей (детей Толстого, ряда выдающихся парламентариев, знаменитых адвокатов), а также по богатству и своеобразию бытовых подробностей, показалось мне достойным исторического исследования. Я произвел это исследование, собравши все необходимые материалы и описав процесс возникновения и распространения нескольких воззваний, следствие, тюрьмы и самое судебное разбирательство, продолжавшееся 9 дней. В 1922 году вышел первый том моей работы, два другие тома остались в рукописи, приобретены были позже Историческим архивом чехословацкого Мин-ва иностранных дел, а когда архив был преподнесен чехословацким правительством в дар Академии наук СССР, перешли с другими материалами в архив академии.

В 1932 году я разработал небольшое сочинение по истории секты духоборцев, находившейся в связи со Л. Н. Толстым. В сочинении этом дан был исторический очерк духоборческой общины и описание современного ее состояния в Канаде. (Как известно, духоборцы выехали из России в количестве 7000 человек в 1899 г.) Ценность книги, вышедшей со многими иллюстрациями лишь на болгарском языке, в том, что в ней использованы данные, полученные мною при личном общении с некоторыми выдающимися представителями духоборческой общины.

В 1920–1923 годах мною были выполнены важные задачи научно-охранного порядка, касавшиеся Гос. музея Л. Н. Толстого и Дома Л. Толстого в Москве. (Я был тогда заведующим музеем и хранителем дома.)

В 1920 году я перевел музей, со всеми его коллекциями, из его первоначального и недостаточного помещения в одной из квартир жилого дома № 18 по Поварской ул. (ул. Воровского) в стильный особняк № 11 по ул. Кропоткина, занимаемый музеем поныне. Особняк, совершенно испорченный и загаженный временными случайными жильцами, был заново отремонтирован и покрашен как внутри, так и снаружи. Горы мусора (не менее 5 грузовых машин) были вывезены из подвала и разных комнат. Коллекции музея, все время пополнявшиеся, были с удобством размещены в обновленном здании, и 20 ноября 1920 года, в день 10-летия со дня смерти Толстого, музей был торжественно открыт в новом помещении.

Выяснив, что в доме № 21 по ул. Кропоткина (занимавшемся тогда Вторым музеем новой западной живописи) имеется огромная, пустующая несгораемая кладовая (бывшего миллионера Морозова) с разбитыми дверями, я испросил у Наркомпросса особый кредит на ремонт металлических дверей с 6-ю внутренними замками, а также разрешение обратить кладовую в помещение для архива рукописей Толстого. Разрешение было дано, кредиты отпущены, и скоро рукописи Толстого были переведены в помещение несгораемой кладовой, где они, чрезвычайно разросшись по количеству, хранятся и в настоящее время.

В 1921 году мною восстановлен был и открыт в качестве музея дом Л. Н. Толстого в Хамовниках. Между тем, дому этому грозила опасность вследствие недостатка топлива в городе быть разобранным на дрова. Сорваны были уже ставни, уничтожены колонки беседки в саду, а, главное, разобран был весь деревянный забор по внутренней меже владения, на протяжении 200 метров, что делало дом беззащитным. В самом деле, двор был обращен в проходной. В парке устроилась футбольная площадка. Только создание каменной или бетонной ограды могло спасти исторический дом. Такую ограду удалось воздвигнуть с помощью управделами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича, занимавшего в 1921 году пост заведующего всем строительным делом в Москве и отпустившего Дому Толстого достаточное количество бетона для возведения вокруг него бетонной ограды. Затем разыскана и возвращена была в дом мебель, частью помещенная вдовой Толстого на хранение в склады Ступина на Софийской набережной, частью переданная ею сыну М. Л. Толстому, а частью хранившаяся в Ясной Поляне. Указания о местонахождении мебели получены были мною от С. А. Толстой еще при ее жизни (вдова Толстого скончалась в 1919 г.). Также по ее указаниям мною заблаговременно составлены были планы расположения мебели по отдельным комнатам, – в 1921 году эти планы были использованы, и в результате всей этой исключительно сложной работы дом Л. Н. Толстого открыт был с 20 ноября 1921 года как музей, для обозрения публики.

Что касается последних трех лет (июль 1949 – июль 1952 г.), то научная работа моя развивалась главным образом в двух направлениях.

Во-первых, под моим руководством группой научных сотрудников Музея-усадьбы Ясная Поляна продолжалось по новому, более широкому и углубленному плану описание библиотеки Толстого. В отличие от старого описания, все отмеченные Л. Н. Толстым в книге места не только указывались с обозначением начальных и последних слов, но и подробно выписывались. Выяснилось также, что в самом методе записи книг в старом описании имелись некоторые дефекты: напр., не отмечалась степень сохранности книг и т. д. Произошло это потому, что в 1912–1916 годах я руководился в своей работе указаниями проф. А. Е. Грузинского, не бывшего специалистом-библиографом. Новый план описания, составленный мною, одобрен и дополнен крупным специалистом проф. Б. С. Боднарским. До сих пор написано более 50 печат. листов. На мне лежит также составление комментариев к описанию (сведений о времени чтения Толстым той или иной книги и т. д.).

Во-вторых, осуществлен, в порядке научно-охранной работы, ряд реставрационных работ и усовершенствований в деле охраны экспонатов в доме-музее: установлено 35 стеклянных футляров на столах и полках с мелкими предметами и книгами, проведены реставрация живописи, реставрация части скульптуры, восстановление некоторых утраченных предметов обстановки, капитальный ремонт балкона и пр. В данное время производится наружная побелка дома. На очереди стоит ряд других работ того же рода, которые надеюсь окончить к наступлению знаменательной даты 125-летия со дня рождения Л. Н. Толстого (10.09.53)». (РГАЛИ. Ф. 2226)

В 1950-х годах и даже в 1960-х, уже после выхода на пенсию, Булгаков продолжает активно участвать в работе Музея-усадьбы Ясная Поляна. Одного взгляда на включенные в хронологию сведения о первых годах после его выхода на пенсию достаточно, чтобы увидеть, какое количество лекций о Толстом, бесед и экскурсий он провел, сколько публикаций просветительского характера осуществил. А ведь он в эти годы продолжал работать и над новыми трудами, часть которых вышла в свет тогда же, а часть была опубликована уже после его смерти. Как отмечалось выше, после выхода на пенсию в январе 1959 года. Булгаков остался жить в Ясной Поляне. В последние годы жизни продолжалась работа над рукописями воспоминаний «Как прожита жизнь» и книги «В споре с Толстым. На весах жизни».

В. Ф. Булгаков умер в Ясной Поляне, на три года пережив свою супругу Анну Владимировну (рожд. Цубербиллер, 1896–1963). Они познакомились летом 1919 года в одной из колоний Всероссийского комитета общественной помощи голодающим детям – в деревне Островке Моршанского уезда Тамбовской губернии. А. В. Цубербиллер была сотрудницей колонии. Булгаков дает краткую, но лестную характеристику этой девушке, ставшей его супругой в 1920 году, в главе 2 части «В эпоху Октябрьской революции» книги «Как прожита жизнь». Похоронен Булгаков в Кочаках.

V

Посвятив значительную часть своей жизни – как на Родине, так и за рубежом (в первую очередь, конечно, в Чехословакии) – распространению знаний о Толстом и русской культуре, Булгаков, по свидетельству современников, как знакомых, так и в особенности работавших с ним коллег, был доброжелательным, скромным человеком, которому присущи были чувство справедливости и способность к состраданию. Представляется уместным привести несколько высказываний о нем.

Говоря о том, как Булгаков представляет Софью Андреевну Толстую, О. Г. Егоров («Дневники русских писателей XIX века: исследование»), в полном согласии со вступительными статьями Розановой к двум книгам «В. Ф. Булгаков. У Л. Н. Толстого в последний год его жизни» и «Дневники С. А. Толстой», отмечает:

«Образ жены Толстого в дневнике Булгакова далек от той односторонности, которая свойственна некоторым другим летописцам жизни писателя в последние годы его жизни. Известно, что в самой семье Толстого конфликт развел родных по разные стороны в отношении матери и отца. Хроникеры невольно поддавались веяниям той нравственной атмосферы, которая царила в яснополянском доме. В этом смысле позиция Булгакова заметно отличается как от роли родственников Толстых, так и от воззрений мемуаристов.

Сознание молодого Булгакова еще не было отягощено идейными предрассудками и нравственными изломами. Им движет естественное чувство добропорядочного и искреннего человека, который инстинктивно сочувствует страданию и не приемлет бессердечия и равнодушия. Поэтому образ Софьи Андреевны в его дневнике дан наиболее объективно, целостно, во взаимодействии противоречий, свойственных ей в последнее десятилетие жизни Толстого.

Булгаков не акцентирует внимание, как Маковицкий, на болезненных сторонах ее психики, хотя попутно и говорит о психологических срывах. Он видит в ней прежде всего глубоко страдающего и любящего человека, вынесшего на своих плечах огромное бремя забот, тревог, испытаний: «Лицо Софьи Андреевны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли… Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что было в это время у нее на душе, но она не потерялась […]» (с. 381/227).

Важно, однако, еще раз отметить, что Булгаков мог быть и нелицеприятно, беспристрастно справедлив. Так, он пишет в своем дневнике («В осиротелой Ясной Поляне») 22 января 1913 года:

«Вообще, как это ни печально, но надо сознаться, что Софья Андреевна говорлива и говорлива без конца. Она совсем не умеет молчать и хоть что-нибудь, хоть невпопад, да скажет.

Вот недавно, например, стала хвастаться своей образованностью:

– Я читала всего Эпиктета, всего Шопенгауэра, всего Платона, всего Марка Аврелия, всего Сократа!..

Да ведь «всего Сократа» нельзя было прочесть, Софья Андреевна, потому что нет ни строчки Сократа, а есть Платон, Ксенофонт. Ах, лучше бы молчать!» (с. 160).

Некоторые замечания Булгакова о жене Толстого в «Письмах С. А. Толстой к Вал. Ф. Булгакову» (в кн. «О Толстом». Тула, 1964) характеризуют его самого как порядочного, сострадательного человека и верного друга (с. 281):

«В течение всего времени десятилетнего знакомства с С. А. Толстой, с 1909 по 1919 год, я пользовался ее добрым расположением и, в свою очередь, платил ей искренней привязанностью. Мне внушали уважение ее прямота и правдивость, ее любовь к Толстому; любовь к искусству вообще и к музыке и литературе в частности, любовь к детям, любовь к природе. Положению Софьи Андреевны в 1910 году я особенно сочувствовал, видя не всегда справедливое и часто некорректное отошение к ней со стороны представителей сплоченного «чертковского» кружка близких Л. Н. Толстого. Последние «не ведали, что творили»[12], раздражая подругу жизни великого Толстого и тем безмерно осложняя его собственное положение[13].

С. А. Толстая бывала иногда тяжела в общении, но это не могло быть мотивом неуважительного отношения к ней. Ведь сорок восемь лет, как она пишет в первом письме ко мне, она прожила со своим мужем и была «самым близким человеком» для него».

В свою очередь, ряд писем Софьи Андреевны, адресованных Булгакову, свидетельствует о глубоком уважении и симпатии, которые она питала к нему. Вот, например, фрагмент ее письма Булгакову от 11 июня 1911 года (с. 284), в котором она убеждает его занять пост в Музее Л. Н. Толстого для работы над рукописями ее мужа:

«О вас, к которому я всегда относилась с симпатией, я много думала. Если вы будете жить в деревне и работать на земле, – вас это не удовлетворит. Вы человек одаренный, вы пишете хорошо и думаете хорошо. Вам надо, хотя со временем, приютиться к какому-нибудь умственному центру. Хорошо бы когда-нибудь, любя Льва Николаевича и его память, пристроиться при правительственном Музее для разработки рукописей и всяких работ покойного. Это, впрочем, моя мечта, а у всякого своя жизнь; и я от души желаю вам всякого успеха и радости. Пишите мне иногда, особенно при перемене адреса. Мой всегда будет Засека. Жму вашу руку, как всегда, с дружелюбием и доверием к вашему сердцу».

Наконец, вот еще два характерных свидетельства коллег Булгакова: И. Грызловой, познакомившейся с ним в 1953 году и сотрудничавшей с ним в течение десяти лет, и Т. К. Поповкиной, работавшей с Булгаковым на протяжении пяти лет. В статье «Он любил и помнил Толстого. Воспоминания о В. Ф. Булгакове» Грызлова пишет:

«В часы отдыха Валентин Федорович охотно разговаривал с нами, молодыми сотрудниками, заразительно подолгу смеялся, играл зимой в снежки, любил петь романсы. У него был приятный голос; …он глубоко чувствовал и понимал классическую музыку» (с. 130).

«В жизни Валентин Федорович был очень непритязательным, скромным человеком. Он во всем старался обходиться без посторонней помощи; был чрезвычайно трудолюбив, аккуратен, не всегда даже использовал обеденный перерыв, чтобы как следует перекусить. о нем мало сказать, что это был человек доброжелательный. Он был добр и щедр ко всякому, кто к нему обращался за материальной поддержкой. Мои коллеги часто. говорили: «Возьмем денег у Булгаши», или «Булгаша обязательно даст» (с. 132).

Т. К. Поповкина описывает Булгакова следующим образом:

«В 1950-е годы ему было под семьдесят лет[14]. Это был крупный красивый старик с седыми волосами и румяным лицом… Лучшего руководителя по описанию библиотеки Л. Н. Толстого, чем Валентин Федорович Булгаков, трудно было и найти. Широко образованный человек, очень хорошо знавший русскую и европейскую литературу, живопись и музыку…»

«Он был щедрым человеком, охотно, я бы сказала – с удовольствием делился своими знаниями, поэтому во время работы не раз возникали импровизированные лекции, беседы, рассказы».

«В. Ф. Булгаков был скромным и неприхотливым человеком в быту. На протяжении многих лет он носил один темно-серый костюм, который содержал в чистоте и опрятности. Как и все сотрудники, он жил на скромную музейную зарплату» (с. 212–215).

В сентябре 1966 года две дочери Валентина Булгакова, Т. В. Романюк и О. В. Пономарева, передали архив отца в РГАЛИ, куда поступили материалы и из Пражского архива. Уникальный архив Валентина Булгакова (около 1600 единиц хранения) и сегодня остается малоисследованным. Сохранилось более 300 его рукописей, многие связаны с Толстым; его дневники (19041966), 14 записных книжек (1933–1966); обширная переписка, в частности – с рядом членов семьи Толстого и его окружения или посвященная Толстому.

VI

Мемуары «Как прожита жизнь» Булгаков писал в 1946–1961 годах. Они состоят их 24 частей:

I – Детство в Кузнецке.

II – Томск.

III – Москва.

IV – Ясная Поляна.

V – Томск – Москва – Кавказ: искания правильной жизни.

VI – У могилы учителя.

VII – Выступление против 1-й мировой войны.

VIII – На фронте.

IX – Февральская революция.

X – В эпоху Октябрьской революции.

XI – Последние годы жизни в Москве.

XII – Первые годы жизни за границей.

XIII – Работа в Союзе русских писателей в Чехословакии и первые две лекционные поездки по Австрии.

XIV – Обераммергау и лекционные поездки в Судетскую область.

XV – Лекционные поездки по Германии и Швейцарии в 1927 году.

XVI – Поездки и выступления в связи со 100-летием Л. Н. Толстого. 1928 год.

XVII – Словакия, Швейцария и две поездки в Германию.

XVIII – Поездки в Словакию и Австрию. Шестая лекционная поездка по Германии.

XIX – Седьмая лекционная поездка по Германии и конференция Интернационала противников войны в Лионе (Франция). 1931 год.

XX – Совет Интернационала противников войны в Энфилде (Англия), 8-й Международный вегетарианский конгресс в Эдене (Германия) и лекционные поездки по Германии и Чехословакии. 1932 год.

XXI – Последние поездки по Германии, Швейцарии и Англии. Американская премия.

XXII – Русский культурно-исторический музей. Драматургия.

XXIII – Вторая мировая война: тюрьмы и лагеря.

XXIV – Последние годы в Золотой Праге. Возвращение на родину.

Всего: около 6000 листов!

Полная публикация этого объемного труда потребовала бы нескольких томов. Поэтому нами были отобраны для публикации пять частей, имеющих самое прямое отношение к жизни и памяти Л. Н. Толстого и охватывающих период с 1906 (времени приезда В. Ф. Булгакова в Москву из Сибири и поступления в Московский университет) по 1923 год, то есть вплоть до высылки Булгакова за границу.

Само собой разумеется, жизнь и творчество В. Ф. Булгакова нельзя изучать без надлежащей ссылки на его дневники, которые можно рассматривать в определенной степени как вид публицистики или даже журналистики. Так, например, в их яснополянской части представлены Толстой и его семья, ближайший и достаточно широкий круг последователей Толстого, многочисленные друзья и почитатели великого писателя – причем все события четко привязаны к определенным датам, и автор чаще всего оказывается живым свидетелем и нередко непосредственным участником их, а равно и летописцем буквально «по горячим следам». В то же время мемуары и другие ретроспективные работы Булгакова имеют собственные преимущества – проникновение в суть событий, представление связи причин и следствий, возможность объединения взаимосвязанных явлений и событий в единых по смыслу частях и главах, рассмотрение их в рамках более широкого исторического и философского контекста. «Как прожита жизнь» позволяет Булгакову сопоставлять события, происходившие в различное время, а также давать собственные комментарии как об отдельных явлениях, так и о том, чему автор был свидетелем в жизни в целом. Важно также, что, как любая мемуарная литература, эти воспоминания естественным образом отражают эволюцию мировоззрения автора, так как его взгляды на те же события с течением времени могут несколько измениться под влиянием новых условий или просто накопленного опыта и прожитых лет.

VII

Предлагаемая ныне публикация «Как прожита жизнь» и запланированное на 2013 год издание «В споре с Толстым. На весах жизни» выходят в свет в непростой период истории, когда накапливающееся в мире политическое, идеологическое и социальное напряжение не может не сопровождаться повышением и обновлением общественного интереса к Л. Н. Толстому как писателю, философу, учителю нравственности – интереса ко всем деталям, проливающим свет на его непростую жизнь, замечательное творчество, подлинно гуманистическую философию, высокие нравственные идеалы и эстетические воззрения. Вопросы справедливости и совести, войны и мира, социального противостояния и согласия, приверженности радикализму и неприятия насилия, взаимосвязи духовной и материальной сторон жизни, волновавшие Толстого и требовавшие от него неустанного интеллектуального и нравственного поиска приемлемых ответов, остаются столь же актуальными для нас и спустя столетие после смерти яснополянского искателя. Это касается, конечно, отнюдь не только его религиозных и политических трактатов, но и художественных произведений. Сравнительно новым направлением исследования является изучение более или менее постоянного критического воздействия Софьи Андреевны Толстой на творчество ее мужа. Все это полностью сохраняет свой просветительский потенциал и для сегодняшнего общества, как, впрочем, не утратит его и для грядущих поколений.

Ценность воспоминаний Булгакова, его дневников и переписки для исследователя и любого пытливого читателя, знакомящегося с ними в XXI столетии, неоценима.

Во-первых, эти документы позволяют заполнить некоторые из до сих пор существующих лакун в наших фактологических знаниях. Например в том, что касается хронологии и конкретных дат работы Толстого в последний год его жизни – когда именно он приступал к тому или иному тексту, подвергал его переработке, заканчивал первоначальные и последующие черновые варианты и т. д.

Во-вторых, Булгаков, хотя зачастую и не скрывает собственного отношения к тем или иным лицам и событиям, не мешает читателю объективно и одновременно во многом по-новому увидеть их. Его работы позволяют более глубоко проникнуть как в суть событий, так и в характер их участников. Это тем более ценно, что исходит не просто от внимательного и объективного наблюдателя, а от непосредственного участника событий (и свидетеля сопровождающих их, а равно порою и вызывающих их страстей).

В-третьих, подробное и мастерское описание Булгаковым жизни одного из самых любопытных фрагментов российского общества начала XX века, включающего аристократов и крестьян, интеллектуалов и пролетариев, искателей нравственной истины и охранителей государственных устоев, позволяет бросить свежий и живой взгляд на эти взаимоотношения как в плане их уникальности, так и некой типичности, равно как и увидеть их в более широком контексте эволюции общества того времени. И все это отмечено замечательным умом, тонкой наблюдательностью и серьезным анализом.

Наконец, многочисленные личные, творческие, профессиональные, интеллектуальные и идейные, а порой и просто случайные связи Булгакова с различными представителями культуры первой половины XX столетия в самых разных частях света обусловливают интерес к его личности и трудам, выводя его далеко за рамки по-своему неисчерпаемого, но все же достаточно узкого предмета толстоведения. Это еще один очень значительный критерий жизни и деятельности Булгакова, в силу которого знакомство с Толстым представляется лишь одной из сторон этой многогранной личности – пусть и важнейшей стороной. Следует признать, что в настоящем издании данное направление остается лишь слегка намеченным.

Возвращаясь к Толстому, следует еще раз подчеркнуть, что труды Булгакова представляют собой громадную ценность для исследователей и всех заинтересованных читателей в силу того, что в совокупности прекрасно отражают духовный путь автора, путь его творческого и философского развития и возмужания – от безоглядного увлечения ученика притягательной личностью и захватывающими идеями Толстого к серьезному и даже строгому мемуаристу и ученому, способному подвергнуть взгляды Толстого всестороннему и беспристрастному анализу, нисколько, впрочем, не утратив при этом своего уважения к великому человеку и не повредив своей теплой памяти о нем.

Работы Булгакова написаны прекрасным и в то же время очень простым, «легким» языком, что в полной мере относится и к публикуемым ныне частям «Как прожита жизнь». Булгаков предстает как талантливый писатель, и это оказывается большой удачей, учитывая, что его перу приходится иметь дело с описанием сложной личности самого Толстого, с насыщенной событиями и характерами, кипучей средой его родных и близких, последователей и идейных противников, почитателей и критиков. В Ясной Поляне и вокруг нее развертывалась в последний год жизни Толстого – да, впрочем, и еще долгое время после – подлинная драма. Если наличие возле Толстого в последние месяцы его жизни умелого секретаря можно считать закономерным (в выборе, вероятно, недостатка не было), то наличие у оказавшегося в этом положении конкретного человека – Булгакова – способности схватывать суть событий и явлений, а впоследствии более чем удовлетворительно воспроизвести пережитое на бумаге следует считать именно большой удачей, одним из подарков Истории живущим впоследствии поколениям.

Под умелым и легким пером Булгакова читателя захватывает анализ некоторых из работ Толстого, оживает поток бесконечных посетителей Ясной Поляны, среди которых мелькают и неизвестные крестьяне и мещане, и блистательные представители культурной элиты своего времени. Здесь можно ощутить биение пульса жизни семьи Толстого и его круга как в развитии их собственного внутреннего мира, так и в их взаимоотношениях.

Булгаков проявляет себя как искусный рассказчик. Его описания событий и природы не бывают статичными, банальными, но оказываются динамичны, свидетельствуют об умении внимательно наблюдать и тонко анализировать. Также свежи и убедительны его портретные зарисовки. Вот лишь два примера:

1) Портрет В. О. Ключевского

Говоря о профессоре В. О. Ключевском, лекции которого по истории ему довелось слушать, Булгаков создает портрет одного из лучших, по его мнению, преподавателей Московского университета того времени. Обращает на себя внимание, как он выделяет то, что, на его взгляд, в первую очередь является важнейшими отличительными чертами профессионализма Ключевского.

«На университетской кафедре В. О. Ключевский был редким и, можно сказать, единственным в своем роде сочетанием трех высоких качеств, а именно – глубокой, основательной учености, выдающегося писательского таланта и, может быть, еще более выдающегося мастерства художественного чтения, и даже не чтения (в чтении всегда, хоть в ничтожной доле, есть что-то механическое), а живого произнесения».

Однако не менее важна и личность Ключевского, и его умение подчинить аудиторию обаянию своего таланта.

«В самом деле, как ни замечателен и как великолепно ни написан курс Ключевского, впечатление, получаемое от него читателем, не могло ни в коем случае равняться с действием чтения или произнесения отрывков (отдельных лекций) из этого курса самим автором перед студенческой аудиторией. Это было высшее, беспримерное обаяние и очарование, когда блестящий артист-лектор буквально царил в сознании слушателей, сливался с ними в одно многоголовое, но единой мыслью проникнутое и единым чувством живущее существо. Да, Ключевский был артист, артист на кафедре. Он, в сущности, проигрывал перед вами роли всех тех исторических лиц, которых он касался, даже если при этом не прибегал к чтению монологов, а только описывал. Талантливо написанный текст своего изложения Ключевский оживлял в десять раз мастерским своим чтением, сообщая ему несказанную экспрессию».

Затем Булгаков, как истинный мастер портрета, связывает воедино внешний облик и внутреннюю сущность своей «модели» и роли места изображаемого им человека среди современников:

«Этому старичку с наружностью московского подьячего – сутуловатость, козлиная бородка, живые, темные, все видящие глаза под очками, ручки, скромно сложенные на кафедре, к которой он, стоя, притулился правым боком – позавидовали бы, наверное, в мастерстве чтения и Щепкин, и Садовские, и Москвин, если бы его услыхали. Ключевский на самом деле был первоклассный артист, и этим-то именно покорял свою аудиторию, как покоряли публику в театрах своим личным обаянием и своей неподражаемой передачей чужих написанных текстов великие корифеи сцены. В этом, то есть в таланте художественного чтения, весь секрет великого обаяния и славы Ключевского как лектора»[15].

2) Портрет В. Г. Черткова

Булгаков прибегает здесь к оригинальному приему: он использует два изображения Черткова – фотографию и портрет – для того, чтобы показать читателю то, что представляется ему самому объективной картиной характера Черткова. Известно, что Булгаков, хотя и оставался навсегда благодарен Черткову за предоставленную возможность работать с Толстым, стал постепенно относиться к роли, которую этот человек играл в окружении писателя, достаточно критически. Это относится и к тому, как вел себя Чертков в окружении Толстого, и к некоторым его действиям после смерти писателя. Со временем его взгляды обрели зрелость объективности, и он в своих воспоминаниях старается быть по отношению к Черткову максимально беспристрастным. В «Как прожита жизнь» в этом отношении наибольший интерес представляет глава 8 части IV. С чисто литературной же точки зрения, однако, еще большее впечатление производит остающаяся до сих пор целиком неопубликованной обширная статья о В. Г. Черткове (1854–1936), написанная в декабре 1964 года и помеченная рукой Булгакова как «Первая отвергнутая версия». Неполный вариант с некоторыми сокращениями и искажениями был напечатан в журнале «Слово» (1990. № 9-12), откуда взят следующий фрагмент:

«Я расстался с В. Г. Чертковым за 13 лет до его кончины [в 1936 году] и не наблюдал его в эти закатные годы его жизни. Из Москвы доносились до Праги чешской, где я проживал с 1923 года, скупые слухи: о его докладах в Газетном переулке, о работе в редакции Полного собрания сочинений Толстого и т. д. Но как жил и как чувствовал себя Владимир Григорьевич внутренно, что нес и что донес он в своей душе до конца, об этом я мог судить только по двум его стариковским изображениям: во-первых, по фотографии, опубликованной в болгарской «толстовской» газете «Свобода» после его смерти в 1936 году, и по увиденному мною, уже по возвращении на родину, в Третьяковской галерее большому живописному портрету работы М. В. Нестерова.

Оба изображения были исключительно схожи с оригиналом и в то же время разительно отличались одно от другого по выражению.

Фотография раскрывает перед зрителем идеальный, положительный образ прекрасного лицом и душой старца, вдохновенного религиозного искателя и общественного деятеля, ближайшего друга Толстого.

Чертков всегда был красив. Я помню прелестную фотографию, изображающую его юным офицером, с красивым, тонким лицом, римским носом и большими, смелыми глазами, одетым в белый конногвардейский мундир и в высокую каску с литым, расправляющим крылья орлом наверху. И я не знал, где он лучше: на этой ли молодой фотографии или на той, старческой, о которой я говорю? К концу жизни у Владимира Григорьевича отросла длинная, седая борода, как у Льва Николаевича, лицо утончилось, глаза утратили тяжелое, властное выражение и смотрели на вас – с портрета, по крайней мере, – открытым взором, освещенным как-то изнутри – и страданием, и торжествующей бесплотной любовью ко всему живому. Неизъяснимой, одухотворенной красотой дышало это лицо седого старика. […] Так расшифровал я болгарскую фотографию.

Это был портрет старика Черткова. Но, оказавшись в Москве и посетив Третьяковскую галерею, я увидал другой его портрет, работы Нестерова, написанный замечательным художником тоже в преклонные годы В. Г. Черткова, в 1935 году.

Одновременно узнал я историю написания этого портрета. История эта интересна по тому беспримерному давлению на художника, с целью внушить ему определенную трактовку изображаемого лица, которое оказывалось окружением В. Г. Черткова, а отчасти и им самим, и поучительна по той твердости и художнической добросовестности, с какими М. В. Нестеров упорно отклонял все попытки повлиять на него и увести его от собственного, самостоятельного понимания модели. […]

Когда стало обнаруживаться выражение жесткости на портрете, это начало смущать самого Черткова. Он попросил принести свои последние фотографии и показывал их Нестерову, желая убедить его, что на них он похож больше, чем на портрете.

Но Нестеров был непреклонен. […]

Портрет, конечно, стоит на высоте, в смысле сходства с оригиналом. Он показывает Черткова таким, каким он был на самом деле. Но надо было быть гением, как Нестеров, чтобы безбоязненно и смело вскрыть то, что в течение долгих лет пряталось под вывеской «толстовства».

Я признаю все заслуги В. Г. Черткова как друга и помощника Л. Н. Толстого, как издателя и как общественного деятеля, но, приходя в Третьяковскую галерею, невольно с внутренним трепетом и скрытым ужасом вглядываюсь теперь в недобро затихшее, страшное второе лицо старика-деспота на портрете работы Нестерова, в это лицо с ястребиным носом, с тупым, упрямым лбом и с бездонной, глухой и темной пропастью в глазах. Вглядываюсь также в эти страшные руки с длинными костлявыми пальцами, кажется, недвусмысленно угрожающими всякому, кто только попробует встать поперек пути этого современного воплощения «старообрядческого архиерея».

Все это правдиво изображенный Нестеровым старец годами переламывал в себе, но, кажется, так и не смог переломить.

Такова эта – вторая – ипостась В. Г. Черткова.

Из соединения, сложения обеих этих ипостасей, отраженных в двух портретах, восстает перед нами лицо телятинского помещика и душеприказчика Л. Н. Толстого»[16].

VIII

Работы Булгакова являются важным дополнением в копилку собственно мемуарной литературы о Толстом, позволяя еще раз увидеть черты повседневной личной, профессиональной и творческой жизни писателя сквозь призму конкретного события, приводимых разговоров и даже через детали портрета, костюма и манер. Но одновременно эти мемуары, расширяя границы своего жанра, позволяют отчасти заглянуть в сознание Толстого, понять подлинное значение того или иного уже широко известного высказывания или малоизвестного фрагмента его черновой рукописи.

Л. Н. Толстой считал мемуары ценным и важным жанром, к которому также обращался по крайней мере однажды – в своих оставшихся, к сожалению, неоконченными «Воспоминаниях» (1903–1906).

Конечно, недостатка в доступной мемуарной литературе о Толстом нет. Это и воспоминания многих членов его семьи и множества друзей и знакомых, часть из которых представляла собой интеллектуальную элиту своего времени (среди них были ученые, писатели, композиторы, художники, артисты), а часть, наоборот, были скромными учителями, врачами, мелкими служащими, крестьянами. Достаточно назвать имена доктора Душана Петровича Маковицкого, пианиста Александра Борисовича Гольденвейзера, издателя Владимира Григорьевича Черткова, ученика яснополянской школы Василия Морозова, учителей Петра Морозова, Николая Петерсона (список может быть бесконечен), чтобы напомнить о том монументальном собрании мемуарной и дневниковой литературы, которое представляет подлинную панораму жизни и деятельности последних лет Толстого в конце XIX – начале XX века.

Говоря о значительности мемуаров Булгакова «Как прожита жизнь», не имеет смысла, да и нет необходимости противопоставлять их другим работам и как-либо выделять их в столь сомнительном ключе. Нет! Это еще одна хроника жизни семьи Толстых и их окружения, которая в первую очередь представляет ценность как добавление в копилку общих усилий в сохранении для последующих поколений образа великого писателя. Но нельзя в то же время не отметить, что вводимый в научный оборот и потому относительно «новый» труд Булгакова, несомненно, следует поставить в ряд с наиболее замечательными образцами этого жанра, обладающими каждый своими собственными неповторимыми достоинствами. И, наверное, одним, далеко не последним из них, является личность самого автора, нашедшая здесь отражение эволюции его собственного развития, его опыт осмысления как подаренной ему судьбой уникальной возможности близкого общения с гениальным и удивительным Толстым, так и выпавшей на его долю роли свидетеля бурных и значительных событий своего времени в столь различных обществах, как Россия и Советский Союз, мирная и оккупированная Чехословакия, довоенная и послевоенная Германия. Все это являет собой уникальный материал и предоставляет богатейшие возможности для исследователя.