Читать книгу Море - Валентин Костылев - Страница 10

Дворянин Иван Григорьевич Воронов был одним из тех слуг государственных, которые честны, усердны, способны ко всякому мастерству и знанию и в то же время пребывают в неизвестности, остаются незамеченными. Они за каждое дело берутся с увлечением и усердием. Так и с ним было. Он то дьяк Посольского приказа, овладевающий двумя языками, выполняющий за границей поручения государя, то рядовой приказный дьяк, то строитель пристанищ, то пушкарь, то судостроитель, то простой гонец из Разряда.

Во времена Сильвестра и Адашева Воронов выше приказного подьячего в чинах не поднимался – не давали ходу; зуб против него имел Адашев. А за что? Хотел Воронов пользу государю же принести. Написал челобитную о новом виде корабля, способного легко и безопасно ходить и по рекам, и по морям. Да спроста, помимо Сильвестра и Адашева, ахнул челобитьем прямо к царю, в ноги ему на Красном крыльце поклонился, в его царские руки подал свое писание. Осерчал тогда крепко на него Алексей Адашев, едва в темницу не бросил. За великую обиду для себя посчитал он челобитье помимо него. А ведь он, Воронов, так восхищался им же, Адашевым! Всегда считал его хорошим человеком.

И только после ухода от власти Сильвестра и Адашева вздохнул полной грудью Иван Григорьевич.

Кому горе приключилось от той перемены в государстве, а кому и радость. Ему, дьяку Воронову, и другим таким людям – радость.

Большого ума были царские советники Сильвестр и Адашев и ко благу государства весьма рачительны, а простой вещи не поняли, что не ради наград, не ради царских милостей и себялюбия голову ломал день и ночь над своим потешным кораблем подьячий Иван Воронов, но для пользы русского царства.

Иван Григорьевич еще молод, ему всего тридцать пять лет. Румяный, здоровый. Ну что ж! Молодость – не грех, старость – не смех, а государь молодыми не пренебрегает, дела им большие дает. Вон Борис Федорович Годунов – и родом незнатен, и совсем зеленый юноша, давно ли рындою был, а ныне в Поместный приказ царем посажен дела вершить важные. Царь не боится молодых, не обходит новых людей.

Сильвестр, Адашев и их друзья недолюбливали тех, кого государь помимо них брал на службу. Иван Васильевич – смелый на людей, даже на иноземных.

Что ни день – чье-нибудь новое имя у всех на устах. Особенно много народа понадобилось государю для «нарвского морского плавания». И то сказать: новое дело – море на западе, и люди здесь нужны новые.

В Посольском приказе Иван Григорьевич слышал, будто царь даже морского разбойника, самого страшного пирата, к себе на службу взял, не побоялся.

Дьяк Колымет встретил на улице Воронова и сказал, смеясь:

– Ты, как и я, трудишься, усердствуешь, а толку никакого! Никто не видит наших трудов. Вот и ныне на самое трудное дело тебя посылают, а добра и тут не жди. Один позор: на разбойника будешь работать… корабли ему строить!.. Вон возьми Кускова – уж сотником стал, да за одним столом с царем пирует… А кто он такой? Простой дворянин он, как и мы с тобой. Нет уж! Видать, так и помрем мы с тобой несолоно хлебавши… Правды нет. Она, матушка, истомилась, злу покорилась…

Воронов пожал плечами.

– Каждому свое счастье, – сказал он с добродушной улыбкой, – а работать надо! Как без работы-то?

На том и разошлись. Надо было торопиться в земскую избу.

По наказу государя вызвал к себе Воронова боярин Бельский. Человек строгий, мало говорит. У государя в числе приближенных бояр. Удивительно! Колымет наперед знал, что надо ему, Воронову, ехать в Нарву, готовить к весне корабли. Дело тайное. Откуда он узнал?! Леса будто бы наготовили видимо-невидимо в Иван-городе. Боярский сын Шастунов уже там, и боярский сын воевода Лыков тоже.

– Царь, милостивец наш батюшка Иван Васильевич, не забыл тебя, – сказал боярин Бельский, – возлагает на тебя ту важную работу, храни ее в тайне. Яви свою любовь и прилежание к государю и родине, чтобы досада учинилась от твоей пригожей работы иноземным мастерам-розмыслам. Пускай не думают иноземцы, будто русский человек Богом забыт и не умудрен корабельному делу. Государь Иван Васильевич терпит великий ущерб своему царскому дородству, когда его люди в чем-либо уступают иноземчишкам. «Мы не боимся чужих сил, пользуемся, коли во благо, – говорит наш батюшка-государь. – Чужеземную мудрость не отвергаем, коли надобно… А чужеземной премудрости нас полонить не придется… Кабы то случилось, то и государство наше не было бы столь могуче!» Да благословит тебя Господь Бог на то доброе, великое дело! Парень ты смышленый. Собирайся – и айда в Иван-город!

Поклонился низко, до самой земли, Иван Григорьевич боярину Бельскому и быстрехонько собрался в путь-дорогу. Перед выездом Богу помолился у Николы в Сапожке. Иконку, благословение матушки своей, захватил с собой.

Боярин Бельский человек сорок плотников и кузнецов насажал в сани. С этим обозом в крепком кожаном возке должен был ехать и Воронов.

Наказ таков: на постоялых дворах не задерживаться, лошадей поить и кормить во благовремении, чтобы силу имели и в Иван-город путь без промедления совершили. До весны осталось немного. О ходе работ под Нарвой доносить ему, боярину Бельскому, понедельно посылая для того особых гонцов в Москву. За хорошую работу всем людям Нарвского пристанища награда будет, а за худую работу гнев государев ляжет.

Плотники и кузнецы подобрались молодец к молодцу. Многие из них опытные мастера по части корабельного строя, это те, что в Поморье на работах были и с иноземными мореходцами на Студеном море сдружились. Всех их в Москву из Архангельска свезли. Каждый хорошо известен боярину Бельскому. Время такое: человек, знающий мастерство, – государю находка! Умелы мастера-чужестранцы, что на службе у царя, слов нет, однако, как ни одаривай их, какими милостями ни осыпай, все они чужие люди, наемники.

С пилами, с топорами, в тулупах, затянувшись кушаками, деловито разместились рабочие во многих розвальнях. Лица суровые, раскраснелись на морозе; брови, ресницы, бороды покрылись инеем.

Помолились: «Господи, благослови! В добрый путь!»

Под свист, галдеж возниц снялись с места; заскрипели полозья, и длинный пестрый обоз медленно пополз из Сокольничьей рощи в поля, провожаемый суровым взглядом гарцевавшего на коне седобородого боярина Бельского.

* * *

Декабрь 1563 года ознаменовался двумя печальными для Ивана Васильевича событиями: скончались, один за другим, брат его, Юрий Васильевич, и митрополит Макарий.

Утро тридцать первого декабря было тихое, пасмурное. Непохоже на зиму. Накануне вьюжило, теперь моросил дождь. Дороги почернели, распустились. С крыши потекло. Голуби, как всегда, весело копошились в навозе на кремлевской площади против Вознесенского монастыря.

Молодые послушницы щедрыми пригоршнями бросали им зерно, разомлев, разрумянившись от оттепели. Стремянная стрелецкая стража с секирами за спиною, лукаво косясь в их сторону, объезжала кремлевские улицы. Тоскливо, уныло тянулся однообразный похоронный благовест со всех кремлевских и посадских церквей.

Москва была оповещена глашатаями о кончине смиренного первосвятителя, блаженной памяти митрополита всероссийского Макария.

В доме двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого, сошлись его друзья, бояре и дьяки, чтобы помянуть почившего святителя. Увы, ни на лицах собравшихся, ни в речах их не было скорби.

Напротив, в отдельных словах кое-кого, холодных, сухих, послышалась скрытая неприязнь к покойному иерарху.

Иван Петрович Челяднин, развалившись в кожаном кресле, ранее принадлежавшем ушедшей в монастырь матери князя Старицкого Евфросинии, и перекрестившись, сказал с явным равнодушием:

– Ну что ж! Стало быть, уж так Господу Богу угодно. Да оно и к лучшему. Греха меньше будет. – Откинув на затылок свои пышные, курчавые, с проседью волосы, вздохнул: – Бог его знает!.. Не каждого человека поймешь… Кем был почивший батюшка митрополит? Господь Бог ведает!.. Не пойму я что-то.

Воевода Морозов встал со скамьи, заложив руки за спину. Высокого роста, с крупными чертами лица, выражавшими упрямство, решительность и некоторую надменность, он всегда внушал служилым людям смешанное с робостью уважение к нему. И теперь все находившиеся в княжеской палате невольно притихли, угодливо обратив в его сторону лица.

– Великий князь – прямой ученик митрополита… Нужно ли тут прилагать льстивое извитие словес?.. Не могу аз помянуть его со смирением и скорбию… Увольте! Не заслужил он того!

Морозов напомнил о бывшем при отце царя, великом князе Василии Ивановиче, митрополите Данииле. Не он ли, зазывая северского князя Василия Шемячича в Москву, клялся «на образ Пречистыя Богородицы, да на чудотворцев, да на свою душу», что Шемячич будет неприкосновенен, коли приедет в Москву, что великий князь ему никакой досады не учинит, а когда Василий Иванович бросил прибывшего в Москву Шемячича в темницу, митрополит Даниил ничего не сделал, чтобы освободить князя. Он заведомо обманул несчастного Шемячича. В угоду царю не погнушался преступить клятвы перед Богом. А развод Василия Ивановича с Соломониею Сабуровой? Восточные патриархи, выше стоящие над Московским митрополитом, отказали великому князю в разрешении развода, почитая то великим грехом, нарушением христианских уставов. А митрополит Даниил, вопреки неблагословению восточных патриархов, сам благословил развод великого князя, наперекор учению Евангелия и всем церковным уставам. И Макарий восхвалял Даниила, почитал его как своего учителя…

– Да… – мрачно насупившись, охрипшим от волнения голосом произнес Морозов. – Митрополит безжалостно, насильно постриг супругу великого князя Соломонию в монашество… И потом благословил новый брак великого князя с иноземкою Еленою Глинскою, да и сам венчал их… Мы этого не забыли, хоша и давно то минуло… Стало быть, царь выше Бога для наших митрополитов?!

– Иосифляне!..[12] Все они таковы… Все они отвернулись от истины евангельской ради угождения прихоти тиранов… – возмущенно воскликнул тоненьким голосом дьяк Поместного приказа Путило Михайлович, маленький, седой, курносый толстяк. Он беспокойным взглядом окинул присутствующих, как будто хотел всем своим видом сказать: «Ага, глядите, какой я смелый!»

Ему дружно поддакнули князья Шаховской и Ушатый, дьяки Колыметы.

Боярин Никита Романович Одоевский медленно, с вдумчивыми остановками, поглаживая тощую седую бороденку, тихо, грустно проговорил:

– Рушится вера!.. Нет у нас праведников!.. У всех на глазах истребил государь Данилу Адашева с малолетним, ни в чем не повинным сыном; загубил Иван Васильевич и сродников Адашева три души – Сатиных; погубил Ваню Шишкина, родича Адашева… Где же был наш первосвятитель? Молча взирал он на беззаконное мучительство. Или очи его запорошило, или разум его оледенел, или за рубежом отечества он находился? Молчал митрополит, молчала с ним вся православная церковь!.. Царь наступил на горло нашим каноникам… Митрополит и тут равнодушно взирал на ужасную судьбу своих собратьев, на посрамление Божиих пастырей.

– Проклятие! – рявкнул басистый, неуклюжий Иван Булгаков, государственный казначей. Соседи дернули его за рукав: «Не у места проклятие». Он оглянулся на них хмельными глазами, с отчаянием махнул рукой: «Все одно!» Матерно ругнулся.

Его горячность напугала всех. Хозяин дома, Владимир Андреевич, даже привскочил на месте, словно ужаленный; встревоженным взглядом окинул своих гостей, поманил к себе пальцем своего верного слугу, стрелецкого десятника Невклюдова, шепнул ему на ухо, чтоб проверил стражу у входов.

Стройный, услужливый стрелецкий десятник быстро удалился из горницы.

Князь Горбатый-Шуйский, бледный, тонкий, сухой человек, вполголоса намекнул на нелюбовь польского короля и католических каноников к Макарию. Говорил он не торопясь, вкрадчиво, повертывая лицо то в ту, то в другую сторону.

– Того ради… – сказал он с ядовитой усмешкой. – Мы не в убытке… Королевские люди на нашей стороне. Плакать нам не о чем… Покойный угождал царю, льстил ему… Ну и Бог с ним! Мы тут ни при чем. Добро, хоть царь не забывал пастыря… По взятии Полоцка Иван Васильевич не нам честь воздал, а ему, Макарию!.. Михайла Темрюка, князя Черкасского, послал к Макарию: «Твоими-де, богомолец, молитвами Бог отдал нам Полоцк…» Серебряный позолоченный крест с алмазами ему послал… А мы кровь проливали!.. Ночи не спали!.. Это ему ни к чему. Э-эх, да што говорить! Студено на душе. Студено!

Турунтай-Пронский погладил себя рукой по груди и, мотая головой, опустился на скамью.

Иван Булгаков не унимался, ему хотелось еще что-то сказать, его одергивали соседи-дьяки.

– Полно вам!.. – оттолкнул он их. – Что тут разглагольствовать? Ласкатели – те же злодеи! Лукавый дед был Макарий… Давно бы ему преставиться надо было, прости господи!.. Пора бы и царьку…

В это время вернулся Невклюдов, шепнул что-то на ухо Владимиру Андреевичу… Тот поднялся, бледный, растерянный, замахал на всех руками:

– Молчите. Нас подслушивают… Малютины похлебцы!

– Как же нам теперь быть? – прошептал Челяднин.

Все окружили его плотным кольцом в напряженном ожидании дальнейших его слов.

– Как же нам теперь быть? – повторил он. – Князь Андрей Михайлович советовал… – Челяднин закашлялся.

– Что советовал? – шепотом спросил Владимир Андреевич.

– Ну… Как бы тебе, князь, сказать, чтоб ты понял? Тогда ты не был с нами… Он советовал – голос нам свой поднять…

– И дело совершить! – перебил его Михаил Репнин хриплым от злости голосом, сжав волосатые кулаки. – Да! Совершить! Во время похорон.

Все оглянулись на него.

– Чего глаза таращите? Да, дело!.. Буде болтать… Противно слушать ваше нытье!.. Пора, пора!

Репнин с отвращением плюнул на пол.

Владимир Андреевич слегка побледнел и, едва дыша, промолвил:

– Страшно! Что вы говорите? Опомнитесь!

– А коли тебя на плаху потащут, тогда не страшно? – огрызнулся Репнин, сверкнув налитыми кровью глазами.

– Того так и жди, – сказал Горбатый-Шуйский.

– Каждый вечер я жду… вот… вот… – тяжело вздохнул Турунтай-Пронский. – Уж и с детками простился, в вотчину их отправил…

– Ох, ох, милый!.. И я тоже… – махнул в отчаянье рукой, горько улыбнувшись, Фуников.

– В монастырь уйду!.. Давно уж думаю о том… – тяжело вздохнул раскосый князь Щенятьев, перекрестившись.

– Княжеский род в опасности! Бояре в опале!.. Недолговечна Русь, коли нас не будет… Князь Курбский истинно говорит: вся Русь держится на старине, на княжеском совете, на княжеском мече, на княжеской чести… Что может сделать Иван Васильевич со своими мужиками? Воеводствуем в походе мы!.. Что добыто – добыто нашим княжеским потомственным мечом!.. Прав Курбский. Стало быть, грешно Ивану Васильевичу губить нас… Губит князя либо боярина – губит Русь… Можно ли позволить это? Не грешно ли?

После этих слов Челяднин кивнул головою Владимиру Андреевичу:

– Что скажешь, князь? Что присоветуешь? Тебя мы хотели бы царем… В дни болезни царя Ивана мы уже присягали тебе…

С убитым, растерянным видом Владимир Андреевич тихо ответил:

– Воля ваша! Видит Бог, не стремлюсь я к власти. Не хочу силою похитить ее у брата своего.

Вступился Михаил Репнин:

– Полно тебе, Владимир Андреевич, не криви душой… Кто не хочет власти? А уж тебе-то и грех бы говорить… Мало срубили головушек за тебя, да и еще срубят!.. А чем ты заплатишь нам за эти головы? Отказом. Негоже так-то!..

Челяднин остановил Репнина:

– Не тяни его насильно в цари!.. Пускай князь сам подумает. Нам будет конец – и ему тоже.

– Некогда думать! – сразу крикнуло несколько голосов. – Надобно скорее… Курбский ждет… Смерть митрополита…

Челяднин с улыбкой покачал головой:

– Не горячитесь, бояре! Горячностью дело сгубите. И другое нам говорил Курбский: коли со смертью митрополита дело не выйдет, так бы в походе… Иван Васильевич собирается сам с войском идти в Ливонию… Тебя, Репнин, он хочет взять с собою, и тебя, Турунтай, тож… Двинуться он хочет к Риге, а по дороге Юрьев… князь Андрей Михайлович… а в соседстве Псков и Новоград… Чуете, бояре? Кольцом окружим его!

Тяжелый вздох многих князей и бояр был ему ответом.

– Что ж молчите?

– Скорее бы! До лета скоро ли! Душа истомилась… – перекрестившись, простонал Щенятьев.

– Много нас падет до той поры… – скорбно покачал головою родственник Курбского князь Львов Федор.

– Э-эх, бояре, бояре! Доколе же протянется истома та? Доколе будете вы холопствовать? – закричал, а не заговорил волосатый, злой, давясь слюною, Михаил Репнин. – И ты, Иван Петрович! Плохо ты наш наказ выполняешь… Сам ты качаешься, словно былинка от ветра… Веди нас во дворец!.. Я возьму своих людей… Ты – своих… Вот на похоронах митрополита и… порешим! Все приведем своих молодцов… Не успеет ахнуть, как мы…

После слов Репнина наступила тишина. Владимир Андреевич сидел, опустив голову, тихонько поколачивая кончиком своего посоха по острому носку сафьянового сапога. Челяднин задумчиво потирал лоб. Остальные хмуро, исподлобья косились друг на друга, словно желая узнать по лицам, как встречены слова Репнина.

Заговорил Колымет Иван:

– Прошу прощенья, коли не по чину что скажу!

– Дерзай! – ободряюще кивнул ему Челяднин.

– Князья и бояре, аз, как малый чин, однако приближенный к Курбскому, прошу вашу милость выслушать меня!.. В недалеком времени еду я в Юрьев. И думается, было бы наиболее удобно летом… Князь так же думал, а в нынешние дни не предвидится удачи… Опасался Андрей Михайлович, как бы не сорваться да в пропасть всем не упасть… Тогда, говорил он нам, и вовсе погибнет надежда…

– Не рука нам вперед забегать!.. Семь раз отмерь, один отрежь! Так я думаю, друзья мои… – решительно заявил Челяднин. – Надо повременить.

Владимир Андреевич оживился.

– И я за то же! – твердо произнес он.

– А коли и ты за то же, нам и сам Бог велел, – обрадованно воскликнул Фуников. – Мы пока можем и без того…

– Можем и без того трон подрезать… в приказах и на полях брани… – докончил его слова Турунтай.

Среди бояр началось волненье. Всем хотелось поскорее освободиться от власти Ивана Васильевича, однако решиться на его убийство не хватало духа…

В конце концов порешили «отложить до лета, до царева похода к Риге».

Челяднин, по окончании боярского совета, обтирая на лице и шее пот, сказал:

– Сам Бог надоумил нас дело то отложить… Чует мое сердце – не ошиблись.

* * *

Погруженный в глубокий мрак Успенский собор пуст.

Четыре инока окружили гроб первосвятителя с большими восковыми свечами в руках, опустив долу глаза, окаменелые, неподвижные.