Читать книгу Деревня, хранимая Богом - Валентина Батманова - Страница 8

На другой день, проснувшись с первыми лучами солнца, Елизавета Николаевна стала готовиться к встрече дорогих гостей. Первым делом сходила на огород и нарвала свежих огурцов и помидоров, накопала ведро картошки. Разожгла огонь в печке, которая стояла посредине двора. Пока дрова разгорались, сходила к колодцу и принесла два ведра воды. Потом словила двух петушков и отрубила им головы, бросила в тазик и обдала кипятком. Ощипав перья, выпотрошив и ополоснув в воде птиц, приоткрыла одну из конфорок на печке и стала аккуратно опаливать тушки, мысленно представляя, какой будет наваристый борщ.

Когда борщ был почти готов, Елизавета Николаевна пошла в избу за лавровым листом. Она даже не подозревала, что все это время за ней из кукурузы, которая росла на ее огороде, наблюдал Афанасий. Как только женщина скрылась за дверью, парень перепрыгнул через плетень, подбежал к плите, взял возле рукомойника кусок хозяйственного мыла и, открыв крышку на кастрюле с борщом, бросил его вовнутрь. Закрыв крышку, стремглав побежал к себе домой. Домчавшись до калитки, остановился, почесал в затылке и не спеша направился к пруду, чтобы искупаться.

Ничего не подозревавшая хозяйка подошла к плите, открыла крышку кастрюли и замерла от изумления. На поверхности борща плавали крупные серые пузыри. Ничего не понимая, женщина зачерпнула ложкой бульон и, остудив, сделала глоток. Тут же сплюнув на землю отдающую мылом жидкость. Схватив шумовку, она подняла со дна кастрюли кусок мыла, которое от кипятка стало жидким и стекало с шумовки.

– Это дело рук Афоньки, – закричала женщина и даже испугалась своего голоса. – Ну, злыдень, ну, голозадый, ты этот борщ запомнишь надолго.

Причитая и грозясь в адрес Афанасия, Елизавета Николаевна, сходила в сарай, нашла там рукавицы, надев их, надергала с корнями у забора крапивы и отправилась искать обидчика.

Еще с дороги она увидела, что Афоня показывает приезжим на пруду «бесплатный концерт». Он нырял вниз головой оставляя на поверхности ноги и голые ягодицы. Рассевшись на берегу, отдыхающие покатывались со смеху. Девушки стыдливо прикрывали глаза руками, кое-кто снимал представление на видеокамеру.

Елизавета Николаевна разыскала на берегу одежду Афонии и переложила ее ближе к зарослям лопухов. Присев на корточки, стала ждать «артиста». Концерт продолжался недолго. Собравшиеся на берегу пруда вскоре перестали реагировать на трюки. Вынырнув в очередной раз, он увидел, что люди на него не смотрят и занимаются своими делами. Поэтому Афанасий вылез из воды и, бегая голым по берегу, стал искать свою одежду. Наконец увидел ее. Но только он нагнулся, из зарослей вышла Елизавета Николаевна и стала сверху вниз, справа налево хлестать голое тело крапивой.

Афанасий взвыл от боли. Иглы крапивы безжалостно жгли его. Он попытался выхватить из рук женщины орудие пытки, но не тут-то было. Она крепко держала крапивный веник. Сообразив, что в данной ситуации самое лучшее средство защиты – бегство, он подхватил одежду и пустился наутек. Елизавета Николаевна бросилась вдогонку и на ходу продолжала хлестать его по голым ягодицам, приговаривая: «Это тебе за борщ, это за петушков, это мой загубленный труд». Наконец она остановилась и, тяжело дыша, опустила пучок крапивы. Превозмогая боль и грозя обидчице кулаком, Афанасий прошамкал беззубым ртом:

– Ну, Лизка, сучка, убью.

– Я тебе убью, поганец ты этакий, – и снова погналась за ним. Но Афоня так припустил бежать по дороге, что и на машине было бы не догнать.

На следующее утро, выгоняя в стадо корову, Елизавета Николаевна встретила Марию, мать Афанасия, но та отвернулась и прошла мимо. Оскорбленная выходкой ее сына, женщина догнала соседку, взяла за плечо.

– Ты что, Мария, считаешь меня виноватой, да? – возбужденно спросила она. – Ведь он, змей красноголовый, караулил меня все утро, ждал, когда сварится борщ. И стоило мне на минутку отлучиться, он, шельмец, бросил в кастрюлю кусок мыла. Пришлось все вылить в мусорную яму. Ведь с мылом даже свиньи борщ есть не стали бы. На выходные приехали дети в гости, а он, сучий потрох, оставил их без обеда.

– Тебе жалко своих детей? – вытирая кончиком фартука уголки глаз, вздохнула Мария. – Подумаешь, остались без борща. Не такие они у тебя и голодные. В городе едят колбасу и сосиски. А мои дети с роду таких деликатесов не видели. – Она еще раз горестно вздохнула. – Афанасий всю ночь стонал, метался. Тело покрылось волдырями, ни лечь, ни сесть. Ты за свой борщ готова была убить чужого ребенка. Тебе жалко своих детей, а мне – своих. Их у меня, как ты помнишь, шестеро. Один другого меньше. Афоня старший. И в том, что у него голова не соображает, его вины нет.

– Погоди, Маруся, не горячись, – подбоченилась соседка. – Голова у твоего Афони хорошо соображает, когда он хочет кому-нибудь пакость сделать.

– А скажи, Елизавета Николаевна, – подняла на собеседницу влажные глаза мать Афанасия и с укором посмотрела на собеседницу, – кого еще, кроме тебя, в деревне беспокоит мой сын? Ведь только ты одна и жалуешься на него. С другими он не конфликтует.

– Что же я ему дурного сделал, – возмутилась обиженная женщина.

– Я не знаю, что ты ему сделала, – развела руками в стороны Мария. – Только он на тебя очень обижается. Сегодня утром, как только проснулся, стал весь чесаться после вчерашнего. Прямо до крови кожу раздирает. Увидел меня и, показывая на твой двор, сказал: «Ну, Лизка, сука, убью». Так что, Елизавета Николаевна, я теперь уже не за Афанасия боюсь, а за тебя. Неизвестно, что у него на уме. А такие люди злопамятны и за свои поступки не отвечают. – Она резко повернулась и пошла к себе во двор.

Елизавета Николаевна еще долго стояла и никак не могла взять в толк, чем это она обидела убогого соседа, что он так супротив ее ожесточился? Она вынуждена была согласиться с тем, что, кроме нее, Афанасий ни с кем в деревне не сорился. Все-таки странно получается, размышляла она. Я, вроде бы, неконфликтная женщина, всегда находила с людьми общий язык даже в сложных ситуациях. Да и в школе тридцать лет проработала учительницей химии, и ученики меня понимали. И все же где-то я допустила несправедливость по отношении к Афанасию. Надо найти возможность с ним помириться. Например, завтра спеку торт и пойду в гости к Марии и извинюсь перед хлопцем. Даже если они не очень хотят меня видеть, поймут, что пришла я с миром.

Но благим намерениям Елизаветы Николаевны не суждено было осуществиться. Обстоятельства резко изменились, и в гости к Марии она не пошла.

Утром следующего дня жителей деревни разбудил страшный рев деревенского быка-производителя по кличке Пролетариат. Испуганная Вера выскочила во двор. Увиденное заставило содрогнуться от ужаса. Огромное животное со страшными острыми рогами размахивало головой и ломало двери в доме Елизаветы Николаевны. К рогам животного была привязана толстая веревка, другой конец которой закреплен за дверную ручку. Разъяренный бык стал рыть копытами землю у крыльца с такой силой, что комья летели через плетень на улицу.

Заслышав дикий рев своего кормильца, прибежал хозяин быка – Жорка Шандыбин.

– Это какая же сволочь так над животным решила поиздеваться? – закричал он еще громче, чем ревел бык. И, поддернув сползающие синие трусы, обращаясь к животному, добавил ласковым голосом: – Мой бедный Пролетариат, сейчас я тебя освобожу. – Он стал разматывать веревку, приговаривая: – Кому же ты помешал? Наверно, завидуют нам с тобой наши недруги. Конечно, завидуют. Мы же с тобой бизнесом занимаемся. Вернее, занимаешься ты, а я деньги собираю. Да что бы вы делали без моего Пролетариата со своими коровами? – крикнул он собравшейся толпе зевак. Наконец Жорка справился с узлами веревки и повел своего соратника по бизнесу домой.

Когда бык-производитель и его хозяин скрылись за забором своего дома, Вера вошла в дом Елизаветы Николаевны. Бледная, с опухшими от слез глазами женщина сидела на полу, держа в руках сковородку. Она покачивалась из стороны в сторону и приговаривала:

– Он меня доведет до инфаркта. Он грозился меня убить и почти сдержал свое обещание. – Увидев вошедшую Веру, женщина громко зарыдала. Потом поднялась и, вытирая слезы, вышла во двор, с опаской обходя вырытую у крыльца яму. Чтобы успокоить ее, Вера схватила тяпку и быстро сгребла разбросанную по двору землю, утоптала ногами.

– Успокойтесь, Елизавета Николаевна, – обняла она женщину за плечи. – Все уже позади. А двери за пол-литра отремонтирует Васька-печник.

– Да что там двери, – вздохнула бывшая учительница, – это все мелочи. Я за свою голову боюсь. Ведь Афонька не на шутку озлобился на меня. Что он еще придумает, злодей беззубый. – Она посмотрела в сторону избы Афанасия и добавила: – Это же надо иметь такую смелость, чтобы увести быка и привязать к двери. Ведь этот Пролетариат никого, кроме Жорки, к себе не подпускает. Враз поднимет на рога и кишки на них намотает.

– А почему этот бык такой злой? – поинтересовалась Вера.

– Два года назад он перенес тяжелейшую травму, – горестно проговорила женщина, – причем не только физическую, но и душевную. Ведь у животного тоже есть душа, и боль он переносит так же тяжело, как и человек. Душевную боль выразить не может, так как не умеет говорить. Только по глазам и можно понять, что животное страдает. Вот, наверно, поэтому и не может простить. Ведь когда обижают человека, а потом у него просят прощение, боль из души уходит. У животного она закипает сгустком ненависти и живет в нем до его кончины.

– Боже ж ты мой, – стукнула себя по лбу Елизавета Николаевна, услышав мычание коровы. – Да я ведь еще коров не доила, а их пора уже в стадо выгонять. Бери подойник, – попросила она Веру, – иди к Красотке, а я подою Чернушку.

Выгоняя коров в стадо, Елизавета Николаевна продолжала рассказывать Вере о быке и его хозяине. Девушка узнала, что Жорка Шандыбин работал в совхозе на молочной ферме осеменителем. Специалист он был незаменимый. Начальство его хвалило, а бухгалтерия частенько выписывала премии. У него была жена и двое ребятишек. Жили они мирно, и Жорка никогда не обижал глухую тещу.

Когда распался совхоз, осеменитель остался без работы. Наверно, от безысходности сильно запил. Жена недолго терпела пьяные загулы мужа, забрала детей и уехала в город, где устроилась работать штукатуром. Жила в общежитии, а мать свою оставила с Жоркой. Теща у него была хоть и глухая, но женщина работящая и хозяйка хорошая. Зятя не обижала, поэтому он всегда был сыт и ухожен.

Заработки у Жорки были не всегда. В основном весной, когда наступала пора кастрировать молодых бычков и кабанчиков. Был еще один приработок зимой. Это когда перед Рождеством нужно было резать домашних свиней.

Однажды летом Жорку пригласили в деревню Золку кастрировать двух молодых бычков. Работу свою он сделал быстро и профессионально. Но каково же было его разочарование, когда вместо денег ему накрыли стол с хорошей закуской и выпивкой. Но, как говорится, деваться было некуда. Сильно захмелевший после угощения, он сел на велосипед и покатил домой. Хмель сыграл с ним злую шутку. Мужчина каким-то образом оказался на уже полуразрушенной ферме, где когда-то работал. От комплекса, на котором когда-то было тридцать коровников, осталась покосившаяся водокачка да кучи размытой дождями глины. Весь строительный материал, какой может сгодиться в хозяйстве, давно растащили по дворам предприимчивые деревенские жители.

Жорка долго стоял посреди развалин и вспоминал о тех годах, когда здесь кипела жизнь. Услужливая память напомнила фамилии всех людей, с которыми он работал на ферме. Вспомнились праздники и дни рождения, которые он отмечал в кругу коллег. И так ему стало жалко ушедших лет, что мужик невзначай расплакался. Да и как было не расплакаться, когда от прежней жизни остались только развалины, причем не только на месте работы, но и в семье.

Вдруг в его горькие причитания вплелся какой-то посторонний звук. Жорка прислушался, как будто кто-то стонал за водокачкой. Сжимая ручки велосипеда, он пошел на звук. Завернув за полусгнившее деревянное корыто, увидел тощего быка, привязанного к металлической балке. Передние ноги животного были согнуты и колени едва касались земли, а задние упирались в деревянное корыто. Вокруг острых, широко расставленных рогов была намотана толстая пеньковая веревка, которой голова быка была плотно прижата к металлической балке и не позволяла ему повернуть голову. Тело его почти висело. Бока у животного глубоко запали, а шерсть была похожа на старую солому. Его глаза заплыли кровавой пеленой, а изо рта стекала вязкая пена.

Жорка отбросил велосипед в сторону, попытался размотать веревку. Но тяжелое тело животного намертво затянуло узел, который можно было только разрубить топором. Топора не было. Под рукой оказался перочинный ножик. Им он и стал перерезать веревку, причитая не самые добрые слова в адрес тех негодяев, которые так зверски поступили с быком. Животное перестало стонать и словно прислушивалось к словам человека, понимая, что его хотят освободить.

Наконец путы, державшие быка, были перерезаны, и он всем своим телом опустился на землю. Жорка погладил освобожденного пленника по лбу, осторожно вынул из носа кольцо, присел рядом и задумался: что же дальше делать? Животное так ослабло, что не могло самостоятельно двигаться. Первым делом он решил его напоить. Высыпал из пластикового пакета продукты, которые дали ему за работу, по лестнице взобрался на водокачку, зачерпнул воды и поднес к самому носу быка. Тот с жадностью выпил все до последней капли. Конечно, этой влаги ему было недостаточно. Здоровый был выпивал по три-четыре ведра. Но то здоровый, а этому, по мнению Жорки, хватит и двух. Поэтому он еще раз слазил за водой. Напоив животное, разломил буханку хлеба, которую ему дали вместе с продуктами, и стал кусочками кормить быка. Потом запрыгнул на велосипед и направился к оросительной канаве, по краям которой росла сочная трава. Притащив охапку корма, положил у самой морды быка. Но тот так ослаб, что по-прежнему не мог самостоятельно дотянуться до еды. Тогда его спаситель стал совать ему в рот небольшими пучками зеленые побеги. Скормив весь запас, снова запрыгнул на велосипед и помчался в деревню.

Дома Жорка взял пустой мешок, ведро и серп. По дороге к водокачке надергал на поле у фермера свеклы. Бык лежал на прежнем месте без движения. Присев у самой морды животного, стал серпом крошить свеклу на кусочки и совать ему в рот кусочки. Скормив несколько корнеплодов, принес ведро воды. Так небольшими порциями Жорка кормил быка до самого вечера. А когда стемнело, разослал рядом с животным мешок и лег спать.

Проснувшись утром, Жорка сразу же напоил быка и отправился за травой. Накосил серпом полный мешок сочного пырея и, заглянув на кукурузное поле фермера, наломал десяток молодых початков. Бык, завидев возвращающегося хозяина, попытался встать, но ослабевшие ноги подкосились, и он рухнул на землю. Протяжно замычав, животное потянулось к мешку с травой.

– Не торопись, братишка, подниматься, – погладил покатый лоб Жорка, – ты еще слаб. Нам с тобой торопиться некуда. Мы с тобой оба безработные, пролетариаты.

Интересно, как зовут моего нового друга, размышлял он, подкладывая траву к самой морде быка. Ведь наверняка была у него какая-то кличка или прозвище.

Впрочем, неважно, как его звал прежний хозяин. Я буду звать его Пролетариат.

Три дня и три ночи новый хозяин отпаивал и откармливал больного. Проснувшись на четвертое утро, Жорка не обнаружил быка. Вскочив на ноги, он оббежал вокруг водокачки, но никого не увидел. Стал осматриваться вокруг и увидел животное возле поля. Пролетариат экспроприировал фермерскую кукурузу. Завязав веревку за рога быку, Жорка повел его к себе домой. Так в хозяйстве Георгия Даниловича Шандыбина появился кормилец, который в дальнейшем изменил всю его жизнь.

– С тех пор Жорка перестал пить, – заканчивая свой рассказ, подытожила Елизавета Николаевна, – а найденный полуживой бык стал смыслом всей его дальнейшей жизни. – Прикрыв ладошкой глаза, она посмотрела на солнце. – Наверно, уже около девяти часов, – проговорила она, обращаясь к Вере. – Я сегодня планировала съездить в районную больницу. Что-то у меня в последнее время кружится голова, хожу словно хмельная. Поэтому хочу тебя попросить, подои коров в обед и опусти молоко в погреб.

– Не беспокойтесь, Елизавета Николаевна, сделаю все как надо.