Читать книгу Беспутная жизнь Гавриила Карпова - Валентина Горлова - Страница 4

Глава

4

Вообще я люблю среду. Ее в народе называют маленькой пятницей. Для меня этот день всегда был связан с моральной передышкой в середине рабочей недели, с походом в кино или встречей с друзьями за кружкой пива и размышлениях о планах на выходные. Но сегодня была самая ужасная среда всей моей жизни.

Нервирующие звонки раздаются на моем телефоне каждый день. По правде говоря, каждый звонок – нервирующий; то финансовые услуги, то друг хочет обсудить свой откровенно скучный сон, то отец хочет узнать, почему я опаздываю. Ну ясно же, почему! Какая радость переться на работу с утра? И ни одного звонка, ни одной смски от литературного издателя!

В полдень позвонила мама. Я сонно перебирал бумажки на работе, то и дело переводя взгляд на узкое заляпанное окно, пытаясь отвлечься от скучного занятия, цедил кофе и делал какие– то поэтические пометки на чистых уголках черновиков – допотопных отчетов, ненужных квитанций и столетних накладных, уже пожелтевших. «Чего ей надо? Знает же, у меня дела», и я заковырялся в бумажках еще яростнее. Она позвонила второй раз. Я с раздражением рявкнул:

– Алло, слушаю.

– Ганя, – высокий, немного детский голос матери срывался. У меня болезненно что– то сжалось в груди и стало не хватать воздуха.

– Дедушка умер сегодня утром, – по ту сторону телефонной трубки были отчетливо слышны всхлипы и приглушенное рыдание.

У меня в горле мучительно встал ком: накатывали слезы, но я так редко плакал, что смог овладеть собой, быстро утерев кончиками пальцев проступившую влагу. До этой минуты я думал, что дурная весть принесет мне некоторое облегчение. Я стыдился этих мыслей. Все вышло наоборот: свинцовая тяжесть разливалась у меня внутри, и так неприятно гудела, что заставила меня содрогнуться. Мне нечего было сказать. Я с трудом сглотнул слюну и выдавил из себя:

– Что с ним случилось?

– Сердце остановилось вроде, не знаю, – мать продолжала плакать, уже настойчивее, громче, не сдерживая себя. Ей больше нечего было сказать, как, собственно, и мне. Казалось бы, надо быть готовым к тому, что те, кто одной ногой в могиле, уходят естественно и просто. Но все равно это загаданное и оплаканное наперед событие шокирует и выбивает почву из– под ног. У меня закружилась голова и я плюхнулся на старый уродливый стул на колесиках. Колесики заскользили по полу, стул неприятно вскрикнул, очевидно, сопереживая моему горю.

– Я приеду к тебе через час, – мне, по правде говоря, не хотелось сейчас никого утешать и вообще говорить с людьми, пусть и самыми близкими. Но моя мать переживала эту утрату тяжелее, чем я или любой другой близкий деду человек. Фаня, так ласково звал ее дедушка, была его любимицей, маленьким сокровищем, несмотря на то что дед мечтал о наследнике. Фаня была близка более с отцом, чем с матерью. Дед дал ей все: квартиру недалеко от Садового кольца, образование, сосватал за перспективного мужчину (моего достопочтенного сурового отца), свои темные, лукавые глаза, вкус к изящной жизни и экстравагантным нарядам, крепкую психику и высокий рост. Единственное, что не унаследовала дочь – это волевой подбородок и упрямый характер. Моя мать была необыкновенно мягкая и тактичная, особенно если дело касалось меня.

Фаина Парфеньевна сидела на диване, опустив грустные темные глаза с густыми, мокрыми от слез, ресницами. Этой еще молодой женщине, раскрасневшейся от многочасового рыдания, с чувственными влажными губами, была ни к лицу скорбь. Я давно не видел ее такой подавленной и по– настоящему растерянной. Впрочем, это была первая в ее жизни серьезная потеря. Она всегда жила в своем хрустальном замке, окруженная любовью, воскресными походами в театр, ощущением постоянства и неверия в смерть. Закрытое темно– голубое платье и убранные в пучок гладкие волосы, смиренно склоненная голова делали маму похожей на монашку. Она уже не плакала. Ее распухшие веки пугающе алели. Я сел рядом и слегка обнял ее, поцеловав в ледяную щеку.

– Я не знала, что будет вот так… Он еще вчера был такой веселый. А сегодня… сегодня его уже нет… – она держала в руках маленький золотой образок. В комнате горела церковная свеча.

Я не мог осознать, как это, когда человека просто нет: вот его вырвали с мясом из реальности, из этой нашей с вами земной суеты, сумятицы чувств, запахов и звуков. Он перестал существовать для наших органов чувств. А что же он сам? Парит где-то подле, постепенно забывая себя прежнего, телесного? Или, может быть, видит только черноту, нет у него ни слуха, ни обоняния. Смерть чудовищна. Я в глубине души надеялся, что дедушка умер без всякой боли, без осознания того, что он уходит. Я не решался спросить его, страшился ли он смерти. Часто ли думал о ней? Наверное, он и сам не готов был уйти. Да, старики часто ворчат, что пора уже и честь знать, могила ждет, деньги на поминки собраны, белые тапочки пылятся пятнадцать лет в шкафу. Но как можно быть готовым к смерти? Иной раз и самоубийца передумает в последний момент, и дай бог, он успеет принять решение остаться тогда, когда еще не слишком поздно. Хоть пиши оды раю и ангелам, думай о прекрасном загробном мире с его романной пыльной эстетикой, воображай Христа, распахнувшего объятия тебе навстречу, обещающего избавить от любой боли, а уход из жизни пугает до чертиков.

– Он умер во сне, – мать затряслась, закрыв рот рукой.

Я испытал облегчение. Ему не было страшно. Он засыпал с мыслью о новом дне или о старых годах своей молодости, не предчувствуя дорогу в вечность. Ему, наверное, снилась Грета, а потом она просто увела его во мрак, и он перестал дышать.

– Я завесила все зеркала у него в квартире, – мать была верующая. Она боялась, что душа деда заблудится в амальгаме старых зеркал в потрескавшихся позолоченных рамах.

– Когда похороны?

– Послезавтра кремация.

– Все же будем кремировать?

– Как он завещал, – мама была бы не прочь похоронить его в земле, поставить крест и приходить оплакивать его при любой возможности, нести цветы и говорить с могилой. Были в ней не только христианские, но и какие– то романтично– упаднические ноты: она любила побродить по кладбищам, то к Есенину зайдет, положит две красные розы, то к Маяковскому прискачет в расстроенных чувствах, водрузив на голову черный берет, погрустить и подумать, постоять у темно– красного обелиска. Эту страсть побродить среди мертвых я унаследовал от нее.

– Где он сейчас?

– Владислав Петрович забрал в… морг, – последнее слово она произнесла с трудом. Да, в нашей семье оно звучало впервые, связанное с реальностью, а не как абстрактное книжное понятие.