Читать книгу Все о советской россиянке. повесть - Валентина Кондратьевна Орлова - Страница 6

Прошло несколько лет, и весь юго-восток Татарии был разведан, и было понятно, где необходимо строить соцгород для нефтяников. Что представляли из себя послевоенные соцгорода? Это огромное количество бараков, куда вселялись люди.

Во дворе барака находилась уборная, рядом ящик для мусора, а еще сарайки с погребом для хранения картошки, капусты, а в самих сарайках держали кур, поросенка и даже коз с козлятами.

Полоска земли перед своим окном в бараке огораживалась, вскапывалась и появлялись грядки с луком и огурцами.

Каждую весну нефтяникам выделяли в поле вспаханную землю под посадку картошки. Эту землю разбивали заранее на участки и ставили деревянные колышки с фамилиями рабочих. В день посадки в конторе бурения выделяли огромный грузовик, который подъезжал к баракам. Каждая семья загружала в кузов свои мешки с семенным картофелем, затем размещались сами и ехали в поле, где сначала по колышкам с фамилиями искали свой участок, а потом начинали сажать. Где-то, к обеду, снова приезжал этот грузовик, и люди возвращались в его кузове обратно домой. Осенью убирали урожай, и так же грузовики ездили по полю и забирали по очереди и отвозили к баракам и мешки с картофелем и их хозяев.

При конторе бурения был ларек для своих работников, где все продавали мешками: муку, сахар, крупы, макароны. Осенью завозили в него в огромном количестве вилки свежей капусты, закупали ее нефтяники тоже мешками, затем засаливали на зиму и хранили в погребе в деревянных кадках. А ягоды и грибы собирали в близлежащих лесах.

Я не знаю, когда построили первый барак в нашем соцгороде, но мы переехали сюда из деревни, где, кстати, родился мой младший братишка Славик и где была поставлена последняя точка нашей «кочевой» жизни, когда мне шел уже шестой год.

Город мне понравился. Наш барак хоть и находился на самой окраине, но по центральной улице, которая была асфальтирована и по ней на Седьмое Ноября и Первое Мая проходили демонстрации. А еще на нашей улице находилось единственное красивое кирпичное здание Дома культуры имени Максима Горького со зрительным залом, куда по воскресеньям ходили мы, дети, на дневной кино-сеанс. Вокруг Дома культуры был сквер с летней танцплощадкой, а перед центральным входом находился киоск, где продавали газированную воду и мороженое, которое находилось в огромных флягах, наполненных кусками льда.

Школа, столовая, больница, магазин, библиотека – все это размещалось тоже в бараках.

Поначалу соцгорода так и назывались «соцгород», но потом их стало появляться в нашей стране в таком большом количестве, что их необходимо было как-то различать и называть.

Названия придумывали очень даже разнообразные: или город Октябрьский в честь революции по старому стилю или город Ноябрьский в честь той же революции, но только уже по новому стилю.

Поэтому назовем условно наш соцгород как город Октябрьский в честь революции по старому стилю.

В нашем бараке было двенадцать комнат: шесть с одной стороны, шесть с другой, а посередине барачный коридор, который убирали и мыли жильцы барака по очереди. В комнатах находились печки с плитой, топили печки дровами. Семьи, живущие в барачных комнатах, были молодые. Женщины, в основном, были домохозяйками с маленькими детьми. Каковы же были взаимоотношения моих родителей? Мы на протяжении всей жизни слышали, читали, видели в кино о храбрости и доблести солдат, воевавших на фронтах во время Второй Мировой войны, но как-то совсем не говорилось, с какой расшатанной психикой возвращались эти солдаты после четырехлетнего ада. Сложно было ожидать от них ровных, спокойных отношений с окружающими. Мой папа тоже не был исключением. Заводился с полуоборота. Естественно, дома все претензии были в адрес мамы; то еда пересоленная, то что-то вовремя не сделано.

Мама, в свою очередь, не спешила сломя голову исправляться, а тут же отвечала:

– Не нравится, делай сам.

– Если я буду все делать, то ты чем будешь заниматься?

– Пойду работать, а ты сиди с детьми.

И начинала упрекать папу, чем она «городская» счастливее своих деревенских подруг, которые вышли замуж за парней-односельчан и не болтались по разным деревням, по чужим углам.

Просто мама очень рано вышла замуж, не успев напугаться, что останется одинокой, поэтому и не ценила поступок папы, которому она сразу понравилась. К тому же ей и самой хотелось чего-то большего, чем быть просто женой, матерью, домохозяйкой, а для чего-то большего не было образования.

Когда мы приезжали летом к деду, мама и ему часто выговаривала, что мог бы он как-то помочь ей в свое время и отправить учиться в райцентр, где была средняя школа. Школа-то была, но райцентр находился в тридцати километрах от поселка, к тому же годы были военные, поэтому не только мама, но и никто из ее подружек в райцентре не обучался.

Да и в годы детства моей мамы образование в глухих деревеньках ассоциировалось с мужчинами, а не с женщинами. Учитель начальных классов, фельдшер – все это были мужчины. До революции в церкви вел службу образованный священник. Правда, была одна образованная женщина – дочь батюшки, которая после окончания епархиального училища обучала крестьянских мальчиков в церковно-приходской школе, но она была «поповка» и ей сам Бог велел.

Зато в годы раскулачивания крестьяне насмотрелись на грамотных стриженных девок, которые приезжали откуда-то из городов. Их прозвали «делегаткам», которые действительно были грамотные, но уж очень на передок почему-то слабые, и у всей деревни на глазах, без зазрения совести, таскались с местным начальством. Это была вторая причина из-за чего не стремились крестьяне обучать своих дочерей.

Теперь, после войны, времена изменились, но для мамы время для получения образования безвозвратно ушло.

Часто ссоры с папой мама заканчивал фразой:

– Успокойся, не сижу, не сижу сложа руки.

При всем желании сидеть «сложа руки» маме было невозможно. Воду надо было носить из колонки, стирка вручную, двое детей, которых не только купать, обстирывать и кормить, но еще и обшивать надо самой. Хорошо еще, что в приданое дед подарил ей швейную машину «Зингер».

Кроме повседневных дел, мама, как и другие женщины, находила время и на украшение нашей комнаты. Разноцветными нитками «мулине» вышивала гладью салфетки, «дорожки», которые вешались на стену, из белых катушечных ниток плела крючком кружева для накидушек и подзорников. Так женщины в те годы создавали уют в своих барачных комнатах.

Когда мне исполнилось семь лет, я пошла в первый класс. Школа размещалась в трех стоящих рядом бараках. Я, как и моя подруга Галя Егорова из нашего барака, была зачислена в 1 Д класс.

Похоже, в него собрали остатки детей, которые уже не умещались в четырех набранных ранее классах.

Первую мою учительницу звали Зоя Ивановна, которая была очень молодая и очень красивая. Читать и считать я уже умела, но писать красиво у меня не получалось, хотя я очень старалась. Учиться мне нравилось, и я с удовольствием ходила в школу. Утром вставала рано и с большим запасом времени выходила из дома, но из дружеской солидарности я заходила за Галей, которая еще, как правило, спала, мне приходилось ждать ее и, естественно, на пару с Галей я частенько опаздывала на первый урок и выслушивала, виновато опустив голову, нарекания Зои Ивановны.

В первом классе оценки выставляют только в конце второй четверти, перед Новым годом. Неожиданно я затемпературила и не пошла на классный час, где зачитывались оценки за четверть.

К обеду к нам зашла Галя прямо из школы с портфелем и сказала маме, что Марина, то есть я, единственная «круглая» отличница в классе. Это было огромной приятной неожиданностью для меня. Хотя это было, наверное, закономерно, я ведь так старалась. И все четыре года, пока я училась в начальных классах, я была «круглой» отличницей, а моя мама все эти годы возглавляла родительский комитет нашего 1Д класса.

Когда были общешкольные родительские собрания, а поскольку в бараках, где располагалась школа не было актового зала, то собрания проходили в зале дома культуры имени Максима Горького. На сцене сидел избранный президиум, в числе которых была и моя мама, гордо восседавшая в своем коричневом с белым воротничком, на которым были вышиты ромашки, выходном платье, вызывая зависть соседок по бараку.

Хотя в президиуме мама находилась заслуженно: она и к школе меня готовила и следила за моей учебой, и не жалела денег на приобретение детских книжек, которые выходили в тираж под названием «Мои первые книжки». Это были произведения Пушкина, Толстого, Ушинского и другая литература, достойная детского ума. А когда я начала учиться, то тут же записалась и в школьную и городскую детские библиотеки, а моей любимой игрой была игра в библиотекаря. Я сделала самодельные формуляры, а затем предлагала подружкам из нашего барака брать для чтения мои собственные книжки.

На Новый год мы наряжали елку, которую из-за отсутствия места ставили на стол. Стеклянных покупных игрушек было на ней мало, в основном сами делали и раскрашивали всякие гирлянды и фонарики из бумаги. С буровой папа приносил многослойные бумажные мешки, мы их разрезали, мама затем на машинке прострачивала из них мешочки для подарков, которые тоже сами разрисовывали и писали на каждом «С Новым годом». Потом покупали конфеты и печенье и раскладывали их по этим мешочкам, а я приглашала к нам своих подружек, а мама наряжалась Дедом Морозом и раздавала подарки сначала тем, кто читал стихи или пел песенки, а потом и всем остальным.

И еще мне запомнились два ярких события из барачной жизни.

Первое, это осень 1957 года, когда был запущен первый искусственный спутник Земли, и вечером все: и стар, и мал-высыпали на крыльцо и внимательно глядели в звездное небо и неожиданно увидели, как одна звездочка начала перемещаться, и все закричали: «летит, летит», – и начали хлопать в ладоши и искренне радоваться.

Второе, когда вышел на экраны фильм «Тихий Дон». Сначала, первая серия, затем, спустя какое-то время, вторая, а потом, так же с большим перерывом, и третья.

Все взрослое население барака ходили в дом культуры имени Максима Горького смотреть все три серии этого фильма, а затем пересказывали друг другу, делились своими впечатлениями, без конца повторяя фамилии артистов, до того и не очень-то известных, которые так талантливо перевоплотились на экране в лихих казаков и казачек. А мы, дети, крутились рядом и вслушивались в разговоры об этом фильме.

Потом, став взрослой, и впервые посмотрев этот фильм, я была восхищена им ничуть не меньше моих родителей.

И этот период барачной жизни был для меня одним из лучших: у меня были и мама и папа. Благодаря папе, который добросовестно трудился на буровой, материально мы жили ничуть не хуже окружающих нас соседей, благодаря маме, в доме всегда было тепло, сытно и уютно, а летом в поселке меня ждали любящие бабушка и дедушка и мои деревенские подружки. Единственное, что мне не нравилось, это скандалы родителей, и я думала

– Вырасту, выйду замуж и никогда не буду ругаться с мужем.

Когда я пошла в четвертый класс, семья наша состояла из мамы, которая была беременна, папы, меня и братишки Славика.

Повзрослев, я как-то спросила маму:

– Почему ты решила родить третьего ребенка?

– А в те годы налог за бездетность переставали брать только с рождением третьего, – объяснила мне мама.

Наша барачная комната становилась явно тесноватой для нашей семьи.

К этому времени, оставив наш барачный городок в покое, где-то в километре от него стали отстраивать новый центр города четырехэтажными домами с больше габаритными квартирами. Дома строили из белого камня, который добывали в каменном карьере, находящемся недалеко от города.

Мой папа, как и все барачные, стоял в очереди на получение квартиры. Он давно уже был первый, но квартиры, которые выделялись на их контору бурения, отдавали в обход очереди кому-то другому, более остронуждающемуся. Хотя папа был участником войны, но в те годы он, как и остальные, никакими льготами и почетом не пользовались. Может оттого, что тогда живых участников войны было еще слишком много.

Как правило, сдавали новые жилые дома к праздникам. Приближалась очередная годовщина Великой Октябрьской революции. По бараку пошли слухи, что на контору бурения выделили одну трехкомнатную квартиру. Папа зашел в профком, но, оказывается, нашелся опять кто-то еще более остронуждающийся. Домой папа вернулся вне себя от ярости:

– Фашисты, вот ведь какие фашисты!

Фашистами он называл всех мужчин-чиновников, а женщин-чиновниц – проститутками.

Кто такие «фашисты» я хорошо знала, а вот насчет «проституток», у меня понятий не было никаких, и я для себя решила, что это, наверное, жены фашистов. Неожиданно для папы мама собралась и сама пошла на приеме к директору, который выслушал ее и велел профкому организовать комиссию для проверки наших жилищных условий.

Была осень, в углу нашей комнаты горой лежали вилки капусты, закупленной на засолку. Посередине комнаты стоял стол, на котором капуста рубилась, а рядом кадушка, куда она, нарезанная, укладывалась.

Кроме меня и Славика в комнате были еще и две мои подружки, которые зашли поиграть. В бараке двери комнаты закрывались только на ночь или когда все куда-нибудь уходили. В остальное время двери были не заперты, и мы, дети, по очереди ходили играть то к одним в комнату, то к другим, так как на улице лили дожди, и во дворе барака была сплошная грязь.

Все наши жилищные условия находились в этой вот барачной комнате, которую и пришли проверять. Во главе комиссии была разнаряженная, пахнущая духами женщина, которая с порога начала возмущаться:

– Зачем ходить с жалобами к директору, вы же стоите первые в очереди, в следующий раз обязательно получите.

Но, увидев кучу детей, беременную маму, окинув взглядом комнату произнесла:

– Да, действительно тесновато у вас.

И перед Ноябрьскими праздниками мы переехали в новый белокаменный четырехэтажный дом, который находился прямо на центральной площади города.

Квартира была трехкомнатная на первом этаже, а папе в это время было уже почти сорок лет. Надо сказать, что переехав в новую квартиру, родители ссориться стали все реже, а потом их скандалы и вообще сошли на нет.

Разнаряженная женщина из профкома не обманывала, когда говорила, что в следующий раз обязательно получите квартиру.

Вниз от площади параллельно друг другу отстраивались новые улицы с новыми домами – «хрущобами», и вскоре все барачные жители были переселены в них, а затем и бараки были сломаны, а на их месте тоже появились панельные пятиэтажки, но вот большегабаритные дома больше не строились.

Недалеко от нашего дома была заложена и новая школа, к следующему учебному году ее должны были достроить, а я пока продолжала учиться в своей школе. Встречать меня после уроков не могли, дома был маленький братишка и грудная сестренка, но я была нетруслива и храбро добиралась сама, а до автобусной остановки меня провожали мои школьные подружки, которые в выходные приезжали иногда к нам в гости.

Я закончила четвертый класс, из деревни, как всегда, приехал за мной и Славиком дедушка и увез нас с собой на все лето. А осенью я пошла учиться уже в новую школу. Класс, в котором я оказалась, был очень хорошим. Классный руководитель, Раиса Матвеевна, преподавала русский язык и литературу. Когда она начала работать с нами, ей было тридцать лет, а когда выпускала нас после окончания десятого класса, ей было уже тридцать шесть, но личную жизнь она так и не устроила, зато много времени уделяла нам, своим ученикам.

Все было хорошо, но я становилась подростком, переходила из беззаботного детства в закомплексованное отрочество. Моя закомплексованность началась с того, что я влюбилась в одноклассника, который обладал всеми необходимыми качествами, чтобы влюблять в себя: учился плохо и умел хамить учителям. Признаться ему в своих чувствах я, конечно же, не решилась, не настолько я была уверенной в себе, в отличие от моей подружки Лили, которая считалась первой модницей в классе, а поэтому, влюбившись в мальчика из параллельного класса, написала ему письмо. Но, к сожалению, Лиля, как и все мы, не знала, что девочка-семиклассница намного взрослее своего ровесника, который, явно, не мог оценить ее чувств, но, тем не менее, он понял, что должен что-то предпринять. И когда мы с Лилей спускались по школьной лестнице, ее «возлюбленный» вместе с таким же другом-оболтусом со свистом пронесся по перилам мимо нас. В руке у него было Лилино письмо, а, поравнявшись с нами, он сорвал с Лили ее фетровую шляпку, нацепил себе на голову, и, оказавшись внизу и, продолжая сидеть на перилах, стал читать «любовное письмо» вслух, громко, демонстрируя при этом ужасную технику чтения… Перед ним прыгала Лиля, пытаясь дотянуться и до письма и до шляпки и кричала:

– Отдай, дурак!

Чем бы все это закончилось, неизвестно, но в этовремя мимо проходил «совет дружины», который отобрал и письмо, и шляпку и вернул Лиле, естественно, сконцентрировав внимание на шляпке, а не на письме. Очередная школьная стенгазета была «посвящена» лилиному избраннику. Карикатура изображала его на перилах в девчоночьей шляпке на голове, а внизу были стихи:

Шляпы с девочек срывает,

А учиться не желает,

Разве это пионер,

Всем ребятам пример!

Этот случай сделал меня еще менее решительной, и я молча «сохла» от любви все школьные годы. Да и как могло быть иначе, если мама моя, побывав на очередном родительском собрании, всегда возмущалась:

– Опять полсобрания Раиса Матвеевна говорила о вашем Касиянове, сплошные двойки, да и на уроках только и делает, что мешает всем.

В старших классах у Касиянова начался бурный роман с нашей же одноклассницей, а вскоре после окончания школы, они поженились. Так что подростковый период моей жизни был омрачен «неразделенной любовью» к моему однокласснику.