Читать книгу Забытые по воскресеньям - Валери Перрен - Страница 9

Раньше бабуля была склонна к самоубийству. Месяц, иногда дольше, она вела себя нормально, а потом вдруг глотала три упаковки таблеток, совала голову в духовку, выбрасывалась из окна второго этажа или пыталась повеситься в сарае. Говорила нам: «Спокойной ночи, детки!» – а два часа спустя мы с Жюлем слышали из нашей комнаты, как в дом врываются медики или пожарные.

Свести счеты с жизнью бабуля пыталась по ночам, будто ждала, пока домашние заснут, чтобы положить всему конец. При этом она с завидным постоянством забывала, что сон дедуля теряет так же часто, как свои очки.

Последний раз это случилась семь лет назад. Вышедший на замену врач не удосужился прочесть запись, сделанную красным фломастером на медкарте пациентки: «Хроническая депрессия, склонна к суициду!» – и выписал ей две упаковки транквилизаторов. Все аптекари в наших местах знают, что лекарства по рецепту бабуле можно отпускать, только если ее сопровождает дедуля.

Папаша Прост ни за что не продаст ей крысиную отраву, средство для прочистки труб или для борьбы с ржавчиной. Бабуля делает уборку и все чистит уксусом, но вовсе не потому, что заботится об экологии, просто все боятся, что она глотнет жидкости для мытья посуды или средства для обезжиривания плиты.

В последний раз она почти преуспела, но слезы Жюля (я была слишком потрясена и даже плакать не могла) заставили ее пообещать, что следующей попытки не будет. И все-таки в аптечном шкафчике в ванной нет ни бритвенных лезвий, ни средств на спирту крепостью 90°.

Она несколько раз ходила к психиатру. Но так как ближайший мозгоправ принимает в 50 километрах от Милли, а на то, чтобы записаться, уходят месяцы, она говорит, что будет легче увидеться и побеседовать с ним на Небесах, когда она умрет! А до тех пор она клянется, что больше не будет и пытаться наложить на себя руки: «Это мое обещание, мои маленькие, клянусь, я умру естественной смертью, если такая существует». Она никогда ничего не обещает дедуле, а только нам с Жюлем, своим внукам.

В десятую годовщину смерти моих родителей она спрыгнула с чуть большей высоты, чем обычно, и повредила бедро, поэтому теперь слегка прихрамывает и ходит с тростью, которая всегда висит у нее на запястье.

Я только что сделала ей укладку. Жюль рядом, на кухне, он ест «Нутеллу», зачерпывает из банки и намазывает на багет. Дедуля сидит в торце стола и листает «Пари Матч». В столовой, перед пустым диваном, орет телевизор, звук такой громкий, что разобрать слова невозможно.

– Дедуля, ты был знаком с Элен Эль? – спрашиваю я.

– С кем?

– С Элен Эль. Она была хозяйкой кафе папаши Луи до 1978 года.

Мой печальный молчаливый дед закрывает журнал, прищелкивает языком и произносит с местным говором:

– Я никогда не бывал в бистро.

– Но каждый день проходил мимо по дороге на завод.

Дедуля ворчит что-то нечленораздельное. Если после смерти близнецов бабуля, периодически пытаясь свести счеты с жизнью, все же надеялась когда-нибудь разглядеть черты своих мальчиков во мне и Жюле, то дед в тот день, когда погибли его сыновья, перестал ждать чего бы то ни было вообще. Я ни разу не видела улыбки на его лице, хотя на детских фотографиях моего отца и дяди Алена дед одет в яркие футболки и, судя по выражению лица, отпускает глупые шуточки. Теперь он совершенно облысел, а в те времена, когда они втроем забирались на самый высокий холм у Милли, у него была роскошная шевелюра. Мой любимый снимок помечен июлем 1974 года. Деду тридцать девять, волосы жгуче-черные и очень густые, он в красной тенниске, на губах рекламная улыбка. Когда дед был папой, он был очень красивым. От него прежнего остался только рост – 193 сантиметра. Он такой высокий, что похож на трамплин для прыжков в воду.

Дед возвращается к журналу, и я спрашиваю себя, зачем ему это чтиво, что там может понять человек, так отдалившийся от мира, от нас, от себя самого? Увидит ли он разницу между землетрясением в Китае и катаклизмом на собственной кухне?

– Я помню ее пса. Он напоминал волка.

Волчицу… Дедуля помнит Волчицу.

– Ты помнишь Волчицу! Значит, должен помнить и Элен!

Он встает и выходит из кухни. Ненавидит, когда я начинаю задавать вопросы. Боится своей памяти. Память – это дети, и он похоронил ее вместе с ними – в одной могиле.

Мне ужасно хочется спросить, помнит ли он чайку, жившую в поселке, когда он был мальчиком, но я заранее знаю ответ: «Чайку? Как я могу помнить чайку? Тут они не водятся…»