Читать книгу Пазл без рисунка - Валерий Александрович Акимов - Страница 24

Разложенные на кровати вещи казались осквернёнными, запятнанными тем, что очутились здесь, в совершенно чужом и неизвестно кем поделённом пространстве. Кристина вдруг поняла, как сильно привыкла к этим вещам; привычка облагораживала и защищала их, но теперь постепенно уходила в прошлое, оставляя Кристину наедине с потухшими, серыми вещами, которые и не помнили её саму – в общаге они становились вещами бесхозными, обездоленными, они причащались вновь к тому первоначальному состоянию, когда не было людей, не было хозяев, и все вещи, предоставленные самим себе, покоились в ничейном безликом бытии. Кристина начала опасаться, что вслед за вещами ничейной станет и она сама – станет беспризорной, безликой, и память, придя в запустение, растворится в безвременье, так Кристина исчезнет без следа. Чтобы отвлечься, она вытерла пыль со стола и поставила на него чашку, потом заправила постель – матрац был старым, и под тканью чувствовались вот-вот готовые выскочить пружины – и села на кровать, думая, что ей не помешала бы сейчас чашка чая. Но чая, как и чайника, у неё с собой не было – они бы не влезли в рюкзак – идиотская отговорка, разумеется, ведь Кристина изначально не хотела брать много вещей, чтобы по приезде не выглядеть как бедный родственник, которому некуда приткнуться, хотя общага целиком состояла из подобных типов, и не было ничего зазорного в таком виде, когда за душой твоей куча добра, для которого нет места, а для тебя самой нет ни ночлега, ни крыши над головой. По-другому в общаге не бывает; каждый здесь беспризорник, ибо каждый угол тут по определению чужой, и кто хозяин – неизвестно, одно лишь слово даёт знать о его присутствии: казённый. Данное понятие отличается зашкаливающей степенью относительности, и при всей своей конкретности казённое умалчивает, что именно есть казённого в этом здании, в твоей половине комнаты, которая, между прочим, не совсем твоя, а казённая; половинчатость отнюдь не означает поделённость между тобой и другим – раздел происходит на более общем уровне, запредельном, где творится всемирный делёж, но даже там казённое остаётся таковым; истоки собственности стираются в массовом делении, приобретая подобие с феноменом реликтового излучения. Это не твоё. Даже граница, проведённая между своим и чужим, кому-то принадлежит, однако и собственник является фантомной фигурой, призрачной, как пыль, которая, витая и рассеиваясь в воздухе, никак не может осесть, образовав законченный облик держателя вещей. Хозяин существует, покуда он испаряется, стирает собственные отпечатки, и диалектическое отношение своего и несвоего благополучно нейтрализуется, обнаруживая потерю реальной нагрузки: все вещи казённые, то есть бесхозные, а собственность – интеллектуальная уловка, майя, разновидность психического растройства, чья суть заключается в великой подмене порядка вещей собственным порядком; так рождается привычка и умирает она в момент откровения: основа бытия – долг основа безосновного мы должны ведь мы не сами по себе всё сущее существует взаймы ТЫ ДОЛЖЕН категория наивысшего порядка крик новорождённого – это уже результат инвестиции и не в нашем праве прекратить финансирование или диктовать условия разве что разорвать конкракт нам ничего не компенсируют, потому что мы и так всё получили, копменсация есть западня фокус нет смысла требовать что-то ещё; нет иной заповеди кроме ТЫ ДОЛЖЕН. А кто говорит «мой» – тот совсем сошёл с ума; прощай, друг, милая подруга, вы больны неизлечимо – проснулось в вашей речи нестребимое и самозванное «я», восседающий над мирами и вещами тотем, что освещает лабиринт своим фальшивым светом – ты смотришь и не видишь лабиринта, просто потому что уже находишься внутри, и всё же свет, овевая тебя, речет: это твоё, это ты. «Я есть я» – всё равно что нет, не может быть, никогда. Это и буква, и слово, и предложение – и возглас, и крик, и симптом великого недуга, грандиозного отрицания, которым мы живём и дышим, и не так всё просто, ибо «я» ещё не есть «я», ведь где-то находится хозяин, подлинный собственник, кому мы скажем «ты есть я» и отдадим на заклание свой тотем, вконец обезумевшие от того, что нашли местоимение, поглотившее все иные местоимения, «я» всех «я», космогонический идол, чьё нутро беспрерывно плодоносит – выплёвывает наружу всё новые и новые идентичности. Я есть всё, что мне принадлежит; я есть психоз, единственная болезнь, которая не убивает жизнь, а заставляет постоянно возрождаться, что не даёт ей окончательно сойти в безымянную тьму, но даже тьма является именем; назвать – значит вытравить; я сказала «тьма» – и тьмы больше нет; «лабиринт» – и больше нет лабиринта; имя не разрушает, ведь разрушение оставляет следы – имя вычищает всё, в том числе саму безымянность, устраняет хаос, саму возможность небытия, поднимается солнце, лучась, и холостит небосвод до полного исчезновения цвета, вот оно, это имя, нашествие самосознания, как нашествие чумы – нет предела, где патогенез бы иссяк. Так чего я боюсь? А я вообще боюсь? Глупо ограничивать страх ощущением; вероятно, страх весь и заключается в ощущении, и не надо искать чего-то запредельного… Причём здесь запредельное? Страх-то есть, прямо тут, но я не могу его назвать. «Страх» – но он продолжает быть, потому что всё время ускользает, выпархивает за границы имени – что невозможно, чёрт возьми, ведь имя и есть предел, предел всех пределов, великий тотем, вседержитель, безграничный и властолюбивый хозяин, плодовитое нутро, однако страх, неприкаянный беженец, мигрирует от удела к уделу, нет у него ни места, ни облика, и я до сих пор ощущаю не понять что, я заклинаю: «страх» – заклятье тает, расплываясь лужами низложенного всемогущества – имя возникает из страха, вот где его источник, вот что не смотря на всё своё стремление имени не удаётся наречь, вот почему я не могу успокоиться и уверить себя, что нет лабиринта, что эти вещи – мои, что в них сохранились крохи моей привычки, что осталась я, и я всё ещё я, а не бесхозное, безымянное нечто, я уже не могу говорить, опять этот сон, чтоб он провалился…