Читать книгу Прекрасный белый снег - Валерий Арефьев - Страница 2

Одним прекрасным, хотя пожалуй нет, наверное всё-таки чудесным, да-да, именно чудесным, ведь это и правда иногда чудо – проснуться вдруг живым, итак: одним чудесным утром, да кстати уже и не утром вовсе, наш герой, очнувшись, а может просто вынырнув из тёмного омута на белый свет, словно на первый зимний снег, обнаружил себя пристёгнутым ремнями к большой железной койке на колёсах, о коих, впрочем, он узнал немного позже, ну в общем, в коечке такой, той, что иногда катают по больничным коридорам между обычными палатами, реанимационными и моргом, иногда… Да-да, вы не ослышались, именно моргом, где бывших незадачливых клиентов временно переселяют на другие, тоже очень удобные, милые постельки, и отчего-то тоже на колёсиках, уже, правда, без подушек, матрасов и тёплых одеял, за ненадобностью. Вы, может, встречались с чем-нибудь подобным или слышали об этом где-нибудь ещё, на такие, в общем, чтобы без лишнего шума и пыли переместить клиента туда, куда потребуется, если что-то вдруг пойдёт не так…

Первые Венины ощущения (а нашего героя, следуя давней литературной традиции, я назову Веней, или даже Веничкой, чтобы уж окончательно развеять всякие сомнения, о персонаже сколь сомнительного свойства пойдёт речь в нашей грустной повести) оказались довольно странными и даже расплывчатыми в чём-то. Рука под капельницей, с койки не подняться… «Что это? Где я? Что всё это значит?» Именно такие мысли посещают настоящих мужчин в подобных ситуациях. Наш Веня не был исключением. Он даже и не понял поначалу, куда попал, что это такое вообще, куда на этот раз нелёгкая занесла?

Широкие кожаные ремни через ноги, грудь и пояс, за окном решётка, рука привязана к подобию поблескивающего холодным никелем торшера, разве что без лампы, иголка в вене, трубки, банка сверху. Тревожный холодок, мгновенно захватывая всё больше и больше жизненно важного пространства, разлился снизу живота и дальше, ставшая неожиданно вдруг жаркой тесная волна затопила тут же грудь, и вымораживая в лёд пальцы на ногах, обдала Веню стальными холодными иголками, от самой макушки до кончиков ногтей. Ощущение было новым и далеко не радостным. «Ну вот, допрыгался, – со странным облегчением подумал Веня. – Тюремная больничка, что ли?» – обожгла вдруг неожиданная мысль.

За окнами, затянутыми проволочной сеткой изнутри, беззвучно падая, кружился в тихом вальсе ноябрьский мягкий снег. Тихий, ко всему на свете безразличный, прекрасный белый снег…

«Вот так и я, – с обречённой тоской вздохнул беззвучно Веня, – вечно кружусь и падаю молча куда-то в темноту. Никому не нужный, холодный и пустой как барабан». И он опять закрыл глаза. Ни о чём думать не хотелось. Просто закрыть глаза и спрятаться – вот что сейчас требовалось Вене. Спрятаться и опять забыться, хотя бы ненадолго. Припоминая постепенно вчерашний вечер, он начинал уже догадываться, где и почему находится, вот только решётки на окнах Веню немного озадачили. «Что бы это значило?» – размышлял он в недоумении. Решётки в его план уж точно не входили. Хотя, признаться честно, и плана-то никакого не было. Нет, не было у Вени плана, тем более такого. Глупо всё как-то получилось. Глупо, неожиданно, как, впрочем, обычно и бывает, и очень даже некрасиво. Как-то даже неприлично просто вышло, ну совершенно неприлично. И вот с такими тяжёлыми, безрадостными мыслями он снова, как в чёрный колодец, провалился в тихое спасительное забытье.

Сергей Станиславович Овчинников, лет тридцати пяти с небольшим хвостиком, молодой ещё довольно человек, доктор-психиатр, с правильным, овалом вытянутым слегка лицом, внимательными умными глазами и аккуратной, чуть золотистой чеховской бородкой, в профессии своей был, что называется, специалистом. Хорошим специалистом. Работу свою, несмотря на кажущуюся вроде бы бесперспективность, Сергей Станиславович любил, насколько это вообще возможно было в тяжёлые те, безденежные времена середины девяностых. По крайней мере, он к этому стремился, и, признать по правде, довольно-таки успешно, временами.

Должность заведующего отделением психиатрии и неврологии в огромной клинической больнице, не где-нибудь, в Санкт-Петербурге, могла бы считаться вполне достойным местом, если бы не одно маленькое «но». На первый взгляд, очень маленькое. Но лишь на первый взгляд. «Но» заключалось в том, что возглавляемое Сергеем отделение не было обычным, нормальным, так сказать, стационаром, это был стационар закрытого, скорее даже полузакрытого разряда. «Да ладно бы ещё, – размышлял иногда Серёга, – действительно дурдом! Деньжат хоть заработаешь… Немного… А так – ни то ни сё! Ни денег толком, ни науки! Название одно!»

Конечно, неплохо было бы опять попасть в такую вот, полностью закрытую психиатрическую клинику, куда отправляют буйных, настоящих психов, убийц и всевозможных современных Чикатило. А также удачно, за определённое, весьма конечно, скромное вознаграждение симулирующих внезапное буйное помешательство, в действительности же слегка только отмороженных бригадиров многочисленных питерских бандитских группировок, избегавших в те годы столь немудрёным способом суровых приговоров и длительных тюремных сроков. Не рядовым психиатром, нет, конечно, это был уже пройденный этап!

Главврач стационара, с перспективой повышения до руководителя всей клиники, ну, или хотя бы зама, что в целом тоже бы устроило – так в идеале он видел себя в будущем. Служба на солидной должности в таком, действительно закрытом стационаре, помимо очевидных возможностей поправить с помощью братков шаткое пока финансовое положение, могла бы дать ещё и богатый материал к исследованиям в области криминальной психиатрии. Всё дело в том, что Станиславович, как иногда величали его старшие коллеги, давно уже, хотя и без особенных успехов, писал диссертацию как раз на эту тему.

Склонность к науке всегда была важной частью его внутреннего Я. Мединститут Сергей вполне бы мог окончить на отлично, с красным дипломом, дисциплина и успеваемость у него, как говорится, были на уровне, да и способностями Бог не обделил. И всё же недотянул немного, подвёл трояк за практику, на последнем курсе, единственный за долгие годы обучения. Однако Серёга, тогда никакой ещё не Станиславович, по этому поводу не переживал. Лучше, как шутили в меде, окончить с красным лицом и синим дипломом, чем наоборот. В аспирантуру Серёга не пошёл: практическая работа интересовала его гораздо больше. И тут, в определённой степени, Серёге «повезло». Свою трудовую биографию он начинал в печально знаменитом в те времена «Скворешнике» – психиатрической больнице имени Скворцова-Степанова, в родном Питере, тогда ещё, конечно, Ленинграде, в спрятанном от нежелательных посторонних взглядов высоким забором из бетона больничном комплексе, между железной дорогой и лесопарком, на станции Удельная. И там, в различных должностях, всё выше поднимаясь скользкими ступенями крутой служебной лестницы, прослужил почти целых семь, или даже восемь и правда каких-то сумасшедших, долгих восемь лет.

Где-где, а уж в родном «Скворешнике» материалов для научных изысканий в области психиатрии Серёге действительно хватало. И дело тут не в гигантском количестве психов и маньяков в тогда ещё вполне благополучном Ленинграде. В психушку во времена расцвета социализма частенько попадали и вполне нормальные, слегка только обиженные судьбой и государственной машиной люди – возможно, с лёгкими какими-то отклонениями. «Так у кого ж их не бывает, – размышлял время от времени Серёга, – все мы немного с отклонениями, разница только в направлении и степени, возможно в умении или неумении, а может, и в банальном нежелании скрывать свою беду от окружающих». Здесь-то как раз всё было достаточно понятно. Однако, советская школа психиатрии, частенько очень быстро, прямо на глазах, умудрялась, так сказать, трансформировать и нормальных вроде бы людей в законченных шизофреников и психов. И очень успешно трансформировать. Так что в материале для исследований недостатка у Серёги, как-то постепенно, но неотвратимо превращавшегося в Сергея Станиславовича, на этом месте не бывало.

Работа в дурке, пусть даже и связанная временами с некоторыми стрессами, Сергея особенно не тяготила. Коллеги, несмотря на его довольно юный возраст, относились к нему в общем-то неплохо, уважительно вполне, разве что подшучивали иногда, по–доброму; пациенты же – с некоторой даже симпатией: держимордой он не был вовсе. Время от времени Серёга проводил какие-то дурацкие, совершенно, на его взгляд лишние беседы с подающими надежды на излечение больными, делал «воспитательные» инъекции серы буйным и не стремящимся к полному и окончательному выздоровлению особо упёртым умникам, проще говоря, выполнял обыкновенные рутинные обязанности советского врача клинической психиатрии. А вечерами же, после работы, а иногда и днём, прогуливался, бывало, парком, что между станциями метро Удельная и Пионерская. И там, частенько, застревал надолго у огороженной высокой сеткой большой площадки с табличкой «Ленинградский конный клуб» на входе, любуясь стройными, с прямой, чуть выгнутой спиной наездницами в жокейских шапочках, наездниками в трико и лошадьми, конечно. Лошади, как и конный спорт, были его главной слабостью. Главной мечтой и тайной страстью всей его, такой, казалось бы, размеренной и правильной, вполне рутинной жизни были именно лошади отчего-то, и всё, так или иначе связанное с этими прекрасными животными.