Читать книгу Воробышек - Валерий Белкин - Страница 3

Я не знал тогда, что такое любовь. Я не знал, от чего рождаются дети. В конце концов, решил, что от поцелуев. Люди ведь зачем-то же целуются, потому, как огня, избегал целоваться. Не знал, о чём шептали иногда по ночам отчим и мама на постели недалеко от моего дивана. Вероятно, об одежде для меня. Никому не задавал об этом вопросы. И сейчас не спрашиваю – в моём возрасте это выглядело бы кокетством.

Мы подрастали, и уже часто слышали, как взрослые ребята, собираясь в кучки, (а мы прибивались к ним), похохатывали, делясь рассказами о своих отношениях с женщинами, о любви, описывая всё незнакомыми нам словами. Я, один из лучших учеников в школе, как зазубренное стихотворение, прилежно изложил бабушке все их слова, ожидая от неё доходчивых разъяснений. Не теряя ни минуты, а, может, и ни секунды, уж не помню точно, она схватила то, что было под рукой, а под рукой была тряпка половая, отхлестала по спине, по бокам, по голове и пригрозила: «Ещё раз скажешь – язык отвалится, Боженька накажет». И не смогу я ни гадости болтать, ни есть ни сдобу, ни пельмени. И строго-настрого наказала, ни в коем случае не подходить больше к бандюгам.

Но удержать меня, как и моих друзей, было уже невозможно. Пробудилось неуемное любопытство. А тут старший брат одного из моих друзей гордо показал нам свои набухшие сосцы и похвастал, что у него есть теперь мужское семя. Затем спросил, знаем ли мы, почему женщины толстые, а мужики худые. «Нет!» – ответили мы. «Всё просто, – пояснил он, – по ночам мужики отдают им всю свою силу». Мы всполошились, не зная, что это и чем грозит нам.

Потому так и норовили что-нибудь тайное услышать, а уж увидеть – и не мечтали. И вот однажды наш друг из соседнего двора Колька, захлебываясь от возбуждения, рассказал, что подглядел случайно, как в сарае двое парней и одна девица занимались таким делом, таким делом, что он чуть сознание не потерял.

– Любовью?

– Да, а вы что думали?

У всех разгорелись глаза, пацаны просили повторить, и он, распираемый гордостью, всё говорил и говорил, прибавляя такие подробности, от которых и мы чуть не падали в обморок. Хорошенько расспросив его, где находится этот сарай, мы поклялись, что соберёмся как-нибудь вместе, подкрадёмся и понаблюдаем.

Я и не только я, подозревали, что Колька врёт. Он был обманщик, дурачил нас, потом наслаждался, сгибаясь от смеха, сотрясаясь всем худым телом и обнажая мелкие зубки. Недоверие к Кольке и желание первому увидеть и авторитетно, как очевидец и первооткрыватель, в кругу друзей поведать обо всём, подстёгивали меня. Хотелось также, и нестерпимо, испытать то странное волнение, от которого у Кольки бегали глаза, краснели щёки и тряслись руки.

И наутро, наспех выпив чаю, захватив кусок хлеба с сахаром, я побежал к сараям подсмотреть «любовь». А сараек у нас было больше, чем домов. Построенные из досок, фанеры, дранки и толи, они служили жителям бараков хранилищем для инструмента, угля и щепы на зиму и другого прочего хлама. У каждого сарая был свой хозяин, злой или добрый. Мы влезали к добрым, садились кто где и на чём и пугали друг друга жуткими историями, услышанными от родителей Колька не сказал, в чьём сарае он разглядел барахтающихся голых, без штанов, как на озере, парней и девицу. Потому я осматривал прилежно по очереди все, заглядывал в щели и дыры, но было пусто и тихо. Бегали мыши, и я был рад, что ни разу не появилась крыса. В нетерпении взобрался на крышу, сверху виднее. Солнце грело, небо чистое, кто на работе, кто в магазине, кто на озере, а я на крыше.

И увидел, как по фанере прыгал с трудом маленький, серенький воробышек. Я сразу догадался, что это птенец, случайно оставшийся без родителей, слабый, беззащитный, больной. Он тяжело подтягивал к себе крылышки, а они никак не поддавались, волочились за ним.

«Ах ты, какой хорошенький, славненький, – подумал я с восторгом и с вожделением, – хочешь, будешь со мной жить, я вылечу тебя.»

И я пополз к нему, ёрзая на одном и том же месте локтями и коленками, страшась проломить тонкую фанерную крышу и рухнуть вместе с ней вниз. А он, в ужасе искоса поглядывая на меня своими чёрными глазками, пытался спастись. Но куда там! Он лишь стукался маленькой головкой с раскрытым клювом о крышу и полз, как и я, к краю сарая. «Ты же совсем ещё ребёнок, куда же ты лезешь», – посмеивался я над ним.

Я придвигался к нему всё ближе и ближе, но этот худосочный птенец не сдавался и упорно отодвигался, делая какие-то нелепые круги. Мы оба молчали, ни он, ни я не подавали голоса. Хлеб с сахаром куда-то пропал.

Крыша угрожающе потрескивала, я убеждал в сердцах воробьиного пацана:

– Зря ты так. зря, поверь мне, я знаю, что говорю!

Мои слова на него не действовали. И вдруг он провалился в щель между сараями.

– Добился, да, добился!? – вскричал я, спрыгнул с крыши на землю, подбежал к щели и ахнул.

Воробышек трепыхался в ней, пытаясь вылететь. Пыль поднялась и повисла вокруг него. Я руку – в щель, хотел достать из проёма, а он отчаянно заскрёб лапками по доске.

– Что ты делаешь, дурак, куда ты опять лезешь?

А ему не до меня, он бился крылышками о стенки и проваливался в низ щели всё глубже и глубже, в густую угольную пыль. Попрыгал я, попрыгал около щели, бесполезно, пальцы короткие. Сбегал, нашёл и принёс тонкую ветку и в щель её. Пытался зацепить птенца, весь напрягся, прижавшись щекой к доскам сарая.

– Ну, сиди на месте, кому сказал!

Разогрело, и солнце насквозь прожигало щель. В ней метались пылинки, чёрные и блестящие. Я судорожно водил веткой туда – сюда. Птенец в страхе барахтался, проваливался всё глубже и глубже и пропал.

– Что ты наделал, что ты наделал! Сколько же раз можно было тебя предупреждать!?

И я ударил с силой и в отчаянии кулачками по сараю. Невдалеке вдруг раздались весёлые голоса, и я, испугавшись, что меня застанут здесь, не чуя под собой ног, понёсся домой, к бабушке.

На следующий день, после бессонной ночи, побежал к сараям, долго искал ту шель, в которую провалился мой воробышек, но так и не нашёл. Я просил его откликнуться, просил Боженьку мне помочь. Обещал вылечить птенчика, выхолить, отнести в воробьиную семью, все родные ему порадуются. Клялся, что никогда больше никого не буду слушать, говорить гадкие слова и уж, тем более, гоняться за воробьями.

Но никто меня не услышал, ни Тот, ни другой, ибо воробышек не откликнулся. У нашего дома я вырыл ямку и похоронил в ней бумажку с надписью «ВОРОБЕЙ», положив траву и раздавленных мошек, чтобы было ему, где спать и чем питаться. Побаивался его прихода ко мне когда-нибудь ночью в наказание.

Ещё некоторое время я нещадно убивал букашек, жуков, мух и горстями приносил их в жертву на могилу лже-воробью. Бабочек не трогал, они красивые и потому очень мстительные!