Читать книгу Латгальский крест - Валерий Бочков - Страница 11

Мы начали встречаться – таким, кажется, глаголом обозначают мучительный процесс восхитительного познания друг друга. Теперь мое существо – душа, тело, внутренности, включая сердце и нервную систему, – металось между беспросветным отчаянием и сумасшедшим восторгом.

Путь из рая в ад и обратно оказался короче одного взгляда. Улыбка или вскинутая бровь – и в один миг мускулистые амуры безжалостно швыряли меня в бездну, кишащую бесами. Обратный взлет из геенны к облакам был столь же стремителен. Да, поцелуй, невинный чмок в щеку, безотказно открывал сияющие врата. За день такое путешествие совершалось не один раз.

Страшны были и пустые лиловые ночи – с какой легкостью моя фантазия могла выворачивать наизнанку целую вселенную! Ничуть не хуже хваткого иллюзиониста-гастролера, который звонким щелчком пальцев превращает белоснежный цилиндр в черный, стальной меч – в змею, а колоду карт – в стаю голубей. Чудесное превращалось в чудовищное в моем ночном мире элементарно и порой даже, как мне казалось, без моего участия. Я просто дрейфовал, уплывая все дальше в тот странный, страшный, безумный мир.

Плюс (скорее минус) встречались мы тайком.

Об Инге не знал никто из моих приятелей. Разумеется, ни отец, ни мать. Валет был последним человеком, которому бы я рассказал о ней. Мы встречались в странных местах – на кладбище, в костеле, на автобусной станции, на вокзале. Мы избегали людей или пытались смешаться с толпой. Брели меж заснеженных надгробий, толстых, как вдовьи перины, или мерзли на продутом насквозь перроне под надрывный вой уходящих поездов.

А то забирались вглубь мертвого парка и там целовались до одури. Наивная неумелость моя компенсировалась прытью. Я впивался в ее жаркую шею, словно пытался высосать яд из змеиного укуса. Потный лисий мех лез в рот, натертые щеки пылали, несмелая, но упрямая рука моя пробиралась под шубу, под свитер, под какие-то нежные тряпки и там, на самом подходе к пульсирующей цели, непременно натыкалась на ее руку. Холодные и цепкие пальцы ловили мое запястье. Что, если честно, даже успокаивало – не останови меня Инга, я бы просто не знал, что делать. Над головой в голых ветвях галдели вороны, еще выше синело ледяное небо. Домой я возвращался тихий и шальной, точно пьяный, с обкусанными в кровь губами и горящим лицом.

Немота Инги меня не тяготила. Наоборот, она делала мою латышку особенной, а отношения наши – еще таинственнее и романтичнее. Язык ее жестов, ее взглядов оказался вполне понятным. Сам же я мог говорить не переставая. Еще мне льстило – в чем я бы не признался даже себе – ощущение собственного благородства: я чувствовал себя почти герцогом, который планирует обвенчаться с сироткой.

Недели через три Инга знала обо мне все. В подробностях и деталях – я ничего не скрывал. Даже глупые мелочи, вроде соловьиного скрипа протеза моего покойного деда-генерала или волшебного запаха бабкиных фирменных рогаликов из песочного теста с ореховой начинкой.

Каюсь, я был не очень справедлив к брату: наша вражда в моей интерпретации приобретала мощь и размах эпической саги. Сам Валет представал если не мрачным злодеем, то уж по крайней мере хладнокровным негодяем, лишенным целого ряда человеческих качеств. Странно, но даже любовь не смогла добавить доброты к брату.

Отцу тоже досталось: его жизнелюбие, слегка мной приукрашенное, сделало его похожим на развеселого балагура, страдающего от инфантильного нарциссизма. Бильярды- карамболи, сигаретки с золотым ободком из Москвы, рыбалки да пьянки с дружками-пилотами, зеркальные сапоги, мотоцикл, привезенный из Германии… Каюсь, каюсь.

Единственный человек, о ком я говорил мало, была моя мать. Я действительно ощущал вину перед ней. Даже не вину – боль пополам с жалостью. Горечь, вроде неистребимого привкуса во рту. И не из-за обвинений Валета, не из-за хмурых отцовских глаз, даже не из-за ее, моей матери, тягостного немногословия – нет, боль сидела занозой где-то глубоко, жалость стала частью моего естества. Наверное, с этой отравой внутри я появился на свет – если такое возможно.

Лопуховое поле лежало на отшибе, между замком и бетонкой к аэродрому. Вдоль бетонки тянулись заброшенные огороды. Летом там попадалась морковь, и можно было накопать картошки для костра, а зимой огороды и поле превращались в скучную снежную пустошь, в центре которой торчала заколоченная часовня.

Именно там, в этой часовне, и нашли Гуся. Пацаны, игравшие неподалеку, заметили сбитый замок на дверях и забрались внутрь. Часовня считалась самой древней постройкой в Кройцбурге. Ее заложил рижский архиепископ, над дверью можно разглядеть мраморный герб со скрещенными мечами и рогатым шлемом, как у псов-рыцарей из фильма «Александр Невский». Под гербом готическими цифрами выбит год – 1347.

По слухам – так, кажется, пишут в провинциальных путеводителях – по слухам, часовня соединяется с замком подземным ходом. Расстояние приличное, к тому же пришлось бы копать под замковым прудом. Не то чтобы пруд был глубок, метра три, думаю, три с половиной. Летом мы с лодки ловили там карасей. Караси шли на хлеб, а если накопать червей, то запросто можно было взять и приличного линя.

Пару лет назад наша компания пыталась исследовать подземный ход; вооружившись фонарями, лопатами, шустрый Женечка Воронцов раздобыл даже где-то ржавую кирку, мы сорвали замок и пробрались внутрь.

Больше всего нас интересовала замурованная баронесса. По преданию – выражение из того же путеводителя – лет двести тому назад тогдашний хозяин замка, барон с немецкой фамилией, то ли фон Виттеншлоссер, то ли фон Виттенглоссер, приказал замуровать в одной из келий подземелья свою неверную жену. Ее любовника барон якобы заколол прямо на обесчещенном брачном ложе, а развратницу, снабдив едой и питьем – чтоб продлить мученья, – отвел в подземелье и там приказал каменщикам замуровать дверь.

Блудница, согласно легенде, оказалась на редкость живучей. Вой и плач доносились из-под земли несколько месяцев. Говорят, она и сейчас бродит по подземелью, иногда появляясь на поверхности в виде костлявой старухи в ночной рубашке с венком из репейника на голове. Сам я, разумеется, не очень верил в эту дичь, но Арахис клялся, что как-то ночью видел мерцающий женский силуэт, бредший по пруду от часовни в сторону замка.

Мы сбили замок, открыли дверь. В углу часовни действительно оказались люк и винтовая лестница. Оттуда несло как из погреба – тухлятиной и сыростью. Мы спустились в подвал, из подвала строго на север уходил черный коридор. Свет фонарика освещал лишь первые метров десять подземелья, дальше сгущался непроницаемый мрак. Мы замешкались. Низкий и узкий коридор, выложенный скользким булыжником, шел под уклон. Пологие ступени были грубо вырублены в сером известняке. Пока мы спорили, кто будет главным и кто за кем должен идти, нагрянул гарнизонный патруль. Нас накрыли и доставили к дежурному по гарнизону капитану Полуэктову. В штаб везли в крытом грузовике с двумя автоматчиками. Выдал нас сосед Мишка Куцый, которого мы не взяли с собой по причине малолетства.

Историю эту я рассказывал Инге, пока мы пробирались по заснеженному полю к часовне. Девственный снег был легок и сыпуч, местами доходил нам до колен. С реки дул ветер, волнами гнал поземку по снежному насту. На крыше часовни пышным пирогом сидела белая шапка, у стен за зиму выросли сугробы метровой глубины.

– Мы забирались на крышу и прыгали в снег. В детстве. – Я похлопал перчаткой по грубой каменной кладке стены. – Вот тут камни выступают, видишь? Ногу сюда – после цепляешься за решетку, подтягиваешься. Снизу кажется просто, а когда на крыше стоишь…

Действительно, прыгать было страшновато. Вроде ерунда, не выше второго этажа, но то ли белый цвет дистанцию как-то увеличивал, то ли пустота зимнего поля пугала…

Инга взглянула вверх, подошла. Ухватилась за выступающий камень, легко подтянулась.

– Ты серьезно?

Она оглянулась и кивнула. Дотянулась до кованой решетки стрельчатого окна, бойко вскарабкалась. Уцепилась за край крыши, повисла на руках.

– Осторожней там! – Я встал под ней, страхуя.

Без особого усилия она подтянулась – эта девчонка оказалась посильней любого парня, я-то знал, как непросто подтянуться, держась за край одними пальцами. Закинула ногу, коленкой сшибла снежную шапку с края крыши. Белая коврига сорвалась и с тихим «ох» рухнула в сугроб. Снежная пыль засыпала мне глаза. Я вытер мокрое лицо перчаткой.

Инга уже стояла на крыше, уперев кулаки в бедра; она оглядывала округу и улыбалась. Улыбка предназначалась не мне, но, любуясь ею, я тоже невольно улыбнулся.

Латышка сняла шапку, точно ей было жарко. Только сейчас я обратил внимание, как отросли ее волосы с того летнего дня на острове. Господи, как это устроено? Комок подступил к горлу: ведь я мог запросто никогда не встретить ее! Замысловатое переплетение случайностей, зло, рождающее вот такую радость, – ведь, не будь Валета в тот день на понтоне, я бы не уплыл на остров. Нет, я продолжал бы нырять, стараясь крутануть полное сальто.

– Прыгай! – Я махнул рукой и отошел к сугробу. – Сюда!

Она прыгнула. Оттолкнувшись от края крыши и раскинув руки – в правой ушанка, словно рыжий факел. Приземлилась точно в сугроб. Я подбежал, рухнул, хохоча, рядом в снег. Обхватил ее, повалил, пытаясь найти губы. Она застонала. Я все еще смеялся по инерции. Инга согнулась, поджав ногу, обхватила руками лодыжку.

– Что? Что? – тормошил ее я. – Что там?

Она подняла лицо, белое, с серой полоской губ.

– Нога… – отчетливо произнесла она. – Кажется… я сломала…

Я отпрянул, ошалело уставился на нее.

– Ты ж немая! – чуть ли не возмущенно крикнул я.

– Нет. Я нет.

Она говорила с прибалтийским акцентом, обычным для латышей. Но что-то еще в речи Инги показалось мне странным – какая-то усердность, что ли. Она выговаривала каждое слово, отчетливо произнося каждую букву. Словно только что научилась говорить.

– Может, вывих? – растерянно спросил я. – Надо сапог снять.

Барахтаясь, мы выползли из сугроба. Я попытался поднять ее, но не удержался, и мы снова рухнули в снег. Ветер крепчал, колючая крупа летела в лицо. Поземка неслась волнами, закручивалась в спирали. Словно миниатюрные смерчи-торнадо, они лениво гуляли по полю. Небо стало молочно-серым, белесая муть накрыла всю округу. Башни замка и парк за ними проступали неясным силуэтом, расплывчато, вроде картины сквозь папиросную бумагу. Начиналась метель.

Со второй попытки мне удалось поднять Ингу. Она больше не говорила, тихо прижавшись, обхватила меня за шею. Я выпрямился. Стараясь удержать равновесие, сделал шаг. Здорово мешал снег, он забивался в сапоги и там цинично таял. Носки промокли насквозь и стали ледяными. Я проваливался по колено, вытягивал ногу и делал шаг. И проваливался снова. Инга оказалась на редкость тяжелой девчонкой.

– Вывих… Надо сапог снять, – бормотал и тащил ее дальше. – Может, просто вывих.

До моего дома от часовни всего минут десять. Правда, летом и бегом. Или вприпрыжку – кто ж будет степенно прогуливаться через Лопуховое поле?

Наша трехэтажка, дом летного состава, страшноватая, красного кирпича постройка под рыжей черепичной крышей – на вид нечто среднее между казарменным бараком и баварским коттеджем – маячила сквозь пургу на горе. Чуть дальше стоял дом-близнец, там жили технари. Командный состав обитал в финских домиках, те расположились по берегу пруда.

Я молил Бога, чтобы Валета не было дома. Отец появится только к шести, а то и позже, если заедет в Дом офицеров – «погонять шары с ребятами». Дома должна быть только мать. Потому что она всегда дома.

Удивительно, но я не испытал привычного чувства – невыносимой смеси боли и стыда. Чувства, неизменно возникавшего в присутствии моей матери и кого-нибудь из посторонних. Я неизменно краснел, как круто сваренный рак. Тут же начинал суетиться, много говорил, словно пытался отвлечь внимание на себя. Словно можно было отвлечь их внимание. В их глазах тут же появлялась жалость, потом брезгливость. Потом снова жалость. Брезгливость и жалость – вот что я видел в их глазах.

Тихо проникнуть в квартиру нам не удалось. Входная дверь грохнула, из угла с треском посыпались лыжи и палки.

– Валечка! – послышалось тут же из родительской спальни. – Это ты?

– Нет! Я это, мам.

На этой фразе мои силы иссякли. Потеряв равновесие, мы с Ингой упали. На лету я зацепился за вешалку, на нас рухнули шапки и пальто. Из коридора послышались шаркающие шаги, и на пороге прихожей возникла моя мать. Ветхий халат сиротской расцветки, страшные волосы, вскинутая бровь. Тюремные тапки. Желтоватые парафиновые икры. Но мне было уже все равно.

– Это Инга, – устало представил я. – Она ногу сломала…

– Что?! – У матери полезла на лоб вторая бровь.

Нам удалось стянуть сапог. Инга, закусив нижнюю губу, морщилась, но не издала и писка. Сняли носок, лодыжка зловеще опухла и налилась малиновым.

– Лед, – проговорила мать, осторожными пальцами ощупывая ногу. – Лед нужен. Тут больно?

– Нет. – Инга отрицательно помотала головой. – Не сильно.

– Лед принеси, Чиж! – потребовала мать, продолжая исследовать ногу. – А тут? Тут больно?

– Нет.

Я выскочил из подъезда, долбанул ногой по водосточной трубе. Оттуда с грохотом посыпался лед. Я собрал ледышки в охапку, вернулся, высыпал на пол перед матерью.

– Пакет полиэтиленовый! – приказала она.

– Где?

– На кухне!

Потом я бегал за полотенцем, за бинтами, которых не нашлось. Бинты заменили розовой марлей, которой давили клюкву для морса. Мать приладила компресс, застегнула английской булавкой концы марли.

– Перелома нет, – сказала. – Потянула связки. Ничего страшного. Нужно было сразу лед, чтобы предотвратить опухоль. – Мама медицинский кончала, – зачем-то встрял я.

– Когда это было… – взглянула на меня, потом на Ингу. – А ты вместе с моими учишься? В одном классе?

Инга снова отрицательно помотала головой.

– А-а-а, – протянула мать, точно поняв что-то.

Тут распахнулась входная дверь, и в прихожую, топая унтами и хлопая рукавицами, ввалился отец. Он был белым, как будто его покрасили из распылителя с ног до головы. Целиком, включая лицо.

– Ну метет! Доннер веттер! Видимость – три нуля! – Он бодро снял мотоциклетные очки и стал похож на енота. – А что у нас тут случилось? Погром?

Мы втроем сидели на полу прихожей. Вокруг, в лужицах растаявшего льда, валялись обрывки полиэтиленовых пакетов, куски марли, ваты, лыжные палки, скомканные пальто, куртки и шапки.

– Сережа, – мать укоризненно поджала губы. – В такую погоду? Ты же обещал…

– Маруся, – отец сбросил краги на пол, молитвенно сложил ладошки, – клянусь! Димка хотел подбросить, а я туда-сюда… сама понимаешь. Закрутился! А тут свистуны мряку кинули…

Он говорил своей обычной скороговоркой, посмеиваясь и шутливо щурясь.

– Мишка Куцый блуданул, представляешь, на лампочках едва вытянул. Я пока своим ЦУ выдавал…

Мать молчала, поджав губы.

– Ну и вот… – Он запнулся, серьезным голосом добавил: – А дорога, Маруся, дорога вполне приличная, кстати. Почти не ведет. Только… только вот не видно ни хрена! На ощупь едешь!

Отец захохотал, вдруг осекся.

– А кто эта прелестная фройляйн? И что происходит с ее ногой? Это мой оболтус травмировал вас?

– Это Инга, папа.

– Да я вижу, что не Дуся. – Он снова довольно хохотнул. – Вы с моими прохвостами учитесь?

– Сережа!

– Прохвосты – пусть девушка знает! Лентяи и обормоты! Особенно этот, художник…

– Пап…

Я почувствовал, как мое лицо начинает краснеть.

– Рядовой Краевский, доложить обстановку! – гаркнул батя; он явно вошел в раж, и теперь его уже было не остановить. – Что и как? А главное – почем?

Только тут до меня дошло, что отец навеселе. Подшофе, как он называл это состояние. Мать тоже заметила. Она устало поднялась и, шаркая тапками, направилась в спальню.

Отец сник. Погас, будто выключили ток. Проводил ее взглядом, повернулся к Инге и спросил:

– Ты где живешь? На той стороне?

Она кивнула.

– На мотоцикле не боишься?

– Нет.

– Чиж, помоги фройляйн встать.