Читать книгу Узнавание - Валерий Черешня - Страница 30

Когда открыли дверь и сквознячок метнулся

задев его горячее лицо,

он медленно в кровати повернулся,

за мимолётным следуя певцом…

…он встал и подошёл к окну:

на потрясённой августовской тверди

дрожанье звёзд рождало тишину.

Он вспомнил, что еврейский ангел смерти

был тьмой очей, уставленных во тьму.

И, словно мир, с которым разыгрался,

неосторожно поднеся к лицу,

внезапным светом изнутри взорвался…

И неизвестно почему

вдруг Грузия припомнилась ему,

и он к стеклу горячим лбом прижался.

Жара, автобус кольцевой,

стихия рваных чувств

накалена, над головой

волос ершится куст,

и пахнет жухлою травой.

Рябит дороги полотно.

Возможностей не счесть:

дремать, влюбиться (заодно

соседка рядом есть),

глазеть в немытое окно.

Автобус водит караван

далёких гор, и плюс

свободы непростой обман.

Я счастлив, как зулус,

когда он садит в барабан.

Мне хочется сойти на крик,

что это – жизнь моя,

что я теряю в этот миг

частицу бытия…

что, вот, я вновь её настиг.

Здесь было плохо одному

плохому человеку.

Он был поэтом. И ему

так было ясно почему

он полумёртв. Калека.

Он был романтиком ещё,

и горы так прекрасно

существовали, что отсчёт

от них не ставил личность в счёт.

И это было ясно.

Он ставил столик на крыльцо,

писал: «в долине Дагестана…»

Взглянув на скучное сельцо,

он морщил круглое лицо

и рифмовал со словом «рана».

– Смешней всего, коль этот бред

осуществится… впрочем,

здесь скучно, да и сладу нет

с подательницей благ и бед, —

что зря себя морочим?!

Он был романтиком, хотя

не столь уж это важно;

и, если он писал «дитя»,

то с умиленьем, не шутя.

Ему бывало страшно.

События, которых нет,

в гостинице, на берегу Севана,

в окно, как стук негромкий, – свет,

и мы с тобой уходим рано,

глухим горбатым пустырём,

рассвет, как воду из стакана,

омытыми глазами пьём.

Садимся у воды. Колючки

счищаем. Ничего не ждём.

Как говорят поэты, тучки

проносят свой летучий бред,

как будто всемогущий лучник

их посылает следом в след.

Сидим. Спокойно нам и странно.

Как хорошо! Событий нет

в гостинице, на берегу Севана.

Шофёр преславный, Аарон,

вознёсший нас в своё Ужгули,

открытое со всех сторон

богам и небу – гули-гули!

Ты поднимал нас, патриарх,

рискуя сверзиться в колодец

ущелья, в кузове свой прах

тряс жалкий избранный народец.

Обетованная земля,

где снег с полей сошёл в июне,

где птица плавно с ледника

слетит сюда и что-то клюнет.

Дымок горчащий кизяка,

мечта ручья – рекой растечься,

и поступь мерная быка

в неспешный стих хотят облечься.

Но это года через два,

когда душа слегка забудет

и запахи умрут в слова, —

когда уже не вспомнить будет,

как в абсолютной полноте

свершается обетованье,

и горы в грузной немоте

сиянье обратят в слиянье.

О, поэтический товар,

тебя гостям как не пристроить!

Нас уверяют, что Тамар

и здесь успела понастроить.

С лукавством, свойственным послу,

осматриваю камни, щели,

уже спускаясь в крутизну

своих пространств, своих ущелий…

Кладка древнего храма на каждой горе, —

вот где славно устроились мёртвые души.

Вот и всё, любопытный, о древней поре:

кто-то жил, кто-то строил и кто-то разрушил.

Ты забрёл посмотреть? На здоровье, смотри.

Можешь тронуть рукой проходящую тучку,

приобщайся к местам, где веками пасли

толстозадых овец средь верблюжьей колючки.

А теперь вот закат обещает полям

неплохую погоду на дни наших странствий…

Ничего, ничего, кроме свойственной нам,

угасающей боли гражданства.

Дмитрию Шнеерсону

Тёплый город с персиянским рынком,

я воспоминание устрою,

как устраивают праздник по старинке

горцы над извилистой Курою.

Первым делом будет ночь и запах

пыльных листьев и вина сухого,

темнота в тепле на задних лапах

давится от звёздного улова.

На второе можно жаркий полдень:

липкий пот окупится сторицей

ощущеньем тысяч прошлых родин,

газировкой с братьями Лагидзе.

Грузной тенью город вечереет.

Солнце село. Можно жить и думать.

Медленно, как виноград, созреет

мысль о жизни без тщеты и шума.

Смуглый воздух – кожи продолженье,

ничего не весящая малость.

Город прост, как просто предложенье

жить вдвоём, когда подступит старость.

И тогда мгновенная зарница,

как предвестье бедствий и пожаров,

выхватит на миг крестьянок лица,

прикорнувших у мешков с товаром.

От путешествия немного остаётся.

Причалил пароход. Приморский город пуст.

Немного трезвости на завтрак достаётся,

немного трезвости и доля свежих чувств.

Ты в этом городе никто, чужой, разиня,

и видишь всё, как есть. Что может быть ясней

рассветной мистики закрытых магазинов,

пустынной улочки и тупика за ней.

Общение легко, как в ожиданье водки, —

необязательною близостью согреюсь:

усатый человек, похожий на селёдку,

«побреюсь, – говорит, – пойду, побреюсь».