Читать книгу Узнавание - Валерий Черешня - Страница 44

О женщине, снимающей чулок,

чей стылый взгляд напоминает осень

усталостью, напоминает просинь

внезапностью, предутренний гудок

великим одиночеством, когда

она мертва для суеты и лени —

покинутое древнее селенье,

погасшая, но тёплая звезда.

Прислушиваясь к скорбному чутью,

разматывает нить далёкой пряжи,

и плоть её, оплыв, являет тяжесть,

что клонит к смерти зрелую листву.

Притянутые тенью тишины

и теплотой дыхания ночного

под тесным сводом маленького крова

собрались неприснившиеся сны

и шепчутся на мёртвом языке,

чьи звуки принимают за утрату

последних листьев, принимают за накаты

негромких волн на медленной реке.

Но постепенно, возвращая ум,

она возобновляет связь событий

……………………………………

……………………………………

Но постепенно, возвращаясь к дню

грядущему, – готова лицемерить,

и степень одиночества измерить

пугаясь, – говорит: «люблю».

Женщине, живущей в десяти

метрах, среди старых фотографий,

пожелтевших грамот-эпитафий,

тумбочек таких, что не пройти

в угол к занавешенной кровати,

комнате, как стону об утрате,

запаху старенья и тоски, —

я не посвятил ещё строки.

Между тем, знакомей хрестоматий

эта жизнь – заплата на заплате,

правда, – телевизор (чем и жить?);

пенсия за сына или мужа,

крохи за подённый тихий ужас, —

можно бы, пожалуй, свесть концы,

но здоровье с каждым годом хуже, —

главное, что незачем сводить.

Эта жизнь настолько бессловесна,

так определённо равновесна, —

тождество себя самой себе.

Вечер. Телевизор блеклой тканью

покрывает скатерть, чай, десерт…

Женщина согрета ожиданьем:

после новостей пойдёт концерт.

Старушечьи глаза, глядящие упорно,

с дремучей силой, больше, чем любя,

в окно, туда, на молодых животных,

в обнимку убегающих к трамваю,

слепую силу в этом узнавая,

которая и ей готовит отдых.

И в этом птичьем облике, и в том,

как незаметно ты вела свой дом,

как тайно чувствовать привыкла и старалась

не обратить внимания судьбы

на тихий обиход твоей семьи,

была видна не то, чтобы усталость,

а ожидание немыслимой беды,

которая, конечно, и прокралась

сквозь бесконечно чуткие посты

твоих навстречу вскинутых ладоней,

и точно ветер, вспыхнувший на кроне,

преобразила всю тебя.

                                        Листы,

когда они трепещут наизнанку

и обращают дерево к себе…

Ты поддалась назойливой судьбе,

которая, как ловкая цыганка,

всё примеряла из своих смертей

тебе на выбор.

                              И твоя созрела,

и ты рванулась вся навстречу ей.

И дух живой покинул это тело.

Что, кроме комнаты, осталось от тебя?

На кухне стол и полочка в уборной,

и вешалка в углу, пылящаяся скорбно,

и всё, что моль не стала есть дотла, —

все эти шляпки, зонтики, боа,

вся дребедень, с такой ненужной силой

хранящая…

Как не подходят стелла и ветла

тебе и слову слизкому «могила»!

Здесь роза из последних сил цвела

и пахло степью пыльного тепла,

и как-то просто солнце заходило.

Стемнело. Смерть истратилась в слова,

чтоб тяжестью меня не раздавило.

Теперь я прихожу к тебе нечасто,

раз-два в году, когда по совпаденью

я окажусь в родных краях, и в настроенье,

и суета глаза мои не застит.

Я прохожу сквозь хор надгробных вскриков,

с сумятицей их бестолковой скорби,

и дробный хохот плещущихся бликов

по плитам сыплет тополь, как из торбы.

Да, да, я прихожу, но вот, к тебе ли,

и что такое ты теперь – мне знать бы…

Я прикасаюсь к этой чёрной стелле

и ничего не чувствую.

                                    На свадьбе

крылатых мошек, вьющихся над стеблем,

присутствую. И я свободен столь же.

Как странно, что растёт и в нашем пепле

слепое знание души.

                                    И что нам больше!