Читать книгу Узнавание - Валерий Черешня - Страница 55

Теплоход отчаливает, дрожа всем телом,

меж кормой и пристанью нарастает рана.

            Ещё очень рано

и прибрежные горы в чём-то белом.

Крошечный бульвар медленно разворачивается,

        тополя становятся игрушечными.

Человечек, словно точка. Он утрачивается

        со своими надеждами мушечными.

Утренняя свежесть оседает каплями

              на звенящей леске.

Тела у бассейна своими «оп-лями»

             устраивают всплески.

Ресторан открыт. И бар открыт. Но море

         несравненно более открыто.

Берег блекнет в небоводном хоре, —

                всё забыто.

Глупости, что сбудется и взыщется:

     как вода под днищем расступается,

так и жизнь под ясным взглядом свищется,

                    растворяется.

Всё это – крымско-кавказская линия,

       какой-то год, летом.

Ты опять весь – прошлое синее,

          что тебе в этом?

Поэзия свидетельствует, что

родившийся живёт и умирает

вполне и окончательно

со всеми привычками и пустяками,

шутками, надеждами, любвями,

со своим морем, картинами, близкими,

ссорами, передышками, взвизгами,

с видом из окна, с книгами,

с одинокими детскими играми,

с печальным своим счастьем, стиснутым

сердцем от невысказанности, с мыслями

простыми, как их отсутствие,

с лицом,

вбиравшим жизнь

и так чутко отражавшим её мимолётности,

с невозможностью,

что всё это исчезнет,

с временем, затаившимся,

словно хищник, в звуках и запахах

о, несказуемость жизни… в запахах.

…и я хочу, чтоб то была попытка

такого утра, как Лоррен увидел:

залив спокоен, солнце мутноватой

медузой поднимается из моря,

с него ещё стекают сгустки света,

поющие на водах.

                             Длинной тенью

отчёркнуты холмы и акведуки,

в провалы небывающих руин

просвечивает небо.

                              Два матроса

на пирсе устанавливают сходни,

сидят три дамы – что они сидят?

На первом плане дерево, оно

растёт во всю картину, затмевая

полнеба мощной кроной, все листы

угнетены ещё ночным дурманом

и утренней росой.

                                Всё сиротливо,

чуть пусто и прохладно до озноба.

Так, путешествуя среди воспоминаний,

наткнёшься на садовую скамейку

с облупленной зелёной краской, на

две липы у трамвайной остановки, —

всё то невыразимое, чему

реальность придаёт лишь расставанье,

и поразишься благородной простоте,

с каким мгновенье, плавая в свободе

«быть» и «не быть», смиряется на «быть»,

и потому здесь вовсе нет матросов,

залива, дерева, – есть только колебанье

мгновенья прежде, чем собою стать,

и тут же уступить себя другому;

вот почему всё чуть тяжеловесно,

чуть неуклюже, и так точно, точно…

Совсем другому Мастеру дано

в нас сотворять живую непрерывность,

чтоб кто-нибудь, положим, Клод Лоррен,

не удивившись чуду говоренья,

нас тронул за рукав, сказав: смотрите,

как всё же им легко существовать, —

заливу, дереву, холмам, матросам.