Читать книгу Крест и посох - Валерий Елманов - Страница 2

– А ведь вроде и мало выпил, – бормотал себе под нос Константин, пробираясь по ночному лабиринту коридорчиков, галереек, лесенок и переходов в свою опочивальню. – Не-ет, завтра точно завяжу. Как там говорится? Бог троицу любит? Вот-вот. К тому же я за эти три дня так проспиртовался, что Хлад мне не только сегодня не страшен, но и в ближайшую неделю, а потому бояться нечего. Даже если он и придет, то уж точно со мной ничего не сделает. Стоит мне на него лишь дохнуть, как он мигом ласты свои откинет.

Но думать о возможном визите неведомого чудища пьяному князю все равно не хотелось, и мысли, повинуясь пожеланию хозяина, тут же угодливо свернули в другую сторону.

– Вот, кстати, о ластах. Интересно, а как эта сволочь передвигается? У него вообще-то конечности имеются или он все больше ползком? А голова? Головы-то я у него в овраге тоже не приметил.

В это время он в очередной раз напоролся на какой-то угол, зашипел от боли и с еще большим энтузиазмом пообещал самому себе с завтрашнего дня завязать, причем решительно и однозначно.

– Самое большее – один кубок. Ну ладно, пусть два, – спустя несколько секунд уточнил он свое обязательство. – Но два точно предел. Причем не чаще раза в неделю и лишь во время пира. Иначе и впрямь спиться недолго. А Хлад? Ну и что с того, что он Хлад. Подумаешь. Собачка он страшная и больше ничего, как говаривала одна моя хорошая знакомая, дай бог памяти, как же ее звали? О, вспомнил. Кажись, Иришкой кликали. Ну вот, с шутками и прибаутками я вроде бы и добрался. – Он брякнулся на кровать и энергично помотал головой, пытаясь хоть немного согнать с себя пьяный дурман.

Мед на средневековой Руси и впрямь был чертовски коварной штукой.

Довольно долгое время он почти совсем не касался головы пьющего, но едва тот вставал на ноги, как начинал понимать – перебор, поскольку нижние конечности наотрез отказывались служить своему хозяину. Они ступали не туда, куда следовало, поворачивали, когда надо было шагать прямо, и вообще порывались вести исключительно самостоятельный образ жизни, требуя свободы и автономии от тела и от головы.

В результате Константин по дороге не меньше пяти-шести раз ухитрился стукнуться о различные углы, причем в строгом соответствии с законом подлости напарывался на них преимущественно раненой ногой, да еще с такой силой, что тонкая пленка молодой кожи в одном месте дала изрядную трещину, сквозь которую незамедлительно просочилась кровь.

Правда, когда он, уже сидя на своей постели, стянул с себя верхние штаны, то ничего не обнаружил, оставшись в уверенности, что все в полном порядке.

Впрочем, он особо и не осматривал – до того ли. К тому же стаскивать с себя холодные порты[5] для осмотра повязки – такая трудоемкая процедура, что на пьяную голову ею лучше не заниматься.

Нет, если бы боль оставалась, то он, возможно, и попытался бы проверить, но хмельной мед – прекрасная анестезия, поэтому Константин предпочел просто завалиться спать и блаженно откинулся на своей постели.

Мутило изрядно, и уснул он не сразу, поворочавшись, стараясь улечься поудобнее, так что от резких движений трещина пошла дальше. Но то, что повязка на ноге насквозь пропиталась свежей кровью, Орешкин уже не ощущал, поскольку намертво отключился.

Спустя всего час в его опочивальне появился Хлад.

Он вполз медленно, не торопясь, не спеша продвинулся к ногам и осторожно принялся обвивать обе ступни в своих ледяных скользких объятиях.

Запеленав их полностью, он так же медленно, но уверенно двинулся далее, сковывая холодом княжеские лодыжки, забираясь под порты и все сильнее и сильнее стискивая колени Константина.

Орешкин пробудился довольно-таки быстро, но продолжал лежать, будучи не в силах пошевелиться, закричать, позвать на помощь, хотя прекрасно все осознавал и понимал, что это надвигается его неминуемый конец, причем даже более страшный, нежели сама смерть.

Сгусток чего-то неизмеримо более кошмарного и ужасного, сущность которого была враждебна не только всему живому, но даже и мертвому на Земле – скалам, песку и прочему, – алчно жаждал поглотить его в своих жутких объятиях, а поглотив, растворить, превратив в частицу самого себя, отрицающего все и вся в этом мире, на этой планете, да и вообще во всем разумном Космосе.

Константин попытался протянуть руку к шнурку с привязанным колокольчиком, но понял, что сделать это не в силах, хотя его пальцы находились всего в каких-то миллиметрах от витой красной нити.

Тогда он, стиснув зубы, с силой напряг не здоровую, а раненую ногу, пытаясь приподнять ее и разбудить боль, спящую в ней, которая, как это ни парадоксально звучало, могла стать его союзницей.

Князь сам не знал, почему он так решил, но был уверен, что прав.

Приподнять ногу ему не удалось, зато черная мгла, чувствуя возросшее сопротивление человека, еще крепче сдавила ее, причинив при этом неимоверные мучения. Но даже они не смогли помочь князю разжать зубы и издать хотя бы слабый стон, в надежде, что его смогут услышать.

Зато Константин наконец сумел пошевелить онемевшими, по-прежнему бесчувственными пальцами правой руки и передвинуть их чуточку поближе к шнурку. Еще один миг, и он, напрягшись изо всех сил, слегка ухватил его двумя пальцами и резко дернул.

В сенцах, близ колокольчика, находился на часах вечно сонный дружинник со странным именем Буней. Так нарекла его плененная русским воем мать-половчанка. Спал он крепко и беспробудно, но на счастье Константина именно в этот миг по двору проходила Доброгнева, возвращаясь из места, куда, как принято говорить, и короли ходят пешком.

Колокольчик звякнул лишь один раз, и то еле слышно, но у девушки был очень острый слух, и она мгновенно остановилась, затаив дыхание и ожидая нового звонка, которого все не было.

Прождав с минуту, Доброгнева уже махнула рукой – задел, поди, князь случайно и все – и хотела идти далее в подклеть, где и была ее каморка. Но тут острая игла осознания того, что в княжьей опочивальне творится что-то страшное, больно впилась ей в грудную клетку куда-то пониже сердца.

Не чуя под собой ног, она бросилась бежать вверх по лестнице на крыльцо, а оттуда по кажущимся бесконечными галерейкам и коридорчикам, добравшись наконец до княжьей светелки.

Тяжко и смрадно пахло в ней погасшими восковыми свечами, которые, не прогорев и до середины, все как-то разом почернели и потухли. К ним добавлялся время от времени еще один запах, омерзительный и удушающий, как будто приносимый порывами неведомого подземного ветра.

Такой запах не мог издавать даже давно разложившийся человеческий труп, но лишь мертвое, никогда не бывшее живым и враждующее абсолютно со всем, оставляло этот знак как клеймо, говорящее о пребывании здесь мрачного и полновластного хозяина.

Сам Хлад клубился уже на уровне пояса князя, жадно впитывая в себя его жизненные соки и тут же перерабатывая их во что-то мерзкое и чуждое.

Распахнув дверь в опочивальню, Доброгнева поначалу несколько секунд не могла сдвинуться с места при виде всей этой ужасающей картины.

В чувство ее привел, как ни странно, запах. Будучи необычайно гнусным, он не только перехватывал дыхание, но и вызывал неудержимую тошноту.

Девушку тут же вырвало на пол, что принесло толику облегчения, и она обрела возможность двигаться.

Странное оцепенение пропало, и с диким визгом, мало напоминающим человеческий, она подскочила к изголовью, ухватила один кубок с питьем, другой, третий и принялась беспорядочно выплескивать их прямо на черный клубящийся сгусток неведомого врага.

Только в одном из них была родниковая вода, настоянная на серебряном обереге, но, по счастью, хватило и этой малости.

Клубок черноты недовольно запульсировал, задергался и стал смещаться вначале к ногам князя, нехотя высвобождая тело из своих смертоносных объятий, а затем и вовсе неторопливо сполз на пол.

– Батюшка Перун! – в отчаянии воззвала она, но при этом почему-то повернувшись к иконам и уставившись на изображение Иоанна Предтечи. – Ты же сильнее порождения сатанинского, так почему же взираешь безмолвно на козни диавольские? Почто не истребишь врага рода человеческого? Порази его молоньей гнева своего! – И она, облегчая могучему славянскому богу задачу, даже указала рукой, что именно надлежало ему поразить, но сгустка на полу уже не было.

Тварь то ли уползла в одно из укромных мест, то ли попросту исчезла, мгновенно переместившись в пространстве, то ли…

Убедившись в ее отсутствии, Доброгнева облегченно вздохнула, но сразу ойкнула, зажав себе рот, и виновато покосилась на иконы.

Фиолетово-вишневый мафорий[6] богородицы в полумраке комнаты незаметно для глаза сливался с ее сапфирово-синим хитоном, отчего казалось, что она была одета во что-то сумрачное, монашеское.

Впрочем, и в одеянии Иоанна Предтечи различий в цвете одежды тоже не наблюдалось – все смотрелось почти черным. Только тоненько посверкивали кое-где золотые полоски на хитоне и гиматии младенца Христа.

Она медленно перекрестилась и склонилась в земном поклоне.

– Коли изничтожили вы его – вечная благодарность, ну а коли отогнали просто – и на том низкий поклон. А уж кто в том более потрудился, кто менее, не мне, глупой девке, судить.

И тут за окном ослепительным зигзагом прочертила огненный след молния. Следом вторая и почти сразу третья, после чего совсем рядом раздался басовитый раскат грома.

Она спохватилась и бросилась к окну. Распахнув створку, Доброгнева чуть ли не до пояса высунулась наружу и громко выкрикнула:

– И тебе поклон, батюшка Перун! Жаль токмо, что припозднился ты малость, но хоть теперь, сделай милость, догони его и покарай своими стрелами!

Некоторое время она еще смотрела наверх, словно ожидала, что грозный громовержец явит ей свой суровый лик среди мрачных туч, клубившихся над Ожском, но, так и не дождавшись, с легким разочарованием вынырнула из окна и огляделась по сторонам.

К тому времени удушающий запах почти исчез, а вскоре, зажженные ее заботливой рукой, вновь запылали свечи и затеплилась лампадка у Деисуса[7], непрерывно чадя и потрескивая.

Теперь князь.

Доброгнева вернулась к лежащему и принялась хлопотать. И все это время, пока она снимала старую повязку, обмывала рану, заново бинтовала ногу, травница не переставала с уважением поглядывать на Константина.

Ай да названый братец ей попался! Таким перед прочими и погордиться незазорно.

Ведь получалось, что коли этому страшному существу понадобился человек, лежащий сейчас без сил на своей постели, то ясно как день, что ему уготована славная судьба и свершение великих деяний.

И сразу вздрогнула от мысли, невольно пришедшей в голову: «Вот только успеет ли он их свершить?»

– Ты снова спасла меня, сестрица Милосерда, – слабо улыбнулся пересохшими губами князь.

Доброгнева лишь кивнула, не желая добавлять: «А надолго ли?», принесла укрепляющего средства, помогла князю приподнять голову, чтобы легче было напиться, и наконец выдавила из себя одно-единственное слово:

– Спи.

– А он… – настороженно начал Константин.

– Нет, – ответила девушка, догадавшись, о чем тот хочет спросить, и вкладывая всю силу убеждения в это короткое слово, и на всякий случай, для вящего его успокоения, добавила: – Спи, а я у тебя в сторожах побуду.

– Он точно не…

– Точно, – кивнула она. – Дважды за одну ночь он никогда не приходит, к тому ж теперь ему не до тебя – самому бы улизнуть. Эвон какую охоту на него самого батюшка Перун учинил. – И кивнула за окно, где продолжала бушевать гроза.

Она не лгала, дав столь уверенный ответ. Во всяком случае, именно так рассказывала ей бабушка.

Правда, помимо этого она еще добавляла, что все равно его приход обязателен, как восход солнца. Если уж он пришел раз, то будет появляться вновь и вновь, и старухе не доводилось слышать, чтобы хоть кому-то удалось от него спастись.

С другой стороны, бабушка никогда не рассказывала Доброгневе и того, чтобы за одним человеком Хлад приходил трижды, хотя, скорее всего, просто потому, что редкий выживший после его первого визита непременно исчезал после второго.

Ожский князь уцелел и во второй раз. Что будет дальше – Доброгнева не знала, но сердцем чувствовала, что Хлад непременно придет и в третий, и уж тогда никакой оберег не выручит. Получалось, что сегодняшней ночью Константин получил лишь отсрочку.

Надолго? Кто знает. Может быть, они?

Доброгнева повернула лицо к образам в углу, еле видным в тусклом свете лампады.

Лики, изображенные на них, колыхались в такт дрожащему язычку пламени и не сулили ничего утешительного, во всяком случае, ни ей, ни князю.

Впрочем, и мрачных прогнозов она тоже не уловила. Богородица, Христос и Иоанн Креститель были по-детски безмятежны и простодушны.

И тут девушка поняла, что она сделает завтра и куда пойдет. В этом заключалась ее единственная надежда на успех. Маленькая, просто крохотная, почти незримая, но она была.

Правда, Доброгнева знала и другое. Это будет очень страшно, ибо с нее непременно потребуют чудовищную плату, при этом, вполне вероятно, ничего не дав взамен, – такое тоже было возможно.

Все это она прекрасно понимала, но отойти в сторону, когда погибал не просто князь, которого она лечила, а ее названый брат, девушка просто не могла. И пусть ее сердце кричало от ужаса, а душа была объята страхом, но она не видела для себя иной дороги.

«Вот сейчас он успокоится, заснет, и тогда я пойду, – настраивалась она на неизбежное, но, когда тот и впрямь уснул, встать все еще не решалась. – Сон пока некрепок, – оправдывалась невесть перед кем девушка. – Стоит мне встать, как он сразу проснется. Нет уж, лучше я обожду до рассвета».

Так она и просидела в княжьей опочивальне остаток ночи, дожидаясь утра. И первое, что увидел Константин наяву после недолгого сна, – ее. Доброгнева отрешенно смотрела сквозь него куда-то вдаль и о чем-то напряженно размышляла.

Князь еле заметно пошевелил пальцами своей широкой пятерни. Движение было слабым, но Доброгнева сразу очнулась от раздумий, тут же вскочила с постели и бросилась к выходу.

Она не хотела встречаться с упрямо вопрошающим взглядом Константина, но не смогла пересилить себя и, уже открыв дверь, все-таки обернулась.

Надо было непременно сказать на прощание что-то ободряющее, но Доброгнева не знала, что именно. Однако и промолчать было невозможно, ибо это означало безысходность, а названый братец так нуждался в поддержке и ободрении, чтобы надежда на спасение не увяла в нем окончательно.

– Сам чуток виноват, – сорвалось с ее языка. Она было осеклась, но, решившись, продолжила: – Почто за раной не следил – эвон сколь руды натекло. Ежели бы не я, тут тебе и без него бы к утру карачун пришел. Вот уж не помыслила бы нисколь, что ты токмо для того и отказался от моих настоев, чтоб меды хмельные пивать невозбранно…

Константин уныло вздохнул. Дернул его черт вслух назвать эту своенравную девку сестрой милосердия, теперь вот расхлебывай. Точно говорят, что язык мой – враг мой.

Но, с другой стороны, если бы не она, то хана и ему, и эксперименту, и, как неизбежное следствие, всей планете, так что…

Однако на сей раз распекала Доброгнева недолго, уже спустя пару минут сменив гнев на милость:

– Ныне на каждый средний палец вздень кольцо из серебра. Да не одних рук, а и ног тоже. Четыре кольца, и пятый – серебряный оберег на груди. Ежели что, то они подсобят тебе с им тягаться…

Константин кивнул и вновь с надеждой посмотрел на нее.

– И это вправду поможет? – недоверчиво шепнул он. – Ты вроде раньше о таком не говорила.

Девушка нахмурилась. Зачем она все это выпалила, она и сама не знала. Прибавить князю веры в свои силы? А проку? И что сейчас ей отвечать?

Хотела было сказать «да, поможет», но язык не повернулся – уж слишком наглая ложь. Вместо этого она неопределенно пожала плечами – так будет чуточку честнее, а там пусть понимает как хочет.

Ну не могла же она ответить ему, что все это бесполезно и глупо, что спасения нет, а есть только Чудо, которое она попытается ему принести, если, конечно, вообще вернется оттуда живой и если ей дадут его.

А князь продолжал ждать ответа, не удовлетворившись этим безмолвным пожатием плечами, и тогда Доброгнева все-таки пересилила себя, солгав:

– Токмо если ты сам будешь бороться до конца. – И тут ей припомнилось еще одно средство. – Ты можешь повелеть, чтобы в твоих ногах спал еще один человек. Он задержит его, хоть и ненадолго.

Константин отрицательно мотнул головой, причем сразу, даже не раздумывая, и тут же прочел восторг в глазах девушки, которая, скорее всего, посчитала, будто он настолько благороден, что…

Меж тем дело было вовсе не в морально-этическом аспекте. Просто он прекрасно помнил то, что рассказывала сама Доброгнева, и понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.

Будет человек или нет – Хлад безошибочно выберет именно князя, ибо, судя по всему, у этой скотины вмонтировано нечто вроде идентификатора ДНК или что-то похожее, хотя и с грубоватой настройкой, раз он может перепутать брата с братом.

Вот и получалось, что этот второй окажется лишь пустой жертвой, и только. Тогда – зачем?

Иное дело, если бы можно положить в ногах Глеба или, скажем, Изяслава, но и тут… Мало того что такой вариант можно было рассматривать только как чисто теоретический, но вдобавок от него еще и припахивало. Не так противно, конечно, как несло от Хлада, но само по себе весьма и весьма скверно.

– Стало быть, прощевай, – печально вздохнула она, пояснив: – Я тут по делам кое-каким схожу да кое-кого заодно поспрошаю. Авось чего и подскажут.

Не зная, вернется или нет, а если да, то когда и какая и сможет ли принести мало-мальски утешительную новость, она вновь подошла к его изголовью и, чуть помедлив, склонилась к бледному лицу.

В иное время она никогда бы так не поступила, но сегодня ей было можно все.

Почти все.

Она наклонилась еще ниже и неловко ткнулась сухими губами в княжескую щеку.

Почувствовав, что предательская слезинка сейчас сорвется и упадет прямо на его лицо, она резко отпрянула, но стремительное движение оказалось слишком медленным по сравнению с быстротой соленой капли, и у самого выхода, когда она уже с силой распахнула перед собой дверь, ее успел догнать голос князя:

– Не плачь. Мы еще повоюем.

Она выскочила из опочивальни как ошпаренная. Ведь ее успокаивал именно тот человек, который сам сейчас нуждается в утешении больше всех живущих на этом свете.

Но в то же время его фраза словно прибавила Доброгневе уверенности, и она уже ни секунды не колебалась в своем решении пойти туда, не знаю куда, и принести оттуда то, не знаю что.

К тому же, помнится, давным-давно рассказывала ей бабушка, что и впрямь был молодец, которого отправили именно с таким поручением, и он, между прочим, с ним успешно управился, так что конец был очень и очень хороший.

Впрочем, у бабушки все и всегда хорошо заканчивалось, да на то она и сказка, иначе их и не придумывали бы люди.

А зачем?

Грустную да с плохим концом выдумывать не надо, она уже есть, только называется по-другому – жизнь.