Читать книгу Крест и посох - Валерий Елманов - Страница 4

Он принес ее на руках к княжескому крыльцу, когда Константин, озабоченный шумом внизу, как раз перешагнул через порог, осторожно приволакивая раненую ногу.

Поначалу Орешкин даже не узнал свою лекарку.

С рук дюжего мастерового бессильно свешивался какой-то невесомый худенький мальчишка от силы лет шестнадцати, не больше.

– Вота, – буркнул детина, бережно уложив этого мальчишку на скамью близ крыльца и разводя руками. – Стало быть, нашел.

Он хотел было сказать еще что-то, но привычка с ранних лет безмолвно помахивать молотом, выслушивая изредка односложные команды кузнеца, и отпускать в ответ лишь скупой утвердительный кивок, взяла свое, и он в самый последний момент только беспомощно пожал плечами.

Мол, а чего тут еще говорить, когда и так все ясно.

Константин растерялся и потому окликнул его уже на выходе со двора. Повелительного окрика князя детина ослушаться не посмел и неохотно, это чувствовалось по всем медлительным движениям его огромной фигуры, повернул назад.

Близ Доброгневы, едва только ее бесчувственное легкое тело возложили на скамью, тут же захлопотала ее верная помощница Марфуша, позабыв на время, как это ни удивительно, всю свою изрядную лень и медлительность.

Рядом бестолково суетились еще с добрый десяток дворовых людей, каждому из которых в свое время простодушная ведьмачка успела помочь по лекарской части. А если и не самого исцелила, то кого-то из близких.

– Что с ней? – отрывисто спросил Константин. – Где ты ее отыскал?

– Так ведь она моей матери варево от зуба давала дней пять назад, – начал свой обстоятельный рассказ детина. – А ныне глядь, прямо на бережку у Оки лежит. Я сердце послушал – тукает, да и сама вроде дышит, хоть и тихо, еле-еле. Жива, стало быть. Ну я ее и того… – Он развел огромными ручищами, явно не зная, что еще сказать князю.

– Сам-то кто будешь? – поинтересовался Константин, в нетерпении поглядывая на бездыханную Доброгневу, но сознавая, что надо хоть чуть-чуть ради приличия побеседовать со спасителем и как-то вознаградить его за содеянное.

– Так Словиша я. В юнотах[13], стало быть, у Мудрилы-кузнеца.

– Благодарствую, Словиша. – От волнения у Константина подкатил комок к горлу, отчего даже пресекся голос, но он, кашлянув, овладел собой, и добавил: – За князем добро не заржавеет. – И, дружески хлопнув его по плечу, насколько мог быстро похромал к девушке.

Однако на полпути ему в голову пришла неожиданная мысль, и он, обернувшись, крикнул уже уходящему Словише:

– Ты вот что! Самого Мудрилу покличь ко мне. Только чтоб не мешкая шел. Разговор важный есть.

Детина важно кивнул – мол, все уразумел и выполню, – и солидной, степенной походкой проследовал дальше, а Константин метнулся к Доброгневе.

– Что с ней? – едва подойдя к лавке, спросил он Марфушу.

– Не ведаю, княже, – испуганно пролепетала девка, даже перестав поить Доброгневу какой-то настойкой из грубого темно-коричневого, почти черного приземистого горшка с широким донцем.

– А чем же тогда поишь? – осведомился князь.

– Так этот настой силов придает. Вот ежели очнется, тогда сама и поведает, чем ее дальше лечить.

– А ежели нет?

– Как же нет? – не поняла вопроса Марфуша. – Непременно скажет. Она ведь все знает.

– Ежели не очнется, говорю? – в раздражении повысил голос Костя, и дворня стала потихоньку исчезать, не желая стать невольными свидетелями, а то и, чего доброго, объектом княжеского гнева.

Сама Марфуша тоже сбежала бы, и с превеликой радостью, но сделать это мешала беспомощно лежавшая у нее на коленях голова Доброгневы, и она еще более тихо и робко, но тем не менее честно ответила:

– Не ведаю, княже. Уж ты прости бабу глупую – не обучилась я всему ее знахарству.

– А кто ведает? – Константин стиснул зубы, чтобы не сорваться.

– Есть один… – нерешительно протянула Марфуша и, помедлив, добавила все-таки: – Токмо он и вовсе глуп. Коли пустяшное что, может, и сгодился бы. А так… – И она безнадежно махнула рукой.

– Послать! – приказал Константин и, повернувшись к той части дворни, которая от излишнего любопытства не поспешила вовремя исчезнуть, рявкнул во весь свой могучий голос: – Немедля! Бегом!

При этом его указующий перст столь властно нацелился сразу на нескольких юнцов, что каждый из них отнес данную команду на свой счет.

Уже через несколько секунд все они исчезли со двора, преследуя двоякую цель: и выполнить грозное распоряжение, и, пользуясь благовидным предлогом, улизнуть куда подальше, поскольку князь, судя по всему, с минуты на минуту начнет рвать и метать.

А Константин и впрямь не знал, что бы еще такого экстраординарного предпринять, дабы помочь этой худенькой смуглянке, уже несколько раз спасавшей ему жизнь и потому безмолвно требовавшей сейчас достойного платежа.

Он бы и рад, образно говоря, рассчитаться самой крупной монетой, но, как назло, не имел в кармане ни единой куны.

Орешкин еще раз гневно оглядел тех, чье любопытство пересилило страх, и они продолжали оставаться поодаль, в глубине двора, чтобы узнать, чем все закончится. Теперь они старательно отворачивались, дабы не повстречаться с суровым взглядом бешеных княжьих глаз. Константин зло засопел и направился к воротам, хотя понимал, что гонцы только убежали и едва ли стоит ожидать их возвращения в ближайшие минуты, но тем не менее, дойдя до них, покрутил головой во все стороны и только после этого вернулся назад.

Оцепеневшая Марфуша, по-прежнему держа в одной руке горшок, первой привлекла его внимание.

– Ну и чего ты на меня уставилась? Взялась поить, так пои, – зло прошипел он, упрямо не желая кричать, но и не в силах удерживать голос в рамках прежних, спокойных интонаций.

– Ага, ага, – закивала та испуганно и вновь поднесла горшок к лиловым губам неестественно бледной Доброгневы.

Мутная желтая жидкость из горшка явно не желала проникать вовнутрь и, натыкаясь на непреодолимую преграду в виде плотно стиснутых губ девушки, беспомощной струйкой стекала по остренькому подбородку, оставляя неширокую бороздку и следуя ниже, к тоненькой шее с малюсенькой, отчаянно пульсировавшей голубоватой жилкой.

Почему-то Константину очень не хотелось, чтобы эта струйка задела ее. Казалось, если жидкость пересечет жилку, то тогда уж бедной девочке помочь и впрямь никто не сможет, но, отводя в сторону все опасения, желтая струйка направилась чуточку вбок, исчезая за расписным воротом некогда белой, а ныне грязно-серой мужской рубахи.

– Да не трясись ты так, – все таким же злым, горячим шепотом упрекнул он Марфушу, заметив, как рука ее, судорожно сжимающая горшок, содрогается от приступа мелкой нервной дрожи.

При этом мутный поток, берущий начало от края горшка, приставленного к губам Доброгневы, временами почти иссякал, а в иные секунды усиливался, грозя выйти из уже очерченных берегов и открыть для себя новое русло – как раз над стремительно пульсировавшей жилкой.

– Господи, да помогите же ей хоть кто-нибудь! – обернулся он к остававшейся в отдалении дворне, но тут же, не дожидаясь, пока они придут на помощь бестолковой Марфушке, с трудом выцепил горшок из ее судорожно сжатой руки и принялся сам поить Доброгневу.

– Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, – послышался с крыльца изрядно опротивевший Константину насмешливо-презрительный голос княгини.

Он поднял голову и, медленно произнося слова – негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживает, – отчеканил:

– А ты, княгинюшка, поди к себе в светелку, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.

Фекла хотела было сказать еще что-то, но крепко стиснутые зубы князя и знакомый взгляд бешеных глаз, обычно васильковых, а тут яростно посветлевших до прозрачной голубизны, безмолвно, но весьма красноречиво предупредили, что каждую шутку рекомендуется вовремя прекращать, и она, осекшись на полуслове, вновь стала подниматься наверх.

Строго поджатые губы и суженные от гнева глаза, которые и без того даже записной льстец вряд ли назвал бы широкими, явно говорили об ответной вспышке ярости, но из уст княгини никто не услышал ни слова.

Как на беду, восточный лекарь еще две недели назад укатил к князю Глебу. Прощаясь с Константином, он беспомощно развел руками и, указывая на Доброгневу, сказал, бессовестно коверкая русский язык:

– Мой знание, княже, никто в сравнении со светлая голова эта девочка. К тому же негоже, недоев душистый арбуз, переходить к жирная шурпа. Она лечил начало и как… – Он закатил глаза, пытаясь подобрать подходящее цветистое, как принято на Востоке, сравнение.

Не найдя его или, скорее всего, будучи не в силах перевести на русский язык, лекарь махнул рукой.

Благожелательно улыбаясь, а он почти всегда улыбался, приговаривая, что для больного улыбка лекаря – уже лекарство, сказал попросту и, странное дело, почти правильно:

– Если тебе, княже, так повезло с этой девкой, то мне остается токмо пожелать, чтоб и далее всемогущая судьба тебе улыбалась, одаривая своими милостями.

Сейчас бы он, конечно, пришелся как нельзя кстати, и Константин, по-прежнему продолжая поить Доброгневу, уже подумал было, а не послать ли гонца в Рязань к Глебу за лекарем, ведь не откажет, но тут сзади раздался густой сочно-басовитый голос:

– Это от истомы великой у нее. Бывает. У моей женки перед шестым дитем тоже такое случилось, да господь спас – оклемалась.

Константин тяжело встал с корточек, протянул опустевший уже к тому времени горшок Марфушке и повернулся к говорившему.

Когда он вставал, жгучее желание сказать что-то злое наглецу, объявившемуся среди дворни, еще горело в нем, но только-только он раскрыл рот, как услышал еле слышный шелест губ Доброгневы:

– Прости, княже. Без пользы я проходила.

Он вновь обернулся, уже радостно улыбаясь, и натолкнулся на виноватый взгляд девушки.

– Не узнала я ничегошеньки. Только вывернули всю мою душеньку наизнанку да выжали досуха, до донышка, до капельки, а поведали взамен самую малость, да и то неведомо – сгодится ли.

Она наморщила лоб, пытаясь оживить в памяти поведанное ей, и вдруг с ужасом обнаружила, что ни единого слова не помнит.

Но ведь что-то же было, значит, надо просто вспомнить! Ну же!

И… ничего.

Будто отшибло.

Тщетные усилия окончательно выбили ее из равновесия, и по щекам гордой Доброгневы побежали тоненькие ручейки горючих слез.

– Не помню вовсе, – горестно пожаловалась она князю. – А ведь было же. Веришь?

Константин обрадованно подмигнул ей, почему-то обоими глазами сразу, и ободрил:

– Ничего страшного. Вспомнишь. Нынче-то мы живы, а это уже хорошо. Еще повоюем.

Диалог этот был понятен только им двоим, и, хотя он не нес в себе ничего утешительного, но улыбка князя была такой лучезарной и светилась столь яркой, солнечной радостью, что девушка, которая едва пришла в себя, совершенно неожиданно почувствовала бурный прилив сил и даже попыталась встать, но тут же с легким стоном вновь опустилась на колени к Марфуше.

– Это она зря. Лучшей всего полежать ей до вечера, да медком отпоить – вот и все лечение, – раздался голос со стороны ворот.

Константин хотел бросить через плечо нечто язвительное и отбрить бесцеремонного нахала, но неожиданно для себя последовал его совету, распорядившись отнести Доброгневу в постель, и лишь после этого повернулся к непрошеному советчику.

– Звал, княже? – склонился тот перед ним в учтивом поклоне.

Иначе назвать это было нельзя – человек кланялся, отдавая должное князю как начальнику и в то же время не раболепствуя, а достаточно высоко ценя и себя. Потому он и опускал голову не особо низко, а в самую меру – ни убавить, ни прибавить.

Да и от него самого исходила какая-то могучая волна уверенности и собственного достоинства, которую Константин также успел очень хорошо уловить.

– Ты кто? – несколько неуверенно спросил князь, успевший за всеми этими хлопотами совсем позабыть, кого он там вызывал к себе и зачем.

– Так ведь Мудрила я, в крещении Юрием прозванный. Ты же сам мне сколько раз заказы давал. Да и сегодня сам подручному моему, Словише, повелел, чтобы я к тебе… – недоуменно пожав плечами, начал было разъяснять тот.

– Ты извиняй, Мудрила, что запамятовал. У меня теперь, после ран, иной раз так случается с памятью, – прервал его Константин и жестом пригласил к себе в покои.

Увидев в дальнем углу двора, близ конюшни Миньку, призывно махнул и ему, после чего направился наверх, а следом, отставая на пару ступенек, чинно шли за прихрамывающим князем Мудрила и догнавший его Минька.

Кузнец, едва только парень поравнялся с ним, с любопытством взглянул на мальца, но ничего не сказал, пытаясь самостоятельно разгадать интересную загадку и сообразить, что могло одновременно понадобиться князю от них обоих.

Едва они вошли в покои, как Константин, обернувшись и требовательно глядя прямо в глаза Юрию, пояснил цель своего вызова. Впрочем, начал он, как повелось с некоторых пор, с комплимента:

– Как там батьку твоего кликали?

– Так три брательника у меня, и все по родителю Степиными прозываемся, стало быть… – начал было обстоятельно разъяснять кузнец, но Константин нетерпеливо перебил:

– Ведаю я, что ты у меня самый лучший по кузнечному делу. – И, прерывая собравшегося было возразить Юрия, веско заметил: – На мой взгляд, и во всем княжестве Рязанском лучше тебя не найти.

Однако лестью невысокого, но крепко стоящего на земле кряжистого мужика пронять, как оказалось, было нельзя, и тот упрямо возразил:

– И получше есть, княже. Петряй в Переяславле да Егорша в Пронске. А уж в Рязани стольной и вовсе. Один дед Липень, кой мне учителем доводился, помимо меня еще двух-трех таких же обучил. За похвалу благодарствую, но токмо мыслится мне, что не за тем ты зазвал меня. – И он выжидательно посмотрел на князя.

– Это верно, – кивнул Константин. – Не за тем. Есть у меня к тебе заказ наиважнейший. И не ведаю я, кто, кроме столь славного искусника, возьмется за это дело и сможет его выполнить. Такого ведь ни ты, ни другой какой мастер на Руси еще не делали, так что первым будешь.

– Оно, конечно, за почет поклон тебе, княже, – Юрий еще раз, хотя уже не так низко, как в первый, склонился перед Константином, – однако заказ твой приять невмоготу мне, княже.

– Это еще почему? – удивился Орешкин.

За три с небольшим месяца он как-то успел отвыкнуть от возражений со стороны простого люда, все больше и больше врастая в княжескую личину, и сейчас уже не столько негодовал, сколько искренне недоумевал, получив отказ, – уж больно непривычно стало такое слышать.

– А нечем делать, – развел руками Юрий. – По зиме исполнил я твой последний заказ. Все в лучшем виде, как ты и повелел. Да и княжичу переделанная мною бронь впору пришлась – сидит как влитая. Я же малость на железо поистратился, вот и пришлось справу[14] свою вместе с кузнею боярину твоему заложить, который куны в резу дает.

Лукавил, конечно, Мудрила, а по-простому если – врал.

Справой той, что он заложил у боярина, кузнец практически не пользовался. Что он, совсем, что ли, из ума выжил, своими руками себя и всю свою семью куска хлеба лишать?!

Хаты лишиться и то не так страшно, чем ее. Сгори ныне его дом со всеми скудными пожитками – вздохнет, погорюет и примется новый ставить. Амбар с зерном полыхнет – и это горе из поправимых. Пока руки есть, да пока они в силах молот сжимать – не пропадет Мудрила, выживет. И сам выкарабкается, и семью всю вытянет.

А вот ежели справы кузнецкой лишится – тут как раз верная голодная смерть и придет.

Потому он вначале бы все остальное в заклад отдал, а уж в самую последнюю очередь… Нет, не справу – сам бы в омут головой нырнул, чтоб не мучиться понапрасну.

Так-то оно куда как проще будет.

И оттого, рассказывая сейчас князю о том, чего не было, он немного стыдился своих слов.

А с другой стороны – куда ему деваться? Ведь не один такой заказ он, по сути бесплатно, для князя сделал – так сколько же можно?!

А просто так тоже не откажешься. У князя порубы знатные да просторные. Скинут за норов и непочтение в ямину, посадив на хлеб-воду, а потом достанут через месячишко и спросят ласково: «Поумнел ли?»

И что отвечать?

Ежели кивнешь согласно головой – иди сызнова задарма трудиться, а откажешься – опять в поруб.

А семью кто кормить будет? Хоть и невелика она – всего-то девка старшая, в крещении Иулианией названная, а так Беляной, да еще сын, Алексием окрещенный, а все равно пить-есть подавай.

Вот и пришлось в кои веки враками спасаться.

Хотя с другой стороны – и не такая уж это откровенная ложь. Справа у боярина лежит в закладе? Лежит. А то, что он ею не пользовался почти, – другой разговор.

– Думал, за месяц рассчитаюсь, когда ты со мной расплатишься, – басил кузнец, пытливо поглядывая на Константина – не перегнуть бы палку. – К тому же ты слово княжье давал и за последнюю работу уплатить, и за то, что ранее заказывал. К дворскому твоему раз пять совался, да куда там – дальше приступка[15] и не пускал. Пошмыгает носом своим длиннющим, дескать, нездоров ты еще, да и назад ужом. Али в житницу или в иную какую подзыбицу[16] нырнет, и нет его. А реза-то растет помалу. Сегодня я ужо вдвое боле против взятого должен.

– Ого, – покрутил головой Костя. – А кто же это из моих бояр такой прыткий?

– Известно кто, – слегка усмехаясь неумело играющему в забывчивость князю – и мне нарочно, поди, на память жаловался, чтоб гривен не платить, хитрован. – Юрий насмешливо назвал печально известное многим жителям Ожска имя: – Житобуд.

Константин тут же вспомнил самый первый свой пир и внезапное сумасшествие несчастного боярина сразу после того, как тот разобрался, сколь много потерял в одночасье после растреклятой мены с князем.

«Не зря я этого паршивца обобрал», – мелькнула у него в голове злорадная мысль, и он уверенно обнадежил Мудрилу:

– Слово князя – золотое слово. – Сразу же уточнив: – Разумеется, если слово это дал тебе я.

– И я тако же помыслил, княже, когда заказ твой исполнял, – без тени улыбки согласно кивнул Юрий, только при этом где-то глубоко в его глазах прыгали насмешливые бесенята.

Впрочем, возможно, что Косте это только показалось.

– Ну тогда будем считать, что это затруднение мы разрешили. – Князь хлопнул кузнеца по плечу, но тот, не угомонившись, переспросил:

– Это со всем долгом али токмо с последней работой?

– Полностью со всем долгом и даже с резой, что ты обязался выплатить и не уплатил по моей вине. Я ведь так мыслю, что если бы я тебе ранее за прочие свои заказы все гривны уплатил, то ты к Житобуду и вовсе обращаться не стал бы?

– Верно, – недоумевающе согласился Юрий.

Он уж было настроился битый час упираться и отказываться от заказа до тех пор, пока князь не уплатит хотя бы обещанное за бронь для сынишки, и про себя поклялся, что ни за какие коврижки не согласится на новую работу, пока не увидит в своих руках трех-четырех гривен, а тут…

«А может, какой-то подвох?» – мелькнула мысль, и он нерешительно промямлил, окончательно растерявшись от неожиданной княжеской щедрости и уступчивости:

– А дозволь узнать, княже, когда я смогу заклад свой выкупить?

– Да вот как малец этот растолкует, что да как делать надобно, – кивнул Константин на Миньку, безмолвно стоящего у самой двери и терпеливо ожидающего конца разговора с кузнецом.

Видно было, что Вячеслав преподал парню хорошие уроки вежливости.

Юрий недоверчиво покосился на него – и чего этот сопляк, неведомо откуда взявшийся, удумал заказать, да еще с княжеского дозволения? – но не произнес ни слова.

– А ты должок мой сейчас назови, да Зворыка, пока ты тут с заказом разберешься, все тебе и отсчитает, – продолжил Константин.

– Назвать-то оно просто, чего ж не назвать. Ежели с резой вместе, так оно все ровно на тринадцать гривенок и потянет, – выпалил наконец Юрий, порешив в последний момент за столь замечательную сговорчивость и покладистость скинуть аж цельную гривну, да еще для ровного счета и добрый пяток кун.

Выпалил и выжидающе уставился на князя – неужто отдаст, ведь до этого чуть ли не полгода тянул.

Константин даже не поморщился, хотя мотовство своего предшественника вновь слегка его покоробило, но не объяснять же простому труженику, что у него нет никакого желания платить, можно сказать, по чужим долгам.

Впрочем, учитывая, что сумма могла быть и намного больше, ему на миг стало даже приятно оттого, что эту выплату он может произвести почти из своего кармана, а если точнее, то из денег, заработанных собственной смекалкой и хитростью.

«А кое в чем мы даже и сэкономим», – подумал он, вспомнив об одном хитром ларце, по размерам больше смахивающем на небольшой сундучок, который его простодушные слуги высмотрели в укромном месте в бретянице у Житобуда.

Высмотрели, ухватили и, как ни упирался его дворский, в тот вечер вывезли вместе с прочими из сокровищниц жадного боярина.

Не было в том ларце-сундучке ни злата, ни серебра, не был он набит драгоценными мехами да заморскими тканями. Да и искристых самоцветов в нем тоже не имелось. Зато внутри лежало кое-что получше – закладные да расписки.

В это время они, несомненно, назывались как-то иначе, ну да господь с ним, с названием-то. Дело не в нем, а в том, что если все суммы, что на каждом листе указаны, вместе сложить – так гривны те, не то чтобы в два, а и в три таких сундучка не вместятся.

Помнится, он тогда еще немного колебался – вернуть или заявить, что это тоже входит в мену. Но последнее выглядело настолько же соблазнительным, насколько и нечестным, и Константин почти сразу же отказался от такой мысли. Да и глупо это – расписки-то именные, все на Житобуда, так что воспользоваться ими все равно бы не получилось.

Иное дело – вернуть не безвозмездно, а изрядно поторговавшись и содрав с жадины в виде компенсации куда больше медного гроша, которым рекомендуется подманивать подобных типов в одной из детских песенок.

Он ведь и все прочее собирался отдать боярину. Не сразу, разумеется. Мена-то честь по чести зафиксирована на бумаге, в которой ясно сказано: «Все сундуки, кади и прочее из княжеских сокровищниц, не заглядывая в них и даже не открывая, загрузить в телеги и привезти на двор к Житобуду. Его же кладь изо всех бретяниц точно так же отправить в княжеские».

Кто ж тому виной, когда боярин сам себя обманул, добровольно пойдя на этот шаг, да еще в присутствии свидетелей-видоков – точно таких же бояр, как и он сам?

Ах, невыгодно?

Так ведь мена почти всегда кому-то одному из меняющихся невыгодна. И почему этим неудачником должен непременно оказаться князь?

Кто тебя, боярин, заставлял согласие на нее давать? Никто? Тогда в чем дело?

Правда, вернуть все равно бы пришлось.

Не из щедрости, которая в этом случае граничила бы с обыкновенной глупостью. Просто нельзя было допускать столь откровенный и беззастенчивый грабеж.

К тому же – тут и к гадалке не ходи, – узнав, что да как, и все прочие бояре поднимутся на дыбки. И не потому, что дружны с Житобудом – навряд ли хоть кто-то, включая даже его домашних, питал к нему добрые чувства, – а исходя из собственных интересов.

Оно ведь как? Ныне князь обобрал одного из них – а завтра? Приохотится, так и всех прочих обчистит.

И то, что Константин проделал всю операцию на добровольной основе, с помощью хитрости, а не силы, все равно бы никого не остановило. Да, поначалу добровольно, а потом, когда войдет во вкус?

Словом, как ни крути, но выгоднее было отдать, что Константин и рассчитывал сделать, для приличия немного поупрямившись, не далее как на следующем пиру. Не за просто так, конечно, а за изрядную компенсацию, предложить которую Житобуд должен был снова по доброй воле и опять же в присутствии прочих бояр.

Но кто ж мог подумать, что его, едва только он увидит и поймет, что на что сменял, тут же хватит кондрашка. С виду-то вон какой необъятный бугай, ну прямо как в детской сказке – упитанный и невоспитанный.

Теперь же выходило, что обмен и впрямь состоялся.

А здоровенный ларец с расписками?..

Да пускай и он тоже остается.

Зато теперь благодаря ему и исходя из экономии денежных средств Костя выдумал следующий трюк.

Его предшественник ведь задолжал не только одному Мудриле. Кузнец-то со своими гривнами – пустяк, да и только, если глянуть на другие долговые обязательства, которые недавний владелец его тела, разгульный и бесшабашный пьяница, щедро и в превеликом множестве нараздавал купцам, совершенно не задумываясь о последствиях.

Костя даже немного ему позавидовал. Умеют же люди красиво жить – одним только сегодняшним днем, и плевать им, что там сулит завтрашний. Вот он сам так поступать никогда не мог. Если уж занимал в своей прошлой жизни, то вначале всегда трезво прикидывал, из чего и в какие сроки сможет отдать, а уж потом протягивал руку за деньгами.

Хотя вообще-то брать эти самые кредиты – последнее дело. Берешь-то чужие и на время, а отдаешь свои и навсегда. Звучит смешно, а задуматься – ох как верно.

К тому же и про проценты, или если по-нынешнему, то резу, тоже забывать нельзя. С нею, чего доброго, и вовсе без последних штанов остаться можно. И как он тогда будет выглядеть без своих красных революционных шаровар?

Так что, получив возможность рассчитаться со всеми долгами, он воспользовался ею сполна, причем и тут стараясь выложить как можно меньше своих, а точнее – житобудовских кун.

Для этого он приглашал к себе купца, которому был должен, и долго-долго плакался ему в кафтан, печально рассказывая о том, что калита его совершенно пуста и в ближайшие пару-тройку лет навряд ли наполнится.

После того как окончательно расстроенный купец почти смирялся с мыслью о том, что плакали его гривенки и куны, а также давал в душе страшные клятвы, что теперь он этому князю никогда, ни за что, нисколько и ни на какой срок, Константин предлагал вариант.

– Я тебе сколько должен? – осведомлялся князь ради приличия.

– Ежели с резой брать, то без малого полсотни новгородских гривен, – уныло отвечал тот, не забыв, однако, указать не только сумму, но и процент, который на нее положен.

– Изрядно, – вздыхал Константин. – А давай-ка мы с тобой так поступим. Я слыхал, что ты с Житобудом не до конца за меха рассчитался. Должок у тебя перед ним имеется.

– Это так, – солидно склонял свою голову недоумевающий купец.

– И должок тот вместе с резой почти на шесть десятков киевок вытягивает, верно? Али новгородок?

– Не-эт! – возмущенно вопил купец. – Я хорошо помню – киевок.[17]

Причем возмущение его было столь глубоким, что он даже забывал спросить у князя, откуда тому известны их с Житобудом дела.

– Ну да, ну да, – охотно соглашался князь. – Действительно, киевок. Выходит, у нас с тобой долги почти одинаковы – ты ему столько же обязан отдать, сколько и я тебе?

Купец давать ответ не спешил.

Он тут же погружался в сложные мысленные подсчеты, закатив глаза куда-то вверх, к красному углу княжеской светлицы, и, вперив очи в икону Николая-угодника, долго шлепал губами.

Произведя подсчет, он неохотно сознавался:

– Да я ему, пожалуй, что и поболе малость должен.

– Стало быть, если ты мне долг вовсе простишь, с тем чтобы и Житобуд тебя своим не донимал, то ты еще и с прибытком будешь?

– Так он вроде как при смерти? – уточнял купец.

– Ну ты же сам ведаешь – наследники взыщут. Какая разница? К тому же это он ныне на тот свет собрался, а завтра как будет – одному только богу ведомо.

– Это так, – снова вздыхал торговец. – Только я-то тебя простить могу, а боярин меня… Не родился еще тот человек, коему Житобуд хоть куну дал, а потом про нее забыл напрочь. И что у нас выйдет?

– Хорошо у нас выйдет, – улыбался Константин. – Особенно после того, как мы грамотками об этих с тобой наших долгах обменяемся, чтоб все честь по чести было, без обмана.

– А ты как же с ним-то? – недоумевал купчина.

– А это уж моя печаль, – более сухо и резко отвечал князь, давая понять, что сюда лезть его собеседнику не стоит и допытываться о том, как именно он рассчитается со своим боярином, ему ни к чему.

Торговый гость вновь задумывался.

Что-то было не так в этой темной и непонятной истории. Что-то его смущало в предлагаемом обмене.

Но затем он вспоминал, что гривны, которые ему был должен за товары князь, он мысленно уже давно списал в убыток, а тут вдруг появлялась возможность получить их, и не просто сполна, да еще и с прибытком…

– Согласный я, – отчаянно махал рукой он. – Но чтоб из рук в руки грамотки друг дружке отдать, а не так, что я тебе ныне, а ты мне опосля, – предупреждал на всякий случай князя, по-прежнему опасаясь какого-то таинственного и пока невидимого подвоха.

– А то как же, – не возражал князь, и уже спустя несколько часов они выкладывали на стол уговорные грамотки.

Без обмана.

А еще через полчаса купец, донельзя довольный таким выгодным обменом, Константином и вообще жизнью, весело улыбаясь и прихлебывая хмельной медок из кубка, заливался соловьем, рассказывая внимательно слушавшему его князю о различных тонкостях торговли.

Константин старательно запоминал, попутно задавая уйму вопросов.

Они были разнообразными – о покупательных возможностях населения, и не только в различных русских княжествах, но и в иных странах, о том, какие расходы в пути и сколько приходится выкладывать на многочисленных «таможенных постах» налогов.

Обо всем этом купец говорил не таясь. Даже о том, какой прибыток может получить купец от своих товаров, и то рассказывал, но тут, правда, с одной оговоркой – про собственный он молчал.

Да это и понятно. Оттого, что ты выдашь чужие тайны, тебе не будет ни холодно ни горячо, зато раскроешь свои – князь и припомнить может.

Вот почему торговец оружием про цены на брони да мечи все больше помалкивал. Зато охотно отвечал, сколько получится прибытка у торгового гостя, если он, к примеру, купит зерно у булгар в сентябре, а продаст его в Новгороде ближе к весне.

Хотя и тут доход разный. Смотря какой год, или, скажем, ежели князь не убоится и сам пошлет своих людишек торговать мехами в заморские страны, но опять же смотря в какие – вниз по Днепру, в жарких государствах им одна цена, а в немецких городах – совсем иная.

Спохватывался он лишь на выходе из княжеского терема, уже поздним вечером, озадаченно почесывая затылок и размышляя, чего это он так разболтался.

Однако тут же придя к выводу, что никаких собственных секретов он все равно не выдал, успокаивался, щупал лежащую за пазухой собственную долговую грамотку, полученную от князя, и, довольный, шел спать.

Константин же не скупился.

Своим, русским, а особенно рязанским, не говоря уж про местных ожских, он мог за собственный долг из четырех десятков гривен уплатить пятидесятигривенной житобудовской распиской.

И не потому он так легко относился к подобному неравноценному обмену, будто считал, что авось не свое – чужое отдает. Не-ет. Тут иное было.

За своими – уверен был – не заржавеет. Если когда-нибудь нужда приключится, то они, ту расписку вспомнив, очень даже помогут, с лихвой вернут то, что он им сейчас, по сути дела, дарил.

К тому же чем больше оставался доволен удачной сделкой купец, тем больше он расслаблялся, а значит, становился словоохотлив и открыт. Что хочешь спрашивай – на все ответ даст… кроме своего кровного.

И князь спрашивал, исписывая лист за листом и помечая все, что могло бы ему пригодиться.

Сведения же эти…

Их ведь только на первый взгляд не оценить, не измерить. А возьми на перспективу, когда ими удастся воспользоваться? То-то и оно. Тут сразу даже не десятками – сотнями гривен пахнет.

Не то чтобы Константин питал пристрастие к торговому делу…

Отнюдь нет.

Скорее даже напротив. Не его это, ох не его.

Но он был реалистом. Сколько гривен на хорошую дружину да на все Минькины задумки надо – уму непостижимо. А где их взять?

Вариантов напрашивается всего три.

Первый – воевать и брать на добыче – Константин даже не рассматривал.

Оставалось два. Либо обложить всех подданных такими налогами, чтоб взвыли, либо подключаться к торговому делу.

И если первый выбор очень быстро вел в пустоту – сегодня ты его обдерешь как липку, ну, может быть, даже завтра из него что-то выжмешь, а после что делать? – то последний был как раз очень даже перспективен.

Но шиковал он так только со своими. С чужими вести себя надо было иначе, с учетом менталитета и даже национальности.

Нет-нет, расизм или антисемитизм тут ни при чем. Просто если ты и тут начнешь швыряться гривнами, то тебя сразу сочтут за простака и, чего доброго, перестанут уважать. Особенно купцы из Европы – немецкие, французские, итальянские…

Это китайским, арабским или еврейским можно отдать с лихвой, но с уговором, сколько и какого товара они ему привезут на недостающую сумму. На Востоке понятие чести и купеческого слова, как успел подметить Константин, ценилось намного выше, потому он иной раз работал на доверии, договариваясь устно, без бумажек.

Восточные это расценивали правильно.

С западными же ожский князь сражался за каждую гривну и за каждую куну аки лев. Хотя и тут иной раз мог сделать поблажку, если чувствовал, что перед ним сидит хороший человек. Но такое бывало редко, а в основном – бои.

Вообще-то, прекрасно понимая, что иному мастеровому пара его гривен, что числилась за князем, куда дороже и нужнее полусотни, которые требовалось отдать купцу, Константин специально распорядился, чтобы Зворыка отдал всем и все до последней куны, но дворский медлил, не желая расставаться с серебром.

С одной стороны, хорошо, что его министр финансов такой сквалыга, но с другой…

Вот и с Мудрилой он зажал деньжата, причем солидные. Хотя кузнецы – статья особая. Железо нынче на Руси в большой цене. Оно после серебра следом идет, так что их труд, равно как и кузнецкая справа, уступает лишь труду ювелиров.

– Значит, так, – спокойно произнес князь, протягивая Мудриле свиток. – Вот тебе грамотка от Житобуда на твои три гривны. Справу свою потом у Зворыки возьмешь – забрали мы ее. Остальные же гривны, кои я тебе должен, чуть погодя отдам, но в том, что ты их ныне получишь, даже не сомневайся. Больше того, я тебе даже за сегодняшнюю работу вперед уплачу.

Весело улыбнувшись, он распахнул дверь, подозвал Епифана, как всегда дежурившего поблизости, и громко, дабы слышал Юрий, наказал ему найти Зворыку и немедленно привести сюда.

После чего широким жестом гостеприимного хозяина Константин предложил обоим присутствующим присесть за стол, и уже через каких-то пяток минут кузнец совсем забыл про все.

То есть выскочил у него из головы не только возврат обещанных гривен, но даже то, где он находится, не говоря уж о присутствующем здесь князе. Забыл он и про то, что сам заказ исходит от какого-то юнца-недомерка, не вышедшего ни статью, ни возрастом.

Азарт нового, доселе неслыханного дела полностью охватил его, и некогда любимый юнота старого деда Липня, знаменитого даже не на Рязань, а на всю Владимирскую Русь, увлеченно обсуждал не совсем понятные детали изготовления невиданного оружия.

Он не отвлекся и тогда, когда в светлицу вошел Зворыка, и даже если бы дворский на пару с князем кричали во всю глотку, все равно не расслышал бы их – Мудриле-Юрию было не до того.

Так что Константин напрасно понижал голос, объясняя своему скупердяю-казначею, что долги надо платить, и тут же утешая его обещанием впредь стать более экономным.

Мудрила и впоследствии, когда спустя пять минут князь положил перед ним холщовый мешочек, принесенный Зворыкой, с вложенными туда гривнами, не только не обратил на него внимания, но даже, досадливо поморщившись, отодвинул его в сторону, дабы он не лежал на пергаменте и не заслонял часть чертежа, которую кто-то вычертил для этого сопливого мальчишки.

В том, что этот чертеж не был Минькиной работой, он был уверен. Такое юнцу явно не под силу. Куда там. Даже он, Мудрила – а крестильным именем величаться мастер как-то не привык, – уже немало чего достигший и познавший, и то навряд ли сумел бы вычертить все столь правильно, четко и без единой помарки.

«Скорее всего, князь купил этот рисунок у какого-то купчишки», – подумалось ему вначале, а потом уже совсем ничего не думалось, поскольку все прочие мысли меркли перед столь грозным, смертоносным и страшным оружием с чудным иноземным названием «арбалет».

Уразумев наконец до тонкостей все необходимые премудрости, он направился домой, а точнее в кузню, и еще раз, бережно разложив перед собой прямо на наковальне чертеж, воссоздал в памяти все необходимое.

И лишь тогда ему припомнилось, что он, увлеченный поставленной задачей, даже не поклонился на прощание князю, причем тот на это никак не отреагировал.

Затем он вспомнил слова Константина о необходимости свято хранить тайну этого заказа и, аккуратно свернув чертеж, сунул его за пазуху. Впрочем, он Мудриле был уже не нужен – все необходимое в мельчайших деталях стояло перед глазами так четко, что казалось, протяни палец, и дотронешься.

Правда за обедом он успел ненадолго пожалеть, что не назвал князю всей суммы полностью – предстоящая свадьба сына требовала как минимум еще две гривны, а лучше три. Однако неожиданно даже для самого себя, не говоря уж про семью, он извлек из мешочка намного больше ожидаемого.

Вначале Мудрила не спеша вытащил из него сколько вместилось в могучую руку, то есть восемь гривенок, потом с чувством легкой растерянности еще три, хотя должно было оставаться всего две, ведь из тринадцати три отданы в виде долговой грамотки.

Отданы ли?

А если князь обманул?!

Эхма! И как же это он, дурья голова, не заглянул в нее, доверившись слову Константина?!

Сердце кузнеца тревожно екнуло, и он испуганно полез за пазуху, но через несколько секунд облегченно вздохнул – и впрямь не обманул. Вот она, грамотка-то, честь по чести.

Но как же тогда быть с лишней гривной? К тому же явно не одной, ибо в мешочке по-прежнему позвякивало.

Он со все более увеличивающейся настороженностью извлек оттуда еще три и, наконец, последнюю, пятнадцатую.

Какое-то время он мрачно разглядывал всю выложенную на стол кучку, представляя глубокий контраст с прочими членами семьи.

Хотел уж было взять лишнее и отнести назад князю, хотя лишними они, конечно, не были, но тут вспомнил, как сам Константин, кладя холщовый мешочек с приятно побрякивающим содержимым на чертеж, предупредил, что здесь еще пять, за первую партию из двух десятков арбалетов, которую он изготовит.

Тогда он, слабо кивнув в знак благодарности, тут же забыл об этом и вспомнил лишь сейчас.

Лицо Мудрилы тотчас просветлело, разгладилось, и он, мягко улыбнувшись жене, ласково спросил:

– Ну что, мать, хватит нам кун сына оженить или как?

В ответ на это обычно суровая Пребрана задорно подмигнула супругу и даже, неслыханное дело, улыбнулась, хотя и едва заметно, да и то лишь левой половиной рта – видать, отвыкла – и уверенно заявила:

– И даже еще останется. – Правда, тут же на всякий случай поправилась: – Токмо самая малость. Так, куны две-три, не боле.

Мудрила знал, что расчетливая Пребрана, скорее всего, ошиблась, причем намеренно. Останется у нее не куны, а гривны, и не две-три, а добрый пяток, но на то она и женка, чтобы быть малость прижимистой в расчете на вполне возможные в будущем тяжелые времена.

Его самого больше занимало другое, и он еще раз бережно и аккуратно, почти по складам, обкатывая на языке, произнес вслух загадочное слово:

– Ар-ба-ле-т.

Было и еще одно, столь же диковинное – гра-на-ты, – но об их предназначении ему толком ничего не сказали, кроме того, что они пригодятся в битве, но он и не обиделся – коли тайна, так чего уж тут.

Да и не его это дело – княжье.

К тому же ими заняться предстояло не Мудриле, а его сыну Алексею, которого Константин попросил спустя недельку-другую, словом, когда придет время, отдать в ученики знающим людям, пояснив, что отливка – дело новое и коль уж он доверил один кусок тайны отцу, то лучше всего будет отдать второй сыну.

М-да-а, отливка – это интересно. Такого на Руси никогда еще не бывало.

Железо – оно ведь не вода. Его куют – не льют. Тут вон чтоб докрасна раскалить, и то у мехов кузнечных весь потом изойдешь, а уж чтоб расплавить, как этот малец сказывал…

«Хотя где-то там далеко, у тороватых соседей, кои на восходе проживают[18], вроде бы и до этого додумались, – припомнилось ему. – Нешто у нашего князя оттуда умельцы появились? Ну да ладно, пущай сын поучится, тем более князь сказал, что саму печь для литья иные построят, а его дело стоять, глядеть да учиться…»

Мудрила, сын Степанов, или Степин, – его величали и так и эдак, – недовольно нахмурился. Вообще-то, учитывая, что он успел всем поведать, что его Алеха уже постиг все в нелегком кузнечном деле и, после того как оженится, примется трудиться самостоятельно, немного стыдно отдавать его в юноты.

Эдак, чего доброго, сочтут, что он, Мудрила, бессовестный хвастун с языком без костей.

Однако сразу спохватился и попрекнул себя за непомерную гордыню. Вдобавок припомнились и слова князя:

– Дело это, Мудрила, новое не для тебя одного, не для кузнецов Рязанского княжества, а для всей Руси, так что быть твоему сыну первым в нем.

«Первым на всей Руси… Ишь яко высоко твоего Алеху вознесли, а ты все губы дуешь, ровно дите неразумное, – попрекнул он себя. – Тута, напротив, впору в ноги князю Константину кланяться, за честь великую благодаря. А что худые языки молоть учнут, ну так и пущай себе, – отмахнулся он. – Авось ненадолго оное ученье будет».

Правда, тут он погорячился, уверенный, что его Алеха, будучи смышленым и смекалистым, да еще под руководством знающих людишек, которые ему представлялись в виде того же старика Липня, живо все освоит.

Вот только не было у Константина знатоков литья. Ни одного.

Посылать же в Волжскую Булгарию за нужными умельцами – дело долгое и хлопотное.

И хотя все тот же Тимофей Малой, который как раз после княжеского суда собрался именно в ту сторону, получил от Константина соответствующий наказ, но когда он еще вернется, да и сможет ли кого уговорить переехать на Русь, с которой булгары давно враждуют.

Поэтому впоследствии Мудрила будет немало удивлен, не увидев близ огромной необычной печи – первая домна на Руси для литья чугуна получалась в точности как первый блин – ни одного седобородого старца или умудренного мужа.

Как ни странно, но всеми работами по ее возведению деловито распоряжался все тот же загадочный отрок, на которого его Алеха – вот диковина – взирал с огромным почтением, ловя каждое слово.

Но это будет позже, много позже, а пока кузнецу предстояло совсем иное, причем тоже новое и необычное, чему он, как ни странно… радовался.

– Ар-ба-лет, – вновь по складам уважительно выговорил он заморское слово. – Вот где попотеть да повозиться придется. Это тебе не косу выковать али топор выщербленный наладить. Но к ентому делу мы уж теперь завтра поутру приступим, – постановил он с улыбкой.

Радовался же он потому, что как раз и любил что-то эдакое – заковыристое и чтоб интересно было возиться. Не зря его еще с юности Мудрилой прозвали.

Поэтому, хоть и установил он сам себе срок начала завтрашнее утро, но терпежу не хватило. Вначале он решил просто ненадолго заглянуть в кузню. Дескать, надо навести порядок, чтоб, когда начнет новое дело, ничего лишнего под руку не лезло.

Плюнув на послеполуденный отдых и встав с лавки, он небрежно махнул рукой приподнявшимся со своих мест сыну и Словише, чтоб продолжали отдыхать, и пошел в мастерскую.

Порядок он навел быстро, можно сказать, за минуты – хозяйственный Мудрила и без того его соблюдал исправно. Наведя же его, кузнец присел на деревянный чурбачок, как-то невзначай залез за пазуху, совершенно случайно достал оттуда чертеж и с деланым удивлением воззрился на него.

– А это я на кой ляд с собой прихватил? – обратился он к самому себе. – Ах да, чтоб не увидал никто, – припомнилось ему. – Глянуть, что ли, разок, чтоб уж завтра голову не ломать? – И сам ответил: – А чего ж не глянуть, раз он уж тут. – Он нарочито медленно, почти нехотя развернул аккуратно сложенный лист, а предательские глаза уже жадно впились в чертеж, еще раз цепко прикидывая, как и что…

А уж когда кузнеца осенило, что этот самый арбалет чертовски похож на самострел – штуковина тоже редкая, но пару раз Мудриле доводилось ее видеть, – ему и вовсе стало ни до чего.

Правда, самострел, насколько он помнил, был целиком изготовлен из дерева и устроен куда проще, но главное, что ему стал до конца ясен и понятен принцип действия нового оружия, которое было сродни самострелу, а когда понимаешь как, то при соответствующих навыках и мастерстве все остальное – плевое дело.

Почти плевое.

Словом, уже через полчаса Мудрила с головой ушел в работу и только время от времени сердито цыкал на подключившихся к работе Алеху и Словишу, досадуя, когда они что-то делали не так.

Оторваться от трудов он сумел лишь в сумерках.

«А еще говорят, что встреча с ведьмой к несчастью, – почему-то подумалось ему, когда он разогнул спину и с легким сожалением поглядел на будущее хитроумное изделие, под умелыми руками кузнеца уже начинавшее потихоньку обретать конкретные очертания. – Вот и верь приметам. Ведь аккурат после того, как мой Словиша узрел эту Константинову лекарку на речном берегу и приволок прямо в княжой терем, мне как раз и повезло. Ишь ты».

Он еще раз хмыкнул, покрутил головой и с видимой неохотой поплелся мыть руки – впереди его ждал не ужин и постель, не-ет.

В первую очередь он думал о том, чтобы поскорее наступило утро, и он снова займется, как его, ах да, ар-ба-ле-том.

Ишь ты, слово какое мудреное. Но ништо. Мудрила, чай, и сам не из простых – ничего, осилит…

И ведь и впрямь осилил, спустя всего три дня гордо выложив перед князем первый из арбалетов.

Вообще-то заказ был на два десятка, и кузнец, скорее всего, удержался бы от похвальбы, хотя как знать, но, когда Константин самолично посетил его кузню, не смог устоять перед соблазном.

От княжеского восторга по поводу эдакой скорости его суровое лицо непривычно зарделось, и он смущенно заметил:

– За хвалу благодарствую, но покамест погодь с ентим, Константин Володимерович. Вот егда все два десятка сдам, тогда уж…

– А бой каков? – нетерпеливо осведомился князь.

– Подале любого лука раза в полтора, – твердо ответил Мудрила. – Юнота мой, яко ты и повелел, уже и болты к нему отковал. Ежели хотишь опробовать, то…

– Хочу! – выпалил Константин.

Испытания прошли успешно.

Кузнец не преувеличил – стрелы, пущенные тезкой князя, упали в трехстах шагах, а вот арбалетный болт угодил в щит-мишень, выставленный в четырехстах, да как угодил.

Судя по тому, что железная стрела вошла на добрых полтора вершка в тяжелую дубовую древесину, становилось ясно, что впилась она в него не на излете, но с полной силой.

– А на пятьсот? – сразу осведомился Константин.

– Сила не та, – вздохнул Мудрила. – Тута в пружине загвоздка. Она, окаянная, яко ни закаливай, ан все одно – либо лопается, либо…

После его долгих невнятных пояснений князь все-таки уразумел, что эта проклятущая пружина отчего-то после третьего, в лучшем случае пятого выстрела начинает заметно терять свою упругость, «разгуливаясь не по уму», как витиевато выразился Мудрила, подразумевая, что она слабеет.

Да и с воротом для ее взвода заморочек тоже пока хватало. Если сделать поменьше оборотов, то получалось слишком туго – не каждый закрутит, а побольше – уйдет много времени на новый взвод.

Упомянутые трудности слегка поубавили княжеский восторг, однако пригасить его до конца – дудки. Арбалет-то пускай и в сыром виде, но имелся, а это самое главное!

Теперь получалось, что хоть и малочисленна его дружина, а позволить себе увеличить ее Константин пока не мог – денег-то на нее требовалось будь здоров, – но зато удалая.

Да еще какая удалая!

Про победу над равным числом врагов при наличии тех же арбалетов говорить уже не приходилось – смешно, ибо она запросто сможет противостоять и вдвое большему количеству, ополовинив его еще до начала боя, а то и втрое большему.

Конечно, не следовало сбрасывать со счетов и прочее ратное мастерство – владение мечом, саблей, копьем, секирой и прочее, но это уж задача для наконец-то оправившегося от болезни и прикатившего в Ожск Ратьши, сноровисто взявшегося за руководство княжьими ратниками.

К тому же вскоре в его дружину нежданно-негаданно влилось изрядное пополнение, да еще какое. Дело в том, что Константину в одночасье подвалила неслыханная удача, которой он сумел воспользоваться в полной мере…

* * *

Примерно в это же время, разве что на пару лет позже, в летописях начинают мелькать и другие имена простых людей из числа обычных ремесленников, что тоже, по сути, является новшеством – ранее монахи-летописцы не просто не баловали их своим вниманием, но и вовсе игнорировали эту категорию.

Теперь же…

Чего стоит только Юрий Мудрила, сын некоего Степана. Только за 1220 год его имя трижды встречается во Владимиро-Пименовской летописи, причем один раз даже с подробным перечнем его многочисленных помощников.

Кстати, это был основатель знаменитой впоследствии династии Степиных.

Сам Юрий (Мудрила) Степин еще долгие десятилетия трудился, помогая внедрять в жизнь все Константиновы задумки. Столь же добросовестным сподвижником Константина был и его сын Алексей по прозвищу Третье Око, который стал первым специалистом по литью металла.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 81. Рязань, 1830 г.