Читать книгу Применение уголовного закона - Валерий Григорьевич Беляев - Страница 4

Общество имеет основание именовать себя обществом, тем более – обществом гражданским, если оно в состоянии реально (разумеется, не больше, чем время позволяет, но и никак не меньше, чем время требует) обеспечить себе самому, обществу – свой приоритет перед государством, а каждому индивидууму – статус члена общества и гражданина (не только учетно-административной единицы, не приложения к паспорту), моральную суверенность, полноправную его социальную и государственную субъектность.

В самом первом черновом, но давно уже бесспорном, приближении принято считать, что правовое государство – есть такое государство, в котором главенствует не оно само и прежде всего для самого себя, а главенствует право, подчиняющее себе прежде всего само государство, всю государственную сферу.

Но ближе к истине будет признание того, что верховенство закона возможно лишь в правовом государстве, которое мыслимо лишь как рожденная самим гражданским обществом, действительно нужная ему система средств, механизмов и процедур его собственного саморегулирования (самосохранения и саморазвития).

Гражданское общество и правовое государство взаимодействуют как первичное (исходное) и вторичное (производное). Но при всех этих и других различиях они выступают как «сообщающиеся сосуды», инварианты и синонимы в том смысле, что в жизни народа они могут наличествовать либо отсутствовать лишь одновременно: как тождество каждого из этих «субсубъектов» истории своего народа – и государства, и общества – самому себе, своим историческим закономерностям, потребностям своей предтечи, своего властелина и первого Субъекта – собственного народа.

Иначе говоря, правовое государство – это юридический эквивалент гражданского общества, а гражданское общество – это социальный эквивалент правового государства.

Все эти прокламации останутся бессодержательными отвлеченностями, если не будет главного – реальной власти народа над своим обществом и государством, их конкретной и ставшей не только бытием, но и бытом ответственности перед своим создателем и повелителем.

На сложнейшие вопросы – что есть правовое государство? что есть нынешнее Российское государство? – уже предложены ответы, часть коих претендует быть очевидными и простейшими. Указанные вопросы почитаются иногда уже решенными, а некоторые ответы на них – исчерпывающими и сомнениям неподлежащим.

Считать юридическое явление существующим и действующим потому только, что о нем упомянуто в конституционном или ином официальном тексте, а отсутствующим ввиду официального о том умолчания – есть одна из традиционных отечественных разновидностей юридического фетишизма (говоря формально) и одно из следствий юридического отчуждения (если говорить по существу).

При одной Екатерине родилось, при другой Екатерине укоренилось обыкновение считать, к примеру, что пыток в России нет, потому как в указе Первой говорилось, что отныне их не будет, а указом Второй даже само слово «пытка» запрещалось.

Таких заклинаний и «эффектов отсутствия» сколько было и есть!

Разработчики текста Конституции, вписавшие в нее предписанные им положения, теперь именно на них и ссылаются как на решающий аргумент в споре о том, сегодняшняя Россия – государство уже правовое или пока что совсем иное?

Вот их главный довод: часть первая статьи 1 Конституции 1993 года имеет буквально следующий текст: «Российская Федерация – Россия есть демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления». Наиболее энергично отстаивал такую позицию и такую ее аргументацию В. М. Савицкий, настойчиво призывавший к «научному сопровождению Конституции» – как раз ему и принадлежит приоритет в употреблении данного словосочетания.

Ближайший, персональный смысл модного термина – в необходимости оправдания и восхваления задним числом, пусть хоть на самое первое время, для текущих политических и прочих преходящих надобностей, всего того своего вклада в Конституцию, что удалось запечатлеть на ее скрижалях. Большинство авторов, естественно, за движение к правовому государству как к цели, Естественно, большое место в дискуссиях занимают и ссылки на цитированный выше фрагмент. Но толкование его, особенно трактовка его юридической силы, очень различно.

Суть спора такова: правовое государство – идеал или реальность? Ведь сама Конституция считает себя в части первой статьи 15 нормативным актом прямого действия. Следовательно, любое положение не может быть только декларативным, прокламацией об идеалах и порывах к ним, только декоративным положением, только заявлением о намерениях. По логике самой Конституции, в Конституции юридически невозможна всякая ложь, даже «святая», в том числе и выдача заявленного стремления к цели за реальное достижение цели.

Каков же действительный смысл тезиса, закрепленного в статье 1? Сегодня ни Российское, ни любое иное государство не имело и не имеет оснований быть причисленным к лику государств именно правовых. титул подразумевает совсем иной уровень правопорядка, социальной и юридической культуры народа и страны или хотя бы их саморегулируемости (разумеется, позитивной).

Все без исключения перемены в стране самой страной оцениваются (именно так и должно быть) по одному, единому критерию: какие это перемены? Перемены к лучшему для страны или к худшему? И только первые есть смысл считать реформами.

Возьмем пример важный, но все же частный. С 8 декабря 2003 года из числа наказаний исключена конфискация имущества. Прогресс ли это? Или же всего-навсего слишком уж грубая работа исполнителей не социального, а олигархического заказа? Ведь все равно придется вернуться к веками общепринятой мировой практике, обязывающей крупный и самый крупный бизнес не к меньшей, а к большей легитимности и лояльности. Все религии различают богатство праведное и неправедное, а в русском языке совсем не случайно «богатство» и «бог» идут от одного корня.

Спорить можно о многом. Но кто же возьмется доказывать непричастность государства к созданию или, как минимум, непредотвращению таких социальных (а не только технических, экономических и прочих частных) катастроф, как Чернобыль и Чечня, разрушение условий и самого образа жизни подавляющего большинства российского населения.

Признание сегодняшнего нашего государства правовым, а общества гражданским противоречит сначала сущности происходящего и творящегося, а уж потом – очевидности. Рукотворные трагедии резко суживают круг рациональных проектов ответа на сакраментальный вопрос – какова действительная юридическая природа, каков реальный юридический уровень нашего государства? В самом ли деле оно правовое?

Вопрос – не юридический, не вопрос законодательной стилистики. И решается он не теми или иными формулировками тех или иных деклараций и дефиниций. Исторический вопрос может быть решен только самой историей по историческим же основаниям. Сегодня он своего убедительного правового решения еще не имеет.

На представительном историческом материале и с современных позиций проблема природы нашего государства основательно рассмотрена в известном политологическом исследовании М. А. Сукиасяна «Власть и управление в России: диалектика традиций и инноваций в теории и практике государственного строительства».

Для большинства российских юристов и в советское время был характерен в принципе единый взгляд на благородную идею правового государства, на величие этой идеи, а также и на сам онтологический статус данной категории.

Но отечественные правоведы реалистично ставят тот вопрос, который выразительно сформулировал С. В. Черниченко: «…в какой степени демократия уже сейчас существует в России. Демократично ли государство Российское?

Если верить действующей Конституции Российской Федерации, то Россия – демократическое государство. Там это прямо записано. В ней говорится также о том, что Россия – правовое государство. Так ли это? Самые большие оптимисты могут в лучшем случае допустить, что мы только создаем правовое государство. Можно задать элементарный вопрос. После трагических событий в Москве в октябре 1993 года, которые можно оценивать как угодно, но которые никогда не могли бы произойти в правовом государстве, спустя два месяца (12 декабря) была принята Конституция, объявившая Россию правовым государством. Неужели за два месяца государство в состоянии превратиться в правовое государство?»2

Правовое государство остается в России, как и во всем мире, правовым идеалом.

Именно по этой причине сегодняшние юридические реалии следует оценивать по соответствию их или несоответствию критериям, параметрам и требованиям именно правового государства.

Иначе говоря, правовое государство как идеальное будущее имеет обязывающую силу по отношению к реальному нынешнему государству.

Именно в этом – сегодня пока что только в этом – состоит юридическая действительность правового государства и в этом его реальная, практическая (не только нормативная) ценность не только как идеи или идеала.

Уместна аналогия с продуктивным использованием в физике таких содержательных, строго формализованных и точных абстракций как идеальный кристалл, идеальная жидкость, абсолютный нуль, абсолютно черное тело и т. п.

Никто не настаивает на наглядности их «бытия в бытии» – в натуре их действительно нет, но они действительны как достоверное обобщение вполне актуальных свойств явлений вполне реальных, как их эталон.

Идеализм Маркса и материализм Гегеля имеют ту же природу.

Наш мудрый праведник Н. Ф. Федоров учил: «Без слепой веры в отвлеченное совершенство невозможно шагу ступить по пути к совершенству, осуществляемому на деле. Только поверив в недостижимое благо, мы можем приблизиться к благу достижимому. Без этой светящейся точки, которая сияет впереди нас в отдалении, мы ни шагу не могли бы ступить среди глубокой окружающей нас тьмы. На пути, ведущем к абсолютному совершенству, расположены все те маленькие совершенства, на которые могут притязать люди».

Без такого, вправду святого, вопреки всему, самозаклинания на веру, профессионализм даже не начинается. Иначе врачи лечили бы только тех, кто и без них сам выздоровеет. Над идеей ликвидации преступности кто только не хихикал, а без самой деловой вооружен-ности ею незачем возиться даже с карманниками. Атеист А. П. Чехов избегал пылких излияний, но с уважением писал о сельском дьячке, который так верил в силу молитвы о дожде, что заранее брал с собой галоши и зонт, когда в засуху шел с крестным ходом.

Социальной основой и предтечей правового государства, первичным его базисом, выступает гражданское общество как высшая форма организации правовой жизни народа.

Гражданское общество есть исторически закономерный социальный общенародный коллектив, органично объединяющий – на основе общеобязательного и действительного признания приоритета и верховенства обязанностей, прав и всего статуса человека как личности и гражданина – все без исключения, даже разнородные, свои компоненты, вместе и в отдельности способные в качестве частей единого целого (части народа, общества) служить этому целому (народу, обществу), и в формате данной целостности подчиняющий их необходимости конструктивно дополнять друг друга как при совпадении, так и особенно при любом несовпадении их статутных, функциональных и всех прочих частных интересов и целей.

По причине понятного уважения к дефинициям, ни одну из них желательно не считать итоговой даже и для данной нашей лекции. Лучше воспринимать их как промежуточный и во всяком случае лишь предварительный результат формирования и формулирования того или иного тезиса. Поэтому во многих важных случаях предлагаемы определения одних и тех же понятий могут варьироваться в зависимости от преобладания того или иного аспекта определяемых понятий.

Гражданское общество создает и строит для своих нужд собственное государство как свое средство для достижения своих целей. Только при позитивном верховенстве общества над государством, а закона – над ими обоими – общество возможно как гражданское, а его государство как правовое.

Ключ к разгадке величайших трагедий ушедшего века состоит, возможно, в предположении, что наша нация (и не только она одна) не смогла – именно как нация, как общество, как народ – удержать свое государство под собственным национальным, гражданским, народным контролем. Гражданское общество юридически и фактически может реализовать себя только в правовом государстве.3 Юридический фундамент гражданского общества и правового государства выражает законность, ядром которой выступает конституционная законность.

Сносные для самого общего первоначального знакомства с этими понятиями их общеизвестные и общепринятые слишком уж простенькие определения, десятками лет повторяемые в добротных учебниках, чисто формально описывают законность как соблюдение законов, а конституционную законность – как соблюдение конституции. При этом неизбежен спор о пользе и вреде тавтологий.

За пределами таких дефиниций остается самое главное – немаловажный вопрос об историческом качестве законов и даже конституций, о социальном характере, пользе или вреде их соблюдения или несоблюдения. Не только рабовладельческие, но и многие другие государства ссылались в оправдание и в похвалу себе не только на терминологическое и стилистическое совершенство своих велений, подчас написанных буквами из настоящего золота, но и на поголовно-безропотное, чаще тоскливое, но подчас и восторженное, повиновение им своих граждан.

Законность – это такая положительная самоупорядоченность отношений личности, общества и государства, которая выступает как стабильное их состояние, как реальное их самоподчинение собственным историческим закономер-ностям и юридическим законам, как системное и содержательное единство их правовой сущности с фактическим их существованием.

Конституционная законность – это такая положительная самоупорядоченность правовых основ взаимоотношений личности, общества и государства, которая выступает как стабильное их состояние, реальное их самоподчинение собственным историческим закономерностям и урегулированным самой Конституцией общим и конкретным правовым нормам, как системное и содержательное единство сущности конституционных актов с фактической их реализацией в нормотворческой и правоприменительной практике.

В а р и а н т: Конституционная законность – это конструктивная и композиционная самодостаточность личности, общества и государства, то есть построение и взаимодействие их связей на принятых ими общепринятых началах социальной и государственной жизни, включая реальное верховенство Конституции не только в законодательной, но и в правоприменительной практике.

Предлагаемые определения делают акцент на обязательности закона (прежде всего – Конституции) прежде всего для самих законодателей – для общества и государства, на связанности их не только социологическими закономерностями, но и собственной их природой, юридической логикой юридических вещей.

Законность, как факт исторический, выражает правовую стабильность, динамическую устойчивость общества и государства, надежность взаимного их функционирования. И тем самым – утверждает и подтверждает их историческое право на историческое существование.

Конечно, реально все эти категории не совпадают со своим идеальными моделями, концептуальными проектами и прототипами.

Но устойчивость и стабильность требуются как раз для того, чтобы возможные и даже неизбежные отклонения от идеала и даже от нормы происходили бы в пределах системы, без подрыва системы, самой ее конструкции, способности к самосохранению.

Все правонарушения издавна, всеми теоретическими школами, а также в нормотворческой и правоприменительной практике, различаются на два принципиально и качественно различных разряда именно по этому критерию. По критерию практическому, инженерному – угрожают или не угрожают они обществу и государству, причиняют ли они им вред восполнимый или невосполнимый, посягают ли они только на текущие их интересы в обычном, неопасном для них масштабе, неопасными средствами и методами или же способны поставить под вопрос само существование не только указанных интересов и благ, но и существование самого общества и государства.

Здесь проходит водораздел между общественно опасными и потому чрезвычайными, исключительными, экстраординарными правонарушениями (а только их и есть логический смысл считать и называть преступлениями), и всеми иными деликтами, сколь угодно вредными из-за своей многочисленности, обыденности и суммарной ущербности, но при всем том не представляющими, не способными представить угрозу основам и устоям общества и государства.

По той же логике главным антиподом законности выступает не столько весь массив правонарушений, сколько его ядро и «центр тяжести» – преступность.

В отечественной литературе, начиная с 60-х годов, с работ А. Б. Сахарова, Н. Ф. Кузнецовой, В. Н. Кудрявцева, И. И. Карпеца, П. И. Гришаева и многих их последователей, преобладало представление о преступности как об исторически сложившемся, исторически обусловленном относительно массовом общественном явлении, выражающемся в совершении преступлений в данное время и на данной территории и характеризующимися уровнем, структурой и динамикой.

При всей близости такого представления о преступности к очевидности, оно не отражает самого главного – природы преступности, ее причин, характера воздействия не только общества и государства на преступность, но и преступности на общество и государство. Наши определения рассматриваемых категорий и понятий будут предложены в главах, отведенных конкретным вопросам применения уголовного закона.

В трудах Д. А. Шестакова, Л. И. Спиридонова и ряда других авторов глубоко развиты такие суждения о преступности, которые вполне объяснимы как естественная реакция на упрощенно-облег-ченное понимание преступности и перспектив воздействия на нее.

Ведь тезис о плановой ликвидации преступности если не к понедельнику, то в ближайшем обозримом будущем своей теоретической основой имел как раз взгляд на преступность как на сумму преступлений, а очень желаемая ликвидация преступности, по логике такого представления о ней, могла идти путем последова-тельного вычитанию из данной суммы сначала одного, потом другого слагаемого, путем уменьшения числа преступлений.

Однако преодоление одной крайности редко происходит без невольного уклонения в противоположную крайность.

Д. А. Шестаков в статье «Понятие преступности в российской и германской криминологии»4 определил

«преступность как некое свойство всякого (независимо от общественной системы) общества воспроизводить массу опасных для него самого деяний, обусловливающее введение уголовно-правовых запретов, поддающееся количественной интерпретации и внешне выражающееся в совокупности преступлений, которые совершаются в условиях определенного времени и пространства. Говоря короче, преступностью я называю способность общества порождать преступления» (выделено мною. В.Б.).

Трактовка Д. А. Шестакова интересна спорностью своих постулатов и обостряющими мысль выводами из них.

В статье «Российская уголовно-правовая политика под углом зрения исторической тенденции к смягчению наказания»5 Д. А. Шестаков в числе обязательных признаков преступности указывает, помимо ее опасности, на регулируемость (или управляемость) преступности. Она предопределяет, по его мнению, целесообразность программ, направленных на нейтрализацию ее причин, а также социальной помощи преступникам и жертвам преступлений и введения уголовно-правовых запретов (криминализации).

Неискореняемость преступности обусловливает необходимость считаться с ней как с неким данным и строить взаимоотношения на цивилизованном уровне, что в современных европейских условиях предполагает отказ от цели возмездия (мести, кары и т.п.) и тенденцию к смягчению наказания.

Что и говорить, мысль не самая воодушевляющая. Могут иметь смысл некоторые уточнения. Возможно, автор идеи выразил ее суть не самым строгим образом.

Во-первых, регулируемость или управляемость преступности (или преступностью?) понимается, видимо, как процесс воздействия на нее со стороны общества и государства.

Но результаты такого воздействия ставятся под большой вопрос фактом повсеместного и постоянного роста преступности, особенно в странах с развитой экономикой и социальной сферой.

Необходимо принять во внимание еще и другие факторы – например, относительная саморегулируемость или самоуправляемость преступности как специфической подсистемы, а также воздействие преступности на общество и государство.

Во-вторых, Д. А. Шестаков говорит не просто о неискоренимости преступности (видимо, в смысле невозможности устранения ее из жизни любого общества), а именно о неискореняемости (если остановиться на буквальном ее толковании, логически неизбежно придем к мысли, что преступность не только невозможно искоренить даже в будущем, но и вообще незачем ее искоренять ни сегодня, ни завтра).

Спор, таким образом, обостряется сведением его к вопросу: преступность – явление антисоциальное и, следовательно, обществу противостоящее, чуждое, несовместимое с обществом, его устоями, или же явление сколь угодно вредное и нежелательное в частностях, но в целом вполне терпимое обществом как неизбежное его же собственное порождение, свойство или качество?

В Европе действительно господствует представление о преступности (европейской, большей нашей) совсем не трагическое.

Даже и рост преступности воспринимается как обычное явление, больше того – как доказательство прогресса, издержками которого или платой за который преступность обычно и трактуется.

Потому и различают там уровни преступности приемлемые и неприемлемые.

В России же неизбежно придется искать ответ на вопросы, которые Ф. М. Достоевский именовал проклятыми.

Например, совместимо ли мирное сосуществование, сожительство с преступностью в контексте традиционного для нашего народа и русской культуры взгляда на преступление не как на детективно-развлекательный сюжет, а как на попрание законов естественных и первооснов жизненных, в контексте исходного для нас действенного неприятия зла и духовного противостояния ему?

Всем ли хорош для нас европейский опыт, опыт именно «взаимоотношений с преступностью на цивилизованном уровне»?

Русское духовное наследие, когда органически не приемлет что-либо, не придает решающего значения силе, величине и другим факультативным параметрам противостоящей стороны. И дело в принципе, отнюдь не в частностях.

Все религии очень серьезно, конкретно и практично смотрят на цель создания Царства Небесного и требуют от своих приверженцев действенного, реального приближения к нему – приближения личного, коллективного, всеобщего. Собственно, даже атеисту логичнее всего верующих от неверующих отличать не по внешней обрядности или атрибутике, а по тому, выступает ли вера действительным внутренним законом жизни данного «крестоносца», практическим регулятором его поведения вовне.

Тот факт, что за две тысячи лет христианства человечество то ли мало к нему приблизилось, то ли вообще не приблизилось, служит (по крайней мере, в православии) аргументом в пользу большего, а не меньшего рвения в стремлении к исполнении заповедей Христовых.

Юристы, как медики и педагоги, как все другие специалисты, профессионально обязаны подходить к делу и к людям с оптимистической установкой.

Медицина имела и будет иметь смысл, даже если бы в перспективе нас ожидало только увеличение болезней и уменьшение шансов на избавление от них. Ведь в этической основе медицины заложено стремление к тому, чтобы здоровым был не только каждый человек отдельно, но и весь человеческий род. Не менее практичен и привлекателен другой, заимствования заслуживающий принцип: нет неизлечимых (в смысле – нет таких больных и болезней, которых лечить не надо).

Педагогика немыслима без убежденности в искореняемости и в искоренении хотя бы безграмотности.

Службы по очистке населенных пунктов также не относят себя к вечным неудачникам – даже сегодня можно жить и не в грязи.

Профессиональный оптимизм – самый трудный, потому и самый настоящий оптимизм.

Есть ли в уголовном праве и криминологии реальные основания для него?

Разве не убеждает нас тот факт, что страны и народы подчас весьма резко различаются по уровню преступности?

Если в бедных азиатских странах преступность низка, то так ли уж обязательно, вслед за высокомерными европейскими и особенно за американскими трактователями, видеть в этом отсталость «азиатов» от «европейцев»?

Если уровень преступности в обществе считать производным от исторической зрелости общества, его духовности и вообще культуры социальной, то если уж на то пошло – кто от кого отстает?

Низкий уровень преступности в бедной, многонациональной, многоконфессиональной демократической Индии и высокий уровень преступности в бедном, всесторонне монолитном Пакистане разве можно объяснить критериями только экономическими, не касаясь критериев цивилизационных – например, разницы в отношении народа к самому себе, к своему обществу и государству?

Преступность можно было бы условно признать категорией вечной, если бы она была постоянной и одинаковой всегда и везде. Но статистика любой страны подтверждает зависимость уровня преступности, ее структуры, ее спадов и скачков от многочисленных факторов, в том числе и от подвластным людям воздействий на нее.

Даже такие потрясения и перемены, как урбанизация и миграция, даже войны и революции, при всех неминуемых своих сложностях, могут ухудшать, но могут и улучшать криминологическую обстановку.

Во время второй мировой войны значительно упала и изменила свою структуру преступность в странах антифашистской коалиции, но резко возросла в странах-агрессорах.

Индустриализация и в нашей стране по-разному изменила облик многих городов и местностей.

Такие города, как Новониколаевск, Харьков, Екатеринбург, Омск, Царицын из заурядных захолустий (уездного если не масштаба, так уровня) превратились в передовые промышленные и культурные центры с преобладанием квалифицированных работников с соответственным образом и стилем жизни.

Другая же часть городов развивалась только вширь, за счет ускоренного строительства предприятий с технологией не выше отверточной – не выше конвейерной сборки из готовых комплектующих. Такая индустриализация и рассчитывалась соответственно – на пришельцев из деревни и местных жителей, не имевших квалификации и не стремившихся к ней. Формально – «трудовые коллективы», «промышленные города-гиганты», а фактически, социологически – маргинальные концентраты и конгломераты маргиналов, накопители подспудных проблем и конфликтов, неизбежных и в принципе неразрешимых в среде с неустойчивым составом социально неустойчивых лиц, стихийными, а то и нестихийными, их объединениями стихийной, а то и совсем нестихийной, направленности.

Одни слои населения, города и регионы становились и становятся жертвами событий и перемен, их объектами, другие выходят из их чистилища субъектами судьбы своей и страны.

Все зависит от того, кто именно ведет реформы. Еще раз укажем на решающую, по нашему мнению, роль фактора законопослушности (или криминогенности) того социального слоя, который фактически выступает в роли лидера перемен, но исполняет эту роль хорошо или плохо в зависимости от своих способностей быть лидером – от того, достоин он или не достоин статуса лидера.

Существенно не только общее моральное состояние социального лидера как класса или слоя, но и персональный его состав, степень общественного признания и авторитетности конкретных членов, представителей и руководителей его.

Термин «элита» есть смысл применять лишь к действительно элитарным личностям и группам.

Наличие судимостей сегодня не считается даже формальным препятствием к высокому статусу не только в бизнесе, но и в депутатском корпусе.

Иногда может сложиться впечатление, что российская практика опровергает классический закон вырождения предпринимателей в третьем поколении. Его подтверждали форды, ротшильды, наши морозовы и артамоновы. Сегодняшние, гордые своей одиозностью, воротилы сами подчас подсказывают рабочую гипотезу – а не с вырождения ли они начинают?

Возвращаясь к размышлениям об оригинальной позиции Д. А. Шестакова, отметим внутреннюю ее противоречивость.

Первым признаком преступности он считает опасность для общества преступлений (и, следовательно, преступности).

Но, по соображениям сугубо практическим, «строить взаимоотношения на цивилизованном уровне» общество может и должно, оставаясь самим собой, лишь с неопасными для себя явлениями и силами – например, пусть и с многочисленными такими деликтами, как неисполнение договоров, безбилетный проезд в транспорте и т. п.

А как именно строить такие же отношения с преступностью – ведь, образно говоря, с ее стороны не было и не будет гарантий цивилизованности. А опасность преступности для общества при такой трактовке их отношений потребует таких уступок со стороны общества, чтобы оно, общество, не было бы опасным для нее, преступности, не грозило бы ей ничем серьезным. Не абсурд ли?

Категория общественной опасности как первородного признака и преступности, и преступления будет постоянно в нашем подтексте и контексте.

Подчеркнем главное – особую, специфическую природу и конкретного преступления, и всей преступности в целом, как явлений, опасно воздействующих на основы гражданского и государственного устройства.

В этом единственном смысле преступление (в принципиальном отличии от любого из всех иных правонарушений) есть расхождение совершающего его лица не просто с локальным запретом или предписанием отдельной нормы, а антагонистический конфликт с правопорядком в целом, с принципами права, с правовой системой общества и государства.

Отсюда следует вывод о конституционной (конечно же, антиконституционной) природе преступления (и, следовательно, преступности), что будет еще одним подтверждением конституцион-ной природы ответственности за преступление, то есть конституци-онной природы уголовной ответственности – следовательно, конституционной природы самого уголовного права и уголовного законодательства.

Можно сказать иначе – преступление есть деликт (анти) конституционный, особая разновидность нарушения законности именно конституционной.

Признанная ныне иерархия приоритетов – личность, общество, государство – методологически, в принципе, безупречна, но не как конечный итог и точная формула, а лишь как исходный постулат и для многих нужд удобный сугубо рабочий вариант.

Для его реализации еще предстоит разработать постановку и подходы к решению конкретных, прикладных – то есть самых важных – вопросов. Необходимо застраховаться от замены одних упрощенных схем другими, столь же нежизнеспособными.

На уровне законодательной и правоприменительной практики требуется отказ и от далеко еще не преодоленных вчераш-них догм (типа, например, установки на то, что интересы общества или государства будто бы автоматически, всегда и везде, в любом случае, обязательно выше и важнее интересов личности), и от модной абсолютизации интересов и прав индивида, пусть даже самых законных.

Даже в государственных средствах массовой информации, не говоря уже об иной типографской и электронной продукции, немалое место занимают авторы дельных советов о том, к примеру, как уклониться от призыва в армию или от уплаты налогов. Право на жизнь толкуется в некоторых публикациях как включающее в себя право на отказ от выполнения воинского и иного служебного долга, право на отказ действовать оружием, право на сдачу в плен и т. д.

Вспоминается мысль Йеринга о «юридическом разврате».

Юридическая истина может быть только конкретной истиной. И только абсолютной. Нужен учет всех значимых для решения факторов, чтобы в каждом отдельном случае можно было бы предложить проект или вариант решения: когда именно приоритет личности, ее прав и интересов может быть или должен быть единственным разрешением ее конкуренции с правами и интересами общества либо государства, а когда и вследствие каких других обстоятельств та же самая коллизия наилучшим образом приведет к иному, но столь же конструктивному правовому и практическому финалу – на основе приоритета государства.

Собственно, вместо долгих обоснований в данном случае достаточно будет и примера. Голословная декламация насчет абсолютного примата личности перед обществом и государством несостоятельна даже в самой простой ситуации – скажем, если одна свободная личность не возвращает денежный долг другой свободной личности, а также при переходе городской улицы приверженцем такового примата или при встречном его движении по одной и той же автотрассе в одно время пусть даже только с убежденными своими единоверцами.

Реальное взаимодействие личности с обществом и государством куда сложнее и содержательнее искусственного, механического того или иного схематического их расположения относительно друг друга по вертикали или горизонтали.

Природа их взаимодействия именно по причине его сложности требует регулирования его самыми общими, самыми обобщенными актами – актами конституционного ранга, но еще логичнее и практичнее – нормами самой Конституции.

Конституционные традиции любой страны в этом отношении не только самодостаточны, но и в известной мере даже избыточны. Они не устают воспроизводить в принципе одни и те же критерии разграничения различных сфер с относительным преобладанием данного конкретного интереса на основе абсолютной необходимости его сочетания его с другими интересами.

Разве не все приматы условны?

Например, можно ли конституционный принцип неприкосновенности частной жизни понять как доказательство приоритета личности, если упустить из вида его правовую сущность, то есть такую социальную, государственную его природу, вне которой сам этот принцип не только бессодержателен, но и просто невозможен фактически и, следовательно, юридически?

Всем приоритетам свойственно конкурировать друг с другом – чаще всего в ущерб друг другу.

В современной доктрине преобладает системный, комплексный подход к исследованию взаимодействий личности и государства.6

Это синтезирующее взаимодействие наиболее содержательно выражается во взаимной ответственности государства и личности как изначальной, первичной – следовательно, конституционной, самой общей и самой непосредст-венной – основе их совместного юридического бытия и быта.

Классическое государствоведение часто пользовалось понятиями конституционной атмосферы, конституционной среды, конституционного космоса.. Л. И. Петражицкий говорил о конституционном сознании, чувстве, инстинкте – и был прав.

Сейчас в ходу понятия конституционного поля и конституционного пространства. Это скорее метафоры, чем понятия и даже термины. Но и они по-своему выражают потребность в точном правовом обобщении и титуле всех условий, необходимых и достаточных для обеспечения нормальных условий стабильного конституционного взаимодействия всех его субъектов.

Для этих нужд уже используются отдельные понятия, определение которых можно было бы предложить сформулировать примерно следующим образом:

Конституционное правосознание – не просто совокупность знаний и представлений о содержащихся в Конституции предписаниях, дозволениях и запретах, а системное, содержательное единство, юридического и фактического тождества, норм Конституции и конституционно значимого поведения данного субъекта (личности, государства, общества).

Конституционная безопасность – это реальное состояние неприкосновенности и действенности Конституции и установ-ленных ею статусов личности, общества, народа и государства, необходимой и достаточной их защищенности от посягательств на урегулированные Конституцией основы общественной, гражданской и государственной жизни.

Конституционная безопасность объединяет в себе конституционную законность, конституционную ответственность и конституционную свободу всех субъектов и потому способна характеризовать их отдельное и совокупное конституционное состояние, иначе говоря – конституционное благополучие.

Или неблагополучие! Сегодняшнее конституционное состояние России как страны и общества неблагополучно не в том смысле, что в ней есть трудности и сложности, вопросы и проблемы, решенные и нерешенные. Такое положение постоянно присуще каждому государству.

Отличие в другом – у нас проблемы чаще всего не возникают, а создаются. А только такие проблемы и разрешимы труднее всего – а то и вообще неразрешимы.

Во всяком случае, проблемы последнего периода (развал СССР, реформы не как средство улучшения жизни народа, а как система подрыва начальных ее условий) именно таковы. В правовой сфере тоже были и есть свои шарлатанские шоковые «терапии», дефолты и прочие, не менее тяжкие, чем в экономике, последствия

Юридическую, конституционную сторону этих проблем теоретики не обсуждают, предоставляя простор непрофессиональ-ной публицистике, явно предпочитающей пристрастные, сугубо оценочные «домашние заготовки». Негде узнать о реакции общества в целом – не в заказных же социологических опросах!

Юристы еще не конституировались у нас как корпорация, не просто как совокупность профессионалов, а как общепризнанное социальное воплощение, олицетворение и представительство профессионального уровня правового сознания и самосознания.

Общественное мнение многих стран возмущено, чаще лицемерно, нашими кавказскими сюжетами, отказывается верить сообщениям о задержках зарплаты и пенсий – а у нас тихо и спокойненко, особенно в кругах юридических.

По данным зарубежных правозащитных организаций, при восстановлении конституционного порядка в Чечне убиты сотни тысяч человек (главным образом, мирных русскоязычных жителей), а вся официальная отечественная реакция на это свелась всего лишь к одноразовой нечаянной обмолвке – «возможно, паньмаш, я ошибся», да к столь же красноречивой позиции Конституционного Суда, который постарался не заметить в чеченских событиях ничего неконституционного, и, разумеется, – в угодливых комментариях (точнее, комплиментариях) к ней.

Вооруженные Силы по-прежнему запросто используются в конфликтах сугубо локальных без объявления даже местного чрезвычайного положения. Министры обороны и внутренних дел в порядке монолога, как бы от себя лично, без ссылки на санкцию более высоких инстанций и тем более – на закон, не раз объявляли в СМИ и парламенте о превентивных ракетно-бомбовых ударах по боевикам (потом уточнено – по местам их предполагаемой дислокации). Без всякого нормативного обоснования администра-тивные границы переводились и переводятся на режим границ государственных, а то и режим линии фронта, с немалыми стеснениями для местного населения и даже для проезжающих (так называемые проверочно-фильтрационные пункты).

Логика необъявленной войны с логикой закона считается еще меньше, чем война объявленная.

Похоже, однако, что волнует это не всех, но меньше всего – юристов. Объяснения самые простые – не самые ли правдо-подобные? Может, все дело просто в отсутствии грамотности – сначала общей, первичной, а уж потом вторичной, производной от нее, профессиональной? Ведь то должностное лицо, чей мундир очень похож на мундир Генерального Прокурора, в одном и том же монологе по поводу Беслана в Государственной Думе, сначала сказал, что уголовное дело возбУждено, что среди боевиков были осУжденные, а уж потом, на уровне безграмотности куда большей, теперь уже юридической, предложил брать в заложники тех, чьи родственники участвуют в террористических актах.

«Молчащих и бездействующих юристов быть не должно, особенно когда молчат законы и бездействуют правители»

Цицерон

В настоящее время в литературе уже определилось принци-пиальное единство позиций по главным вопросам ответственности – юридической вообще и конституционной в частности.

Особенно это касается таких аспектов ответственности, как правовая ее природа, подразделение ее на ответственность статутную и функциональную, ретроспективную (репрессивную, негативную) и позитивную (перспекитивную или проспективную).

Ответственность – первична, свобода – производна от нее. Нет и быть не может какого бы то ни было уничижения свободы, из вторичности которой никак не следует, будто она второстепенна или второсортна по отношению к чему бы то ни было.

Генетическая взаимосвязь ответственности и свободы, динамический стереотип постоянного их взаимодействия, позволяет определить не только ответственность через свободу, но и свободу через ответственность.

Юридическая ответственность – исходное, первичное правовое состояние, необходимое и достаточное для фактического и юридического обеспечения свободы данного субъекта права (личности, государства и его органов) в его взаимоотношениях с другими субъектами права.

Свобода есть такой фактический и юридический результат ответственности, такое следствие ответственности, в силу которого субъект ответственности имеет право и возможность своей юридической и фактической самореализации или, говоря иначе, имеет право и возможность фактически и юридически реализовать свою ответственность, свой статус, то есть самого себя как субъекта ответственности и, следовательно, как субъекта самой свободы.

Предлагаемое определение в самом замысле своем стремится противостоять давно изготовленным для различного употребления формулам и сентенциям на тему о несовместности свободы и ответственности, большем их различии, чем единстве – вроде того, что, мол, сумма ответственности и свободы есть величина постоянная и, значит, чем больше одного, тем больше другого, и т. д. и т. п.

Ответственность и свобода – не антиподы и даже не антиномии. Для образной их характеристики более уместна метафора, приведенная Гегелем по другому поводу – «разные формы тождественных сущностей и потому тождественные формы одной и той же сущности».

Для нашей темы важно подчеркнуть лидирующую и системообразующую роль именно конституционной ответствен-ности – родовой, предопределяющей по отношению к тем конкретным видам юридической ответственности, которые составляют предмет регулирования частных отраслей права.

Тезис о верховенстве конституционной ответственности обязан своим рождением тезису о самом ее существовании как самостоятельного правового явления.

В русле нашего подхода к теме, с учетом согласий и несогласий с известными в литературе дефинициями, а также дополнений к ним, можно предложить следующее определение:

Конституционная ответственность – исходное, общее и конкретное, правовое состояние общества и его членов, государства и его граждан, правовой и социальный режим их взаимодействия, правовой и социальный статус каждого из них, фактическая и юридическая реальность их свободы.

Общее определение конституционной ответственности будет смысловой основой и для определений главных ее воплощений.

Позитивная конституционная ответственность – система гарантий конструктивной неизменности установленного Конституцией правового положения данного субъекта права (личности, государства, его органов).

Негативная (репрессивная) конституционная ответственность – легитимное и конструктивное изменение самой Конституцией или управомоченными ею органами установ-ленного Конституцией правового положения данных субъектов права (личности, государства, его органов) и их конституционных взаимоотношений – как обязательное (юридически неотвратимое) следствие конституционного деликта.

«Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства» (статья 2 Конституции Российской Федерации).

Стиль эпической констатации вряд ли согласуется с той действительностью, в которой указанные святыни далеко не всегда почитаются в чине таковых.

Более правдивым и потому более продуктивным был бы стиль императивных предписаний (например, «должны быть высшей ценностью»).

Но и в нынешнем виде данная норма всей логикой своей конструкции утверждает и подтверждает:

из двух равноправных и равнообязательных, компонентов двуединой конституционной ответственности, изначальна, пер-вична ответственность государства перед личностью, а ответст-венность личности перед государством – производна от нее, вторична.

Опять-таки и в этом случае нет повода говорить об ущербности статуса личности или неполноценности ее ответственности в каком бы то ни было уничижительном смысле.

Своеобразная дедуктивная логика: государство, вообще говоря, конечно же, больше и сильнее личности.

Именно потому «по праву сильного» оно и обязано взять на себя первую, главную и самую тяжкую ношу – бремя главного ответчика, отвечающего действительно за все во всей сфере своего верховенства.

Конституционная ответственность воплощает в себе систему упорядоченного, структурированного взаимодействия государства и личности по их наиболее важным и ценным, в то же время – и наиболее уязвимым интересам и благам. Конституционная ответственность – ядро, смысловой и содержательный центр юридической (общеправовой) ответственности.

Сейчас уже можно считать конструктивно преодоленным взгляд на ответственность вообще и на любой конкретный ее вид лишь репрессивном аспекте.

Сведение ответственности к санкции или ее реализации также себя не оправдало.

Выведение ответственности из чего-то меньшего, чем ответственность – это уже пройденный этап.

Ответственность – категория, во многих отношениях самодостаточная.

Поэтому выводить ее логгичне лишь из еще более общих категорий, еще более самодостаточных, то есть из первичных.

Конституционная ответственность первородна по отношению к производным от нее отраслевым видам ответственности.

В той же мере, что и они, конституционная ответственность выступает регулятором своих собственных, только ее ведению подлежащих, правоотношений.

Кроме того, конституционная ответственность выступает еще и как «бланкетная ответственность», вмещающая все богатство, всю полноту своих частных и прикладных реализаций.

Поэтому любое уголовное или гражданское, трудовое или налоговое дело не только в абстракции или в принципе, но и вполне предметно может начаться и не закончиться в своих собственных отраслевых рамках, а получить свое более полное, итоговое разрешение как правоотношение именно конституционное и по существу, и по рангу решающих инстанций, и по своей процедуре.

Уже известны, к примеру, прецеденты, когда спор приехавшего в Москву гражданина по поводу отказа ему в регистрации его проживания начинался на уровне домоуправления, а заканчивался в Конституционном Суде постановкой вопроса о неконституционности большинства нынешних законов и подзаконных актов по всему кругу гарантий права на свободное избрание местожительства.

Ждут своей очереди и такого же решения многие вопросы практически всех отраслей права, в том числе и уголовного.

Наибольшим распространением и признанием среди учебных и даже монографических определений понятия Конституции пользуются дефиниции формально-описательные, делающие упор на декларативно-декоративных ее признаках.

Можно предложить для критического «обстрела» следующую формулировку:

Конституция – исторически обоснованный Основной За-кон, обладающий действительным, юридическим и фактическим, безальтернативным верховенством и реальной высшей юридической силой (предписывающей, дозволяющей, обязывающей, запрещающей или иной подчиняющей силой) не просто в данном государстве, а для всего данного государства в целом, в том числе для всех его структур, инстанций и лиц, начиная с высших структур, инстанций и лиц.

По логике предложенного определения неизбежно возникает и требует прямого ответа вопрос совсем не риторический: была ли в России и есть ли в России Конституция в подлинном ее, содержательном смысле.

Наиболее радикальной постановкой и решением вопроса была бы новация историческая – принятие Конституции России.

Не просто еще одного текста под таким названием, а создание действительно конституционной первоосновы для все других государственных и правовых основ.

И такая Конституция явилась бы не еще одной «новой», а поистине п е р в о й Конституцией той России, которая ее поистине выстрадала и по одному этому основанию ее достойна.

Юридическая вообще, конституционная и иная отраслевая ответственность в частности, имеет свое основание – формальное (юридическое, нормативное) и материальное (фактическое, поведенческое).

Все начинается с нормативного требования (веления, запрета), с его официального установления.

Введением его в действие будет не одно лишь опубликование, не одна лишь возможность ссылки на него.

Первичному юридическому факту – введению в действие обязательного правила – сопутствуют содействуют последующие юридические факты, поступки обязанных лиц, соблюдающих или не соблюдающих данное правило.

И бытием, и бытом закона будет вся полнота его существования в качестве действующего начала, реального выразителя и исполнителя государственной воли.

Юридическим фактом предстает не только нарушение, несоблюдение, неисполнение этого требования, но и его соблюдение, исполнение.7

Правомерное поведение есть действенное единство ответственности и свободы, есть поведение не просто дозволенное и непреследуемое, но поведение юридически ответственное и потому юридически свободное – и в таком именно качестве официально презюмируемое.

Основание позитивной ответственности (состав правомерного поведения) есть система признаков, необходимых и достаточных для официальной (презумптивной и, как правило, конклюдентной, беспроцедурной) идентификации (квалификации) данного действия или бездействия как юридически свободного, «нормативно нормального».

Именно здесь, в исполнении нормы, место рождения высшей и самой содержательной разновидности ответственности – положительной, позитивной ответственности, то есть ответственности за правомерное поведение. Именно конституционное право лидирует среди всех отраслей права по преобладанию сфер и масштабов позитивной ответственности над областью репрессивной ответственности.

Позитивная ответственность – свободная самореализация данным субъектом своего, гарантированного ему законом, статуса.

Позитивная конституционная ответственность главным своим содержанием имеет, как правило, беспроцедурное, непосредственное правовое взаимодействие личности и государства.

Чаще всего обе стороны довольствуются таким доверительным сотрудничеством, которое не требует даже формального контроля либо отчета, а поэтому и выглядит внешне как бесконтрольное и неподотчетное их состояние. Акты правомерного поведения в большинстве случаев как будто вообще официально не фиксируются.

Как раз такое доверие, действенно подкрепленное облегчением контроля и надзора (либо даже освобождением от них), и есть позитивная, поощрительная и льготная, санкция позитивного, поощряемого поведения.

Давно сложилось предубеждение, будто юридически содержательным может быть только деликт. А исполнение закона, соблюдение его требований, выполнение обязанностей – все это хорошо уже само по себе и по одной такой причине будто бы пребывает вне права, будто бы юридически ничем непримечательно.

Например, статья 57 Конституции говорит об обязанности каждого платить законно установленные налоги и сборы. Тривиальное восприятие этой нормы сводит весь ее смысл именно к тривиальности, к констатации очевидности и без того ясной.

Но, во-первых, тривиально пока что именно неисполнение такой обязанности. Во-вторых, вовсе нетривиально указание на конституционный ее ранг, на прямой, без всяких посредников, юридический диалог государства и налогоплательщика.

Не только налог и его установление есть конститутивный по существу (и потому конституционный по форме) признак государства. Но и налогоплательщик при таком взгляде на него выступает «сначала учредитель государства, а уж потом его подданный и должник» (Йеринг), его «субъектный член» (Савиньи), «сначала содержащий государство, а уже потом находящийся на его содержании» (Тард).

По единому мнению этих классиков, выполнение долга или обязанности «состоит в себе самом» (Йеринг) или «сводит себя к себе» (Савиньи), «погашает себя собой» (Тард).

Может показаться, будто исполнение, применение, реализация закона или вообще права есть его конец и венец – красивая, но все же смерть. А может, наоборот – истинная жизнь, ее продолжение и утверждение? Его бессмертие – в том понимании, которое объединяет убежденных верующих и убежденных атеистов: бессмертие как жизнь без смерти (без всего умертвляющего жизнь, противоречащего ей, в том числе убийств и прочего), но вовсе не как жизнь после смерти (исключаемая логикой, не одной биологией).

Правонарушение, конечно же, в силу уже одной своей конфликтности более остросюжетно, чем законопослушное поведение. Одно это способно создать иллюзию большей предметности или хотя бы динамичности.

Уклонение от уплаты налога сразу же порождает многообразные сложности и формальности, неприятности и угрозы, а уплата налога, наоборот, почти не требует ничего, кроме самой уплаты. Но это – не больше, чем всего лишь фантом, видимость, очевидность, то есть «существование самое недостоверное и лишенное сущности» (Гегель).

В действительности же – но именно в юридической действительности – неформальная, конклюдентная, то есть как бы «беспроцедурная», процедура не просто имеет место и здесь.

Правомерное поведение и реакция закона на него куда богаче естественными сложностями, органическими противоречия-ми, решенными и нерешенными, подчас нерешаемыми в принципе, но все же практически вполне решаемыми подчас проблемами, чем деликт и репрессивный ответ на него – реакция более близкая к коварной очевидности, вроде бы куда более простая, но и на деле гораздо менее эффективная реакция на неправомерное поведение.

Давно сказано: свободный труд – «поистине дьявольски сложное дело», всякий раз совсем иное по новизне, трудности и даже занимательности, чем все проломы сейфов или черепов.

Конституционная ответственность не просто включает в себя, а обобщает собой всю полноту своего содержания: и правило (позитивную ответственность), и исключение из правила (ответственность репрессивную, негативную, ретроспективную), как свои неизбежные и необходимые «частные» разновидности.

Достаточно один раз оговориться относительно условности и, разумеется, небезупречности всех вообще терминов, и наших в том числе. Даже самая негативная, самая репрессивная ответственность, уголовная, – по-своему тоже позитивна и конструктивна. В усилении прежде всего именно этих ее обязательных свойств и сторон может состоять подлинный прогресс ее как института правового и социального.

Небольшое, но важное отступление от хода лекций, которые, возможно, будут изданы. Хочется предположить, что характер нашего изложения уже определился. Но ваше внимание и понимание испрашивается еще и вот в связи с чем. По условиям издания лекции и не рассчитаны на массовую аудиторию. В них обсуждаются вопросы и темы, которые лектор вправе предполагать освоенными своими давними, нынешними и будущими собеседниками – коллегами, студентами, правоприменителями. Поэтому в тексте нет возможности – да и необходимости – приводить исчерпывающие цитаты, историографические и библиографические обзоры. Полемика имеет смысл лишь в самых необходимых случаях и лишь с наиболее принципиальными позициями, специалистам известными, но не с отдельными высказываниями, мнениями и точками зрения.

Конституционная ответственность – статутна не только в том привычном смысле, что именно ею предопределяется правовое положение всех подотчетных и подконтрольных государству субъектов права: и тех, кому обязанности, права, все элементы их статуса Конституцией предоставляются (октроируются) как производные непосредственно от положений Конституции, и тех, чей юридический статус первичен, потому что первичен их социальный, государственный, исторический статус. А именно таков статус человека, личности, гражданина.

Конституционная ответственность – статутна и в другом, еще более важном смысле. Государство конституирует себя (по воле своих граждан) как суверен, чье верховенство отнюдь не беспредельно и не безгранично. Оно конституирует себя по логике своей природы, по логике собственной конституции.