Читать книгу Дом. Повесть - Валерий Николаевич Казаков - Страница 3

Я вглядываюсь в прошлое и вспоминаю о своей соседке, которую в детстве мы называли бабушкой Фросей. У неё в Рябиново стоит большой, но обветшалый дом с горбатой крышей, покрытый замшелым шифером. Со временем этот дом покосился и одряхлел, как его хозяйка, но по вечерам в окнах дома зажигается свет, по занавескам бродят тени, как будто в этом доме кроме бабушки Фроси ещё кто-то есть. Иногда мне кажется, что это проекция её воспоминаний, ожившие фантомы прошлого, всполохи её тяжелой судьбы.

Над домом бабушки Фроси видна громоздкая телеантенна, издали похожая на рогатину странной формы, по вечерам на ней любят отдыхать и переговариваться между собой ленивые местные вороны. Перед окнами этого дома стоят две пожилые березы. Березы высокие, можно сказать, величественные с понурыми ветвями, которые слегка покачивает северный ветер. Внизу, к белым березовым стволам прибита темная деревянная скамья. На ней перочинным ножом вырезано странное выражение: «Вся жизнь – тюрьма». Кто вырезал это изречение, и что оно означает – никто не знает…

Бабка Фрося часто стоит под этими березами у скамьи, опираясь на черень лопаты, и думает о чем-то своем с тайной грустью в глазах. Она может стоять так очень долго. На ней в любое время года старенькая плюшевая оболочка темно-синего цвета, сильно выгоревшая на спине, серый пуховый платок и серые валенки с калошами. Спина у бабушки Фроси узкая и немного горбатая, грудь впалая, а нижняя челюсть слегка выдается вперед из-за того что зубов во рту маловато. Лицо у бабки Фроси бледное и морщинистое, глаза узкие и внимательные, скрывающие внутри странный молодой огонек. Рот плотно сжат. На фоне белого снега и белых стволов берез бабушка Фрося чем-то напоминает мне знак вопроса. Стоит и задает свой вопрос редким прохожим, и все, кто проходит мимо неё по дороге, обязательно здороваются с ней. Она тоже со всеми здоровается, кивает, улыбается.

– Здравствуйте, Иван Кузьмич!

– Здравствуй, Фрося.

– Здравствуйте, Капитон Петрович!

– Здравствуйте!

– Как поживаете?

– Да, слава богу! Всё хорошо.

Бабушка Фрося когда-то давно была молодой и красивой. Её русые волосы имели золотистый оттенок, синие глаза в весеннюю пору казались зеленоватыми, тонкое тело было стройным и гибким. Отец долго не выдавал её замуж. Жалел, искал для неё достойного жениха, вот она и засиделась в девках. Потом по совету отца Фрося вышла замуж за местного фельдшера – вдовца, у него к тому времени уже было трое взрослых детей. Любила ли она своего Степана Федоровича, никто толком не знает, только вскоре родила ему Фрося четверых детей: трех девочек и одного мальчика. Муж выстроил для новой семьи самый большой в селе дом, начал заочно учиться в Казани на врача, но неожиданно умер от повторного тифа. Тут-то и пошло у Фроси всё колесом. Ни работы, ни денег, зато забот полон рот.

Приехал к ней из соседней деревни отец, только двери открыл, а она ему тут же с укором выговорила:

– Вот, посмотри, чего из твоей затеи-то вышло! – и указала рукой на детей, которые возились на полу с самодельными куклами. Отец посмотрел на детей, помолчал немного, покачал седой головой, да и сказал вдруг:

– А ты их в приют сдай.

– Как это, в приют? – не поняла Фрося.

– А так. Всё равно одной тебе эту ораву не поднять. Время сейчас такое. Большевики революцию затеяли. В стране разруха. Мы с бабкой тебе не помощники. Сами у сына на шее сидим, можно сказать. Проку от нас мало. Так что…

– В приют? – со слезой в голосе повторила Фрося.

– А куда деваться…

– Чувствовала я, что добром это не закончится, – запричитала Фрося. – Он, муж-то мой, на двадцать лет старше меня был… И зачем только я тебя послушала? Почему согласилась?

– Что сейчас об этом вспоминать? Ничего уже не изменишь, – мрачно проговорил отец. – Решать надо, что дальше делать? Как жить теперь?

Сказал это, сел за стол, поговорил о том – о сем, попросил стакан чаю, посоветовал не раскисать раньше времени. Потом вышел из дома, по двору походил, осматривая хозяйство. С мрачным лицом вернулся обратно, ещё немного посидел возле печи и уехал к себе в деревню. А Фрося, после долгих раздумий, не находя иного выхода, решила сделать именно так, как отец велел.

Взяла у соседей лошадь, детей получше одела, посадила всех в сани и повезла в волость. Ехали долго. Дети в санях сидели молча, как взрослые, смотрели во все глаза по сторонам и ничего не понимали. Куда они едут? Зачем? Самый старший из детей, Алексей, уже начал ходить в школу, он, наверное, кое о чем догадывался, но не плакал и с матерью не спорил, хотя парень был шустрый. Его Фрося больше всех любила. Да и как не любить первого. Первый всегда чудо. Щеки у Алексея ярко горели на морозе, капризным он никогда не был и животом по весне не маялся… Старшая дочь, Маруська, была совсем другой. Она хотя и верткой казалась, но кашляла всегда, потому что простывала на улице постоянно. У Маруськи были больше синие глаза, длинные ресницы, быстрый ум, но здоровье при этом никудышное. Худая была Маруська и бледная как поганка. Хотя, задним умом Фрося понимала, что когда эта девочка вырастет, скорее всего, красавицей будет…

У Лизы волосы были в темные, как у цыганки, и завивались они мелкими кольцами на висках. А про Катю, про младшую, даже подумать было страшно. Ей всего два годика исполнилось. У Кати лицо было как у маленького гуттаперчевого ангелочка с новогодней ёлки. Но куда она с ними со всеми в эти страшные годы, когда кругом черт знает что творится. Двадцать первый год на дворе, революция, крестьянские бунты.

В волостном центре, у приюта, который не так давно был домом лесопромышленника Бушкова, мать лошадь остановила, привязала узду к столбу возле изгороди, а сама через парадное крыльцо с витыми чугунными перилами вошла в приемную. В светлой и просторной приемной с высокими потолками, на глазах у строгой женщины – начальницы, которая в черной кожаной куртке сидела за столом, Фрося долго плакала. Говорила, что дети у неё сиротами остались, что она их ни за что не прокормит одна и на ноги не поставит. Нет у неё такой возможности. А потом, когда плакать перестала, тихо спросила у строгой начальницы, что ей делать сейчас, как быть? Пусть она научит.

Строгая начальница привычно закурила, пустила тонкую струйку дыма в потолок, прищурила темные глаза и ответила, что жизнь сейчас никого не балует, но Советская власть работает для народа, поэтому решение будет найдено. Новая власть сделает всё, что в её силах.

Вскоре испуганных детей две упитанные и хмурые женщины – санитарки привели в приемный покой, стали раздевать и уговаривать остаться на новом месте несколько дней пожить. Девочки беззвучно плакали и смотрели на маму испуганными глазами, как будто ждали от неё каких-то важных слов. Но мама, ничего не говоря, обняла их всех разом, поцеловала в теплые макушки, а потом ушла куда-то быстро. Ушла и больше не вернулась… Дети бросились к дверям, повисли на большой медной ручке в виде ящерицы и заплакали хором. Но мама и после этого не появилась. Тогда девочки громко закричали сквозь слезы, даже вспотели от крика, и толстая тетя, воспитатель, которая пыталась их успокоить, украдкой смахнула откуда-то у себя с носа большую слезу, глядя на них.

В приюте дети прожили до весны. Исхудали, завшивели, но больше не плакали. Понимали, что бесполезно плакать. Плачь не плачь – ничего в их жизни не изменится.

За длинную и холодную зиму много приютских умерло от болезней и тоски. Их хоронили отдельно от городских жителей у кладбищенского забора, там, где крапива высокая растет вперемежку с одичавшей малиной. А весной за кражу продуктов и плохое обращение с детьми посадили в тюрьму большую часть приютского персонала. После этого в приюте стало немного вольготнее. Тогда-то и удалось Алёшке удрать из опостылевшего приюта вместе с сестрами. Накануне им разрешили погулять на улице. День был теплый, небо казалось зеленоватым от яркого весеннего солнца. Отливающие черной сталью местные грачи, строили гнезда на вершинах сосен приютского парка, громко каркали, перелетая от гнезда к гнезду. И манила к себе тропинка, проложенная от ржавых детских качелей до забора, где одна широкая синеватая (в трещинках) доска, как маятник от небольшого усилия руки со скрипом отходила в сторону, освобождая путь на желанную свободу. За этой прорехой в заборе существовала другая жизнь. Там бесцельно разгуливали по первой нежно-зелёной траве худые местные собаки, солнечные пятна веером лежали на земле, напоминая кожуру от апельсинов, пахло хлебом и ванилью от соседней закусочной с темными окнами, возле которой по вечерам роились подвыпившие мужики.

В общем, когда дети в очередной раз вышли погулять после обеда, Алешка выждал момент, когда воспитатель ушел куда-то по своим делам, спрятался за куст сирени, а потом ловко юркнул в прореху на заборе. С обратной стороны забора отвел нужную доску подальше, расширяя желанный проход, и позвал к себе сестер. Сестры последовали его примеру.

Домой после побега дети шли целый день. Первые метры пути от бодрящего ощущения украденной свободы они, кажется, летели на крыльях, как настоящие перелетные птицы. Но через какое-то время стали уставать. К тому же самая младшая, Катя, всё время просила то есть то пить. Она не понимала, что её сестры тоже есть хотят, им тоже трудно.

К полудню дети подошли к небольшой лесной речке с плоским песчаным дном. В этой речке Алешка своей вылинявшей майкой стал ловить на мелководье полосатых пескарей. Заводил майкой как сачком и выбрасывал пойманную рыбу вместе с водой на берег. Мелкая рыба серебряными искрами мельтешила на охряном песке. Сырыми рыбешками Алешка решил накормить младшую сестру Катю. Она морщилась, но ела живую рыбу. Катя была маленькая и не понимала, что сырую рыбу нормальные люди не едят.

– Еще хочу. Еще, – повторяла она.

– Сейчас наловим. Потерпи немного, – отвечал Алешка.

Алёшка ловил рыбу, Катька нетерпеливо топала ножками и тянула к брату розовые ручки. В это время на неё завистливо погладывали остальные дети. Потом Алешка сказал, что у него замерзли ноги, да и рыба разбежалась. Надо дальше идти. И все дети послушно пошли за старшим братом. При этом сытая Катька стала засыпать и её пришлось нести на руках по очереди. Кругом был влажный, переполненный птичьими голосами лес. Оттуда-то из еловой низины наплывали незнакомые запахи, пересекая дорогу, косо падали на брусничник яркие солнечные лучи.

Ближе к вечеру лес помрачнел, от страха детям захотелось поскорее выйти из него, захотелось пробежать по лесу бегом, чтобы скорее его преодолеть, но не было сил. При этом Алёшка всё время повторял, что их дом уже рядом, дом уже близко и все ему верили. Верили и шагали дальше, преодолевая усталость.

Потом, на гремящей по лесным кочкам телеге, детей догнал какой-то бородатый дядя в сером армяке, пожалел, посадил рядом с собой на телегу, спросил, чьи они будут. Алёшка стал робко отвечать, что они не местные, что они из города приехали, но сейчас домой продвигаются. И дорогу эту они давно знают. Изучили. Память у них хорошая.

– А отколь идёте-то? – поинтересовался мужик.

– Да так, – ответил Алешка и неопределённо махнул рукой на запад. – Из города. Из гостей, говорю…

– Ну и гости из вас! – покачал головой мужик. – Не дай бог! Одни без родителей по лесу шатаются. Кто же вас отпустил-то таких?

– Мама.

– Она, что совсем с панталыку сбилась?

На это Алексей ничего не ответил. Растерялся. От дяди пахло дёгтем и самогоном, он был большой и бородатый. Но с ним было не страшно даже в лесу. Поскрипывала телега, чмокали в грязи деревянные колеса, обитые железом, пофыркивала лошадь, от земли пахло прелым листом и болотом. И вдруг что-то раскатисто громыхнуло у детей над самыми затылками, а потом раскатилось по просеке до горизонта:

Это бородатый дядя откинулся немного назад, вздыбил грудь колесом и запел от всей души печальную русскую песню, от которой мурашки пошли по коже. Слушал его дремучий лес, слушали притихшие птицы, слушало оранжевое закатное небо, и сам дядя, слившись в единое целое с этой песней, показался детям диким и дремучим. Девочки от предчувствия чего-то страшного громко заплакали.

– Дядь, а дядь, престань петь, а? – попросил вдруг Алешка.

– Чего? – переспросил тот возмущенно.

– Девки боятся.

– Да леший с ними! – ответил мужик. – Ты лучше мне подпевай. Вон как хорошо отдается в лесу-то. Как в пустой бочке. Мы с отцом раньше всегда что-нибудь пели, когда через лес на лошадях ехали… Волки не любят, когда мужики в лесу кричат. Пугаются, чувствуют, что им тут не поздоровится… Если человек таким громким голосом поет – его все звери боятся…

Домой приехали поздно ночью. Бородатый мужик, провожая их жалостливым взглядом, вдруг сказал негромко, но внятно:

– Дура, ваша мать! Так ей и передайте… Мать её!

Алешка, честно говоря, выслушав это, толком не понял, выругался дядя или так их напутствует.

Немного погодя, дети зашли в темноте на кухню. Почему-то сени оказались незапертыми. Остановились в дверях, уцепились друг за друга дрожащими руками и замерли в странном оцепенении. Потом Маруся неуверенно позвала:

– Мам! А мам! Где ты?

На печи что-то зашуршало, скрипнуло и свалилось. Послышался звук шагов. Потом тускло загорела над столом керосиновая лампа. Серый кот спрыгнул с казенки. Следом послышались вздохи похожие на причитание:

– Ох, ох, ох! Что же это будет-то сейчас? Что будет?

– Это мы, мам…

– Да поняла я. Только как вы тут оказались-то?

– Мы… домой вернулись. Мам.

– Вернулись…

Затем последовало долгое молчание. А после мать произнесла:

– Ну, …и как мне быть теперь с вами? Ума не приложу.

– Мы домой пришли, мам…

– Вижу, что пришли.

Мать громко причитала и смотрела на детей испуганно-удивленными глазами. Потом причитать перестала и начала ходить по комнате, прижимая худые руки к худой груди. От её шагов звучно поскрипывали половицы.

– Эх. Дура я дура, несчастная я баба! Что мне делать-то сейчас с вами?

Дети, молча, стояли в дверях.

– Отвезу я вас обратно… Вот увидите, отвезу… А тебя, Алексей, отдам в няньки к Бушковым. Прибежал обратно – иди в няньки. Мне вас кормить нечем, я сама сижу голодная.

Дети слушали мать и не знали, что им делать? Они столько вынесли, столько перетерпели и всё, видимо, напрасно. Только Катька, ничего не понимая, раздевалась и кряхтела. Она точно знала, что пришла домой, где её любят. Потом подбежала к маме, обняла её за длинную серую юбку и прижалась тёплой головкой к маминому бедру. Алешка посмотрел на Катьку и сказал:

– Мы не насовсем. Мы немного дома поживем и пойдем сбирать. У нас и котомка есть. И Катю с собой заберем, она уже большая, всё понимает.

– Да раздевайтесь уж, коль пришли. Куда вас девать…

Дети обрадовано засуетились, стали снимать одежду, сшитую из

отцовских обносков, и аккуратно складывать её в угол на лавку, так чтобы мама не ругалась. Когда уже разделись, Алёшка незаметно обнял всех и шепнул: «Ну вот, что я вам говорил. Мама у нас хорошая. Она ещё немного поругается и перестанет».

На следующий день Фрося накормила всех, чем могла и распределила по работам. Лиза и Маруська будут нянчиться над маленькими в большой семье Филимоновых, а старший пойдет сбирать.

Лиза и Маруська матери не прекословили, им было достаточно того, что там, куда они пойдут нянчиться с малышами, их, вероятно, будут кормить, и оттуда их уже никто не повезет обратно в приют. Алешка у добрых людей насобирает сухарей за лето, так что зиму они проживут как-нибудь…

Но через неделю Алешка почему-то идти собирать подаяние отказался. Он сказал, что лучше повесится, что лучше уйдет из дома на всё лето, будет жить где-нибудь в лесу, сделает самострел и станет охотиться на диких зверей, а младших детей объедать не будет. Но мать не отступалась. Ей казалось, что сейчас есть только одна возможность выжить – идти сбирать. В стране был голод, какие-то непонятные перемены и страшные события происходили чуть не каждый день.

Земельный надел у Фроси никто не обрабатывал. У неё не было ни коровы, ни лошади. Правда, всё это можно было приобрести. От бывшего мужа у неё кое-что осталось. Серебряные рубли, когда-то скопленные на черный день, в глиняном горшке были закопаны в подполье. Но, что будет дальше, Фрося толком не знала, поэтому старалась об этих деньгах не думать, не вспоминать. А вдруг наступят времена ещё хуже нынешних? Что тогда? От новой власти не знаешь, чего ожидать. Они говорят одно, а делают другое.