Читать книгу Чердаклы - Валерий Шемякин - Страница 2

* * *

Утром, когда Зиновий явился на работу, девчонки плясали от счастья – до конца дня отключили электричество, и Сенотрусов сказал: ну, раз такое дело – гуляем! Заказали столики на открытой террасе по-над Волгой в Насиженном месте. Попросили выставить все, что можно нарезать, – сало с прослойкой, копченого палтуса, шейку от Микояна, – и то, что нарезать нельзя, – маринованные корнишоны, анчоусы, креветки и что-нибудь еще такой же конфигурации.

На этом импровизации заканчиваются. Поплыл треп о работе.

Зиновий Давыдов садится на отшибе, отстранившись от компании, ближе всех к нему пристраивается Тата. И она, как всегда, не может удержаться, перекрикивая всю контору, сразу начинает сгущать: консалтинг, кричит, больше никому не нужен! – субъекту рынка уже не впаришь то, что можно найти в Интернете. Хотя и в Интернете он ничего не ищет, он хочет одного: засунуть свои деньги в какую-то задницу, чтобы оттуда их никто не достал.

Зато мы лучшие на выборах, кричат ей с другого конца.

Пережевывая капустный салат и запивая его минералкой, Зиновий думает, завтра же скажу Сенотрусову: все – ухожу, к чертовой матери, надоело! Сенотрусов сидит в окружении девчонок, пьет граппу и мрачно шутит. Юмор у него убогий, физиологичный, девчонки заливаются смехом, но это мало помогает – Сенотрусов напивается в хлам. Обычно он не позволяет себе тратить много денег, а когда такое случается, бывает неспокоен. В остальные дни почти не пьет, все-таки директор крупнейшего в городе PR-агентства. Сенотрусов не верит ни в йети, ни в черта, ни в Дарвина; он верит в деньги, и вера его слепа.

Запах итальянской сивухи достигает ноздрей Зиновия. Он морщится. Провожает глазами Тату – она поднимается, идет к кому-то в глубь террасы. Давыдов отворачивается, смотрит тоскливо через Волгу: там, вдали за рекой – Жигулевские горы. Ближайшая к реке гора срезана, будто по ее боку прошелся острый нож, обнажив охристое нутро. Под этим срезом пыхтит заводик, перерабатывая гору. Дым тянется в сторону их застолья.

Внизу, под террасой, раздается хруст веток, Зиновий наклоняется и видит в кустах физиономию какого-то бродяги со светлыми, почти белыми патлами до самых плеч; на носу очки, кажется, без стекол. Черт бы его побрал, как же он сюда забрался, думает Давыдов. Незваный гость глухо мычит, напевая что-то нечленораздельное. Заколдованный, зачарованный, в поле ветром с кем-то обвенчанный… Рожа кажется ему знакомой, где-то он его встречал, впрочем, они все на одно лицо, лохи немытые. Бомж замечает Зиновия, какое-то мгновение смотрит на него в упор, затем произносит: кто в городе? В смысле? – спрашивает Давыдов. Тимур еще живой? Тимур шестьсот лет как мертвый, слушай, не лезь сюда – видишь, вон стоят злые ребята, увидят тебя – побьют. Не побьют, улыбается бомж, немного попинают и с обрыва спустят.

Он ковыряет грязным пальцем в ухе, осматривает его, вытирает о свои белые волосы и произносит: кинь мне сюда бутылочку пива, а я тебе один секрет открою. Секрет, усмехается Давыдов, давай сначала свой секрет, а потом пиво. Ну, не обмани, говорит бродяга, секрет прост: все сдохнут, а ты останешься, запомни этот день – седьмое августа, потом не говори, что я тебя не предупреждал. Зиновий хмыкает. Пододвигает к себе бутылку, затыкает ее пробкой, бьет по пробке кулаком и кидает в кусты: а теперь вали отсюда, прорицатель.

Грязный очкарик, переступая боком, спускается к речке. Зиновий смотрит ему вслед и внезапно чувствует, как перед его взором все поплыло. Он встряхивается и оборачивается к столу. Откуда-то снизу доносится легкий гул, и в пестро изукрашенной посуде начинают светиться салаты, напоминающие утрамбованные опилки, залитые густой целлюлозой. Креветки. Кальмары. Раки. Все это шевелится, дрожит, перемещается кругами в тарелках. Бокалы на длинных ножках, похожие на искусственные тюльпаны, изгибаются и звенят, открывая и закрывая пустые зевы. Откупоренные бутылки подрагивают, медленно передвигаются по столу, источая карамельно-ацетоновый запах…

В этот момент возвращается Тата. Она трясет газетой, заляпанной объедками. Вот, послушай, Зина, какая прелесть, ничего смешнее не читала. Если на секунду допустить, что Бут – нетопырь, возникает любопытный поворот в истории с инаугурационными клятвами. Дело в том, что специальный экземпляр конституции, на котором регулярно клянется Бут, переплетен в кожу большого эумопса, называемого также усатой бульдоговой летучей мышью. Держа руку на коже большого упыря, он действительно клянется, но клянется не нам, гражданам России, а своему классу… Весьма мило! Не находишь?! Вот почему рукокрылый подал в отставку.

Ой-ля-ля, произносит Зиновий, невероятно. Ты новости смотрел сегодня? – спрашивает Тата. Никогда не смотрю, плевать мне на Бута.

Заколдованный, зачарованный… Зиновий поднимается из-за стола и по дороге к туалету вызывает такси. Он напевает, сам не замечая того, но вдруг спохватывается: вот прицепилось… Его мозги переключаются на Бабарыкина. Местная знаменитость, довольно странный тип, возжелавший зачем-то стать депутатом. Не дождавшись регистрации, он плюнул на все и куда-то скрылся. Давыдов объездил окрестные села, где, говорят, его клиента видели. Не нашел. Хотя наслушался всяких баек про исчезнувшего Федора Бабарыкина.

Рассказывают, что Федор еще в институте стал чемпионом какой-то автономной республики по кикбоксингу. Гора мускулов и переизбыток интеллекта. После института учительствовал в глухой деревне. Защитил диссертацию. Что-то из истории парламентаризма Северо-Американских Соединенных Штатов. Работал в краеведческом музее, собирал артефакты со дна Жигулевского моря, пытался даже отпилить шпиль колокольни затопленного Ставрополя. Колокольня ему не далась. Много путешествовал. Провел Жигулевскую кругосветку на собачьих упряжках. Есть парусная, байдарочная, велосипедная, а теперь, говорят, еще и собачья! На этом не успокоился – переплыл Ла-Манш на надувном матрасе. Вместе с кучкой таких же ненормальных отправился на верблюдах через Аравийскую пустыню. Под ним сдохли три верблюдицы. Но сам он выжил, хотя и сильно похудел. Восстановил свой избыточный вес и попытался покорить Мак-Кинли по северному склону. Этого у него не получилось. Вернулся домой, стал пить и появляться на митингах. А теперь вот с ветром в поле…

Ну, да ладно, Давыдов покидает Парк-отель, за ним увязывается Тата. Взрослая, озабоченная и по-прежнему недовольна им, Тата, его прошлое, его несостоявшееся семейство, его ушедшая любовь и нерожденные дети. Говорит: мне тоже срочно нужно домой, к компьютеру, проект горит, заказчик ждет. Он хочет сказать ей: не смеши – ты и пунктуальность – вещи несовместимые, но говорит лишь: поехали.

Она заметно округлилась, но так и осталась по-детски чуть косолапой, ноги передвигаются отдельно от нее, а сама она все время куда-то улетает. Ее пригласил сюда Сенотрусов, хотя она теперь не работает в конторе, когда-то да, немного работала, но перестала видеть в Сенотрусове гуру и ушла. Позвал он ее сюда, может, и потому, что штатных работников в конторе раз-два и обчелся, а Тата иногда участвует в каких-то делах. Так, ради копейки. Но дело ведь совсем не в этом, да? А в чем?

Тата рассказывает ему, что ее только что выпустили из ментовки, держали три дня. Что ты на этот раз натворила? – спрашивает Зиновий. Тата коротко смеется, тут же обрывает свой смех и сердито рассказывает, как пыталась встретиться с Бутом, прямо на трассе, во время его продвижения к Волжскому Утесу. Там идет саммит, разве ты не слышал… та-та-та-та…

Ты знаешь, говорит Тата, есть такая станция Чердаклы. Мне она приснилась во сне, хотя я там никогда не бывала. Сон был какой-то такой… вещий, что ли… Я подумала: надо бы туда съездить. Не знаю, зачем. Давыдов кивает и теряет интерес к теме – все это тоже не ново, все это в ее духе, она никогда не изменится. Заколдованный, замурованный…

Пришло такси, какая-то древняя колымага.

Люди живут каждодневной ерундой, говорит уже в машине Зиновий, будто им ничего не грозит. А что им грозит? Коровьи выделения, агностицизм, высшее образование, апатия. Лишь бы не война! Ты, как всегда, апатия – это и есть война. Да? А ты мне говорил: угомонись, Тата, и посылал куда-то подальше – за Урал.

Зиновий слышит пиликанье, нащупывает дурочку в кармане, но продолжает свой прерванный монолог. Бездействие хуже, чем геноцид, говорит он, чем уничтожение бродячих животных, вторжение в экосистему. Но так называемое принятие мер – это хуже, чем преступное бездействие. В мире, где зачистка идет посредством разложения, самое великое благо – ничего не делать.

И куда ты так гонишь, братец, впереди пост… Он не успевает произнести фразу до конца: видит перед собой летящую в лобовое стекло громадину – черный лакированный рояль…

Стоооп!!! Он орет это во всю глотку за долю секунды до смерти… успевает заметить застывающие в испуге детали этого мира, беседку, надпись на бетонном заборе: Гриша, прощай!

Чьи-то оторванные головы сыплются сверху, с голубого экрана, захлебываясь словами, они спешат договорить, сообщить убийственные факты и, словно исполнив свой долг, затихают в длинной цепи вдоль дороги…