Читать книгу Василевс - Валерий Туринов - Страница 4

В 473 году от Рождества Христова в провинции Дардания[1] Византийской империи выдалось засушливое лето. Стояла жара, обмелели реки. Для жителей этого уголка Балкан впереди замаячила угроза неурожая, голода зимой.

Четыре молодых человека, стройных и крепких, перешли вброд реку Аксий[2] на её правый берег. Затем они перешли всё так же вброд речушку, впадающую здесь справа в Аксий… Каменистое дно, быстрое течение, прозрачная чистая горная вода… Нога скользит на гладких камнях, стремительно мелькают стайки рыб…

Выйдя на берег, они встали, оглянулись назад, где за Аксием осталось их родное село Тавресий в одной из лощин. Бедные хижины, словно напуганные чем-то, прижались друг к другу, скрываясь в зелени садов, рядом с крохотными полями, засеянными ячменём. Но на полях отчётливо желтели пятна посохших всходов, убитых всё той же засухой.

Поправив за плечами котомки с запасом харчей, они двинулись по извилистой горной тропе вверх, взбираясь на плоскогорье, отделяющее речку Треску от речки южнее её. Справа от тропы вниз уходили полого склоны, заканчивающиеся скалами, падающими отвесно в воды Трески, которая бурлила и металась в тесном горном проходе. Она, словно дикая лошадь, сорвавшись с привязи, ревела и рвала всё на своём пути, стремясь быстрее слиться с Аксием, неслась по камням и пеной исходилась, стыдливо прикрываясь, как фатой, завесой из пыли водяной. За ней же, за Треской, вдали, у самого горизонта, виднелось узкое плоскогорье, Сухая гора.

Вскоре, утомившись на крутом подъёме, молодые люди остановились передохнуть на уступе скалы, поросшей по краям орешником, с ещё зелёными плодами. Со скалы открывался широкий вид на Аксий, на его берега, выше по течению которого на его правом берегу виднелись развалины городка Скупи[3], разрушенного землетрясением четверть века назад. Ниже по течению Аксия, недалеко от их села Тавресий, на том же берегу, раскинулась громадная, по сравнению с их селом, крепость Бедериан, на просторном крепостном дворе которой в это время строились солдаты гарнизона. И даже отсюда, издали, было заметно, как отливали их доспехи металлическим блеском.

– Ромеи! – тихо произнёс старший из путников, среднего роста, коренастый и сильный.

Его звали Юстин, ему было двадцать три года. Как заворожённый не сводил он взгляда с ромеев, их командира, статного здоровяка, с султанчиком, украшающим его шлем… Он уже давно мечтал попасть в гвардейцы, в когорту к василевсу в Константинополе, но всё как-то откладывал и откладывал из-за хлопот в родном хозяйстве и забот о стариках-родителях.

Его товарищи, переведя дух, ответили ему с восторгом: «Да, ромеи!»

– Ладно! – сказал Юстин. – Пошли! Нам пора! У нас свои дела!

Они двинулись дальше, выше в горы. К концу дня они вышли к Туинскому камню. И здесь, вблизи этой вершины, приметив удобное местечко, они заночевали. И только на следующий день к вечеру они подошли к горному массиву Яма Бистрица, конечному пункту своего похода.

Впереди же, на запад, за речкой Радикой, притоком Чёрного Дрина[4], замаячила Кораба, главная вершина массива Дешата. Там, вблизи той вершины, всегда можно было встретить стада горных коз. Иногда сюда, на высокогорья, на эти горные массивы Яма Бистрица и Дешата, на их буйно зеленеющие луга, орошаемые таявшими снежниками вершин, забредали и стада оленей. Особенно сейчас, когда засушливая пора гонит их сюда снизу, из долин.

Туда он, Юстин, ещё мальчишкой собирался как-нибудь сходить. Но так и не пришлось. Ежедневные заботы на крестьянском дворе, домашний скот не оставляли свободного времени… А теперь, наверное, подумалось ему, уже не сбыться тем юным мечтам… Он опустил голову, вздохнул… В этом, в мечтах, да и вообще характером он был похож на свою матушку: недалёкую, просто мыслившую повседневными заботами крестьянку, терпеливо несущую по жизни тяготы сельского труда.

За день охоты они, устраивая загоны, добыли трёх коз и одного козла. И наутро третьего дня они отправились в обратный путь, неся каждый свою долю добычи.

* * *

Матушка Милена, выйдя из хижины, обратила свой взор на горы, в сторону заката солнца, на другой берег Аксия, стала всматриваться, надеясь разглядеть что-нибудь там, на фоне сплошного зелёного моря… Но нет!.. Там ничего не было заметно: ни малейшей точки, ни движения. Даже не видно было коршунов, обычно парящих над скалами… Горы, покрытые густыми зарослями липы, вязов и орешника, замерли, страдая тоже от полуденной жары.

Прошло уже четыре дня, как её сыновья ушли туда на охоту.

Постояв ещё немного, бездумно глядя на горы, матушка зашла обратно в хижину.

К вечеру этого дня вернулись с гор её сыновья. И хотя вернулись они с добычей, не с пустыми руками, но необычно раздражённые.

Дело было в том, что одним тем, что давало их крохотное поле, их большое семейство кормиться не могло. Кроме сыновей в семействе были ещё две дочери. Поэтому приходилось ходить в горы на охоту. Но в этом году, засушливом и неурожайном, все эти беды обострились. И они, уже взрослые её сыновья, вынуждены были уходить всё дальше и дальше в горы, поскольку олени и козы тоже ушли из этих засушливых мест.

– Всё! К чёрту такую жизнь! – вскричал Юстин. – Прочь отсюда, пока не подохли с голоду!..

– Юстин, а как же мы, старики? – спросила его матушка Милена. – Отец уже больной, не может работать в поле… Да и я вскоре уже не потяну хозяйство…

Она стала выговаривать сыновьям об их долге перед родителями. Но они слушали её рассеянно, отводя в сторону глаза.

И она скорбно поджала губы, замолчала. Она чувствовала и свою вину в том, что не могла ничего дать им в жизни. Лицо её прорезали крупные морщины. За последнее время она сильно постарела от забот, хотя была всё ещё статная и крепкая, как и её сыновья, которые были все в неё.

– Я не держу вас, мальчики, – после глубоких раздумий тихо произнесла она.

Она хотела сказать ещё что-то, но только опустила руки, взметнувшиеся было на мгновение от желания обнять, прижать к себе, не отпускать их, своих птенцов, как говорила она иногда в минуту откровения.

Старший её сын, Юстин, с простоватым лицом человека, не скрывающего свои мысли и чувства, был рассудительный, неторопливо мысливший.

И ей думалось, что он будет им, старикам, опорой в старости.

Сосед Савватий, ходивший с ними тоже на охоту, стоял поодаль, чтобы не вмешиваться в домашние распри соседей. Когда же стало совсем неудобно оставаться здесь, он ушёл к себе на двор.

Этим вечером у них в хижине было весело, радостно. Мать приготовила жаркое. На столе появились фрукты из своего сада. Отец достал из погреба вино, игристое, красное, хмельное.

Выпив вина, они, усталые, но довольные, отошли от стола, расселись по лавкам.

Мать, расстроенная от скорого расставания с сыновьями, не могла молчать, стала рассказывать о прошлом.

– Тому уже двадцать пять лет как будет! – глядя на мужа, Михаля, начала она рассказ, словно приглашая и его поддержать её, что она говорит правду, как было тогда. – В тот год через наше село шли гунны… Орда хана Аттилы… Шли они куда-то на восход солнца… В народе говорили, что на Константинополь… Мне тогда было уже семнадцать лет… А ему! – показала она на Михаля. – На пять лет больше… Мы только-только поженились. Свадьба была… А тут на тебе! Гунны!.. Мы и раньше слышали, что это разбойный народ!.. Из села все и побежали в горы и леса! Мы с сестрой Гурьяной и Михаль тоже убежали в горы, на той стороне Аксия. Там Михаль уже скрывался два года назад, когда вот так же проходила орда через наше село. И там, в горах, он соорудил землянку, в укромном местечке…

Два дня шла орда через их селение. Вереницы конных, повозок с женщинами и детьми, гнали скот, овец, табуны коней.

Когда орда гуннов схлынула, ушла куда-то дальше вниз по течению Аксия, Михаль и все беглецы вылезли из своих укрытий.

Вся семья собралась снова в свою убогую хижину. Было много слёз, разговоров… Гунны-то, степняки, всё пограбили, что нашли в селе… Голодно стало в их краю.

Разорённые окрестные деревни, поля, сады и огороды, ни скота, ни птицы. Наступила голодная зима. Весной особенно стало невмоготу от голода. Ожили было с наступлением лета… Снова поползли слухи о гуннах, что они вроде бы дошли до Фермопил, но не стали осаждать Константинополь… Говорили, что император Феодосий откупился от них. И они ушли обратно к себе за Истр[5]…

Через три года, когда умер император Феодосий, дошли слухи из той же крепости Бедериан, что гунны двинулись на запад, в королевство франков. И там было жестокое сражение… Гунны, непобеждённые, но потеряв много воинов, былую силу, ушли на север, за Данубий[6]… Ещё через год распространился слух, что их вождь, Аттила, умер!..

По всем окрестным селениям разнеслась эта радостная весть. Все облегчённо вздохнули.

– Тебе тогда исполнилось три годика, – показала она на Юстина.

Но опустошённые поля и деревни оживали медленно. Много умерло селян с голоду. Пустеть стала земля, деревни иллирийские…

– Ну да и ладно: помер и помер!.. Что это мы всё о плохом да о плохом, – заметил отец, насупился, перевёл взгляд на Юстина. – Пора и спать ложиться. Утром и поговорим о вашей затее далее.

* * *

На следующий день Юстин наведался к Савватию, в соседнюю усадьбу, зашёл к нему во двор.

Савватий вышел из хижины, чтобы встретить его.

– Привет! – хлопнул Юстин приятеля по плечу.

Они уселись на лавочку в саду, под яблоней, как, бывало, часто сидели ещё в детские годы, чтобы поделиться новостями, затем шли в ближайший лесок играть в разбойников.

Он сообщил Савватию, что он и братья собрались идти в Константинополь: искать там свою судьбу, удачу. Об этом он говорил не раз вот с ним, приятелем. И вот теперь они, Юстин, Дитибист и Зеркон, окончательно решились на это.

– Ты остаёшься здесь за старшего, – стал он объяснять другу то, о чём хотел договориться. – Присматривай за моими стариками и не давай никому в обиду нашу сестру, Бигленицу… И, знаешь, я хотел бы, чтобы ты женился на ней, когда она подрастёт…

Савватий смутился.

Но Юстин, обняв его, рассмеялся.

– Лучшего мужа для неё я не хотел бы!..

Савватий дрогнувшим голосом обещал это ему.

Юстин же давно заметил, что Савватий заглядывается на Бигленицу. Той хотя и было всего семь лет, но уже сейчас она была красавица, а к девическому возрасту обещала расцвести ещё сильнее.

Они простились. Юстин сунул свою жёсткую мозолистую ладонь другу, обнял его, грубовато похлопал по спине, не приученный к нежностям тяжёлой крестьянской долей.

* * *

Всё семейство их, иллирийских крестьян, вышло из хижины во двор усадьбы.

Юстин закинул за плечи котомку с харчами, поправил её. Затем он помог закинуть за спину мешки с сухарями младшим братьям – Зеркону и Дитибисту, которые тоже уходили с ним в люди.

Он оглядел своих братьев, их готовность на дальнюю дорогу.

– Подтяни лямки мешка, – велел он Дитибисту. – Натрёшь плечи!..

Мать обняла каждого сына, перекрестила: «С Богом, родимые вы мои!»… Глаза у неё наполнились слезами.

Братья, зная сердобольный характер матери, её плаксивость, не стали тянуть с уходом.

Перекрестившись, они натянули на голову малахаи, заторопились к воротам своего двора. Помахав рукой матери на прощание, уже отойдя далеко от родного дома, они вскоре скрылись внизу, под горой, на которой стоял их двор, по дороге, ведущей к околице села.

Мать же, вместе с Бигленицей, ещё долго стояла у своей хижины, глядя вслед сыновьям… Вот они показались на какой-то миг вдали, у последней хижины, стоявшей на краю села… Она вскинула руку прощальным жестом, надеясь, что они обернутся ещё хотя бы раз в сторону своего родного двора… Но они не обернулись. Затем они как-то быстро превратились в маленькие точки… И исчезли вдали, исчезли для неё навсегда…

Они, её сыновья, спешили скорее в большой мир, неведомый, от этого заманчивый и, как им казалось, прекрасный, где царит справедливость и счастливо живут люди. В нём не будет ежедневной нужды, тяжёлого крестьянского труда, постоянной угрозы голода.

* * *

Через месяц они подошли к столице и остановились у городских ворот. С подтянутыми скулами, исхудавшие от скудного ежедневного пайка, они производили впечатление богомольцев. Тех богомольцев, блуждающих по дорогам Византийской империи в поисках земного рая и справедливости, божьего уголка, обещанного новой религией, но не находили его и не догадывались, что их, простодушных, снова обманули…

На их лицах отразилось изумление оттого, что они увидели.

– Что это за ворота! – воскликнули они одновременно. – Золотые?!

Стражники у ворот засмеялись.

– Эх-х! Деревня!.. Золотые там, у Пропонтиды![7] – махнул рукой один из них в сторону стены, уходящей куда-то на юг, в сторону солнца, стоявшего в зените. – Это же Харисийские!

Разъясняя это им, стражник потешался над ними, грубыми и обветренными, в драной одежде, босых и грязных, не замечая горящих, жадных до новизны глаз.

Проезд и проход в среднюю, высокую арку этих ворот был закрыт. Она открывалась только для триумфальных въездов императоров, как сообщил всё тот же словоохотливый стражник.

Арка была роскошная, опиралась на изящные мраморные колонны с коринфскими капителями[8].

Стена, на которую указал стражник, тянулась по обе стороны от ворот, уходя на юг к Пропонтиде и на север к заливу Золотой Рог. За стеной же угадывался громадный город. К тому же она была двойная: внешняя и внутренняя, более высокая. Между ними, внешней и внутренней стенами, находился ров, тоже громадный, широкий.

Перед этой, малой наружной стеной, как сказали стражники, тоже находился ров, глубокий, обложенный кирпичом. Он тянулся вдоль стены города в обе стороны от ворот, исчезая вдали, как и сами стены.

Юстин хотел было сосчитать башни, но после третьей он, безграмотный и не умеющий ни читать, ни писать, сбился со счёта, плюнул на это тяжкое для него занятие, по-мужицки грубо выругался…

Его братья тоже таращили глаза на стену, как им сказали, Феодосиеву, на ворота с изящными пилонами из мрамора, тонкими, казалось, невесомыми, воздушными, и на башни, украшенные наверху орнаментами.

– Ладно, проваливай! – закричал на братьев другой стражник, с физиономией, изъеденной оспой. – Не мешайтесь тут!..

И они вошли в боковую, левую арку, оглядывая всё восхищёнными глазами, прошли одни ворота, в наружной малой стене крепости.

До других ворот, в большой стене, было шагов двадцать. Между этими стенами тоже был ров, глубокий и широкий, обложенный камнями по бокам.

Они прошли дальше, через ворота в башне внутренней стены… И вот наконец-то они вступили в сам город. Их взорам открылся громадный город, купола церквей и дворцов, теряющихся где-то в дымке полуденного марева.

Вовсю глазели они на какие-то странные сооружения, непонятные для них, сельских жителей: анфилады, портики[9], спасающие от палящих лучей солнца, виадуки, сады и высокие, стройные кипарисы… Лачуги и хижины они, привычные к ним, не замечали…

И они робко вступили на мостовую улицы, прямой как стрела, поманившей куда-то их… И они пошли по ней.

По дороге они спросили у какого-то встречного, что это за улица и как им найти дворец императора. Незнакомец окинул ироническим взглядом их, оборванных и босых, с котомками за спиной, с сарказмом спросил, зачем они идут к императору.

– Мы хотим служить в его гвардии! – с гордостью признались братья, невольно приосанились.

– Тогда вам надо не к императору, а к комиту![10] – стал объяснять прохожий им, поддаваясь очарованию от вида провинциалов, молодых и наивных.

Он замолчал, красноречиво оглядел ещё раз их, усмехнулся.

– Вам надо не туда, а вон туда! – показал он рукой в сторону от этой прямой, широкой и замощённой камнем улицы. – Там, в Евдоме, найдёте комита или какого-нибудь кентарха[11] из легиона… Эта же улица называется Меса! Если пойдёте по ней, дойдёте до арки Феодосия! А там рукой подать и до форума Константина!

Посчитав, что он достаточно внятно всё объяснил, прохожий, пожелав им удачи, пошёл дальше своей дорогой.

Прохожий сообщил им, что до арки Феодосия две мили[12] да ещё миля до дворца императора. И лучше им туда не ходить, а сразу идти в Евдом, на Марсово поле[13], где стоят лагерями легионы. Для этого надо свернуть у стены Константина направо и, придерживаясь этой стены, идти до цистерны святого Мокия, а там, снова повернув направо, пройти ещё полторы мили до Евдома.

Так они и сделали.

И вот они предстали перед комитом.

Это оказался добряк, с короткими, толстыми и сильными руками и ногами, напичканный солдатскими шуточками.

Посмеявшись тоже над их внешностью, он объявил им обязанности их, сколько будут получать динариев[14].

– Да приоденьтесь! Хм! – ухмыльнулся он, глядя на них. – Оборванцы!.. Теперь вы гвардейцы императора!.. А не какие-то бродяги!..

Комит проводил их до одной из палаток городка, раскинувшегося на Марсовом поле, ввёл их в палатку.

– Устраивайтесь! – показал он на пустующие лежаки. – У вас день, чтобы привести себя в порядок. Форму, одежду, получите у интенданта!.. Завтра на построении быть по форме, как положено легионерам!..

Он ушёл, буркнув что-то на прощание.

Тут же, рядом с Евдомом, был и Трибунал, место проведения торжественных коронаций императоров и построения войска по случаю знаменательных побед.

И началась их жизнь в лагере. Совсем как в крепости Бедериан, что стояла рядом с их селением. И они, любопытствуя, ещё с малых лет наблюдали все процедуры там, за стенами крепости. Поэтому уже были готовы к построениям утром на плацу в их палаточном лагере. Затем следовали занятия с оружием: их учили драться на мечах, метать дротики, ходить строем с копьями на приступ потешных городских стен, они карабкались по лестницам, разыгрывая штурм крепости… После полудня, скудного обеда, но достаточного, чтобы они, легионеры, не зажирели, как выражался их ротный комит, отдохнув, они шли к Пропонтиде, отрабатывали там захват кораблей противника, триер[15] и галер. Одни из них, изображая условного противника, садились на галеры за вёсла, другие, с мечами и щитами, штурмовой отряд, защищались от нападавшего противника, который шёл на абордаж триеры, таранил её носовым шпилем, сметая постройки на борту, проходился по сидевшим на вёслах легионерам, под дикие крики, звон мечей и щитов… И гул стоял над гаванью Феодосия ещё долго после такого сражения…

В один из дней, вскоре после начала их службы, они выбрались наконец-то на берег залива Золотой Рог. Залив оказался весь забит кораблями: триеры, галеры, шлюпки, какие-то лодки и баркасы… Снуют туда-сюда…

То, что они увидели везде здесь, в столице, они только представляли по рассказам бывалых стариков из своего селения.

* * *

Прошёл год. Братья освоились со службой. Легион, казарма, их товарищи по службе стали для них своими, вторым домом.

На одном из построений их легиона, на смотре, их строй обошёл сам комит, присланный из императорского дворца.

Дело было в июле. Стояла сильная жара. Но, не обращая на это внимания, легионеров всё же вывели на Марсово поле и построили.

Они выстроились со штандартами когорт, во всём снаряжении, в броне… Стояли ждали… Изнывая от жары, начали роптать… Послышались раздражённые голоса… Ротные забегали по рядам, покрикивая на легионеров… А вон там дали кому-то по зубам… Ещё сильнее взвились страсти…

И вдруг всё внезапно стихло… На краю Марсова поля показалась группа всадников. В изящных доспехах, блестели на солнце шлемы, фонтанчиками играли под ветерком на шлемах перья, на гривах коней, испытанных и закалённых в тяжёлых сражениях. Под всадниками были кони калабрийские, их поступь твёрдая, глаза горят, стучат копыта по сухой земле, взбивая клубы пыли за собой.

Впереди группы всадников покачивался в седле человек, он явно отличался от остальных, хотя был также в блестящей броне. Султанчик на его шлеме указывал, что это персона совсем иная.

И Юстин догадался, что это император.

Когорта замерла, вытянулись её ряды, исчезли волны, которые вот только что коробили её, по ней ходили.

Император был широк в груди, и ростом не обидел его Бог, осанка благородная там выпирала из-под его одежд, роскошных тоже. Лицо загаром тёмным опалило, а голову осыпала густая седина. Суровый взгляд, и не отводит он глаза смущённо, что порой заметно даже у крутых вояк.

Таким увидели Юстин и его братья императора, узнав о нём уже немало от легионеров, из уст которых слышалось о нём лишь восхищение.

Да, это был сам император Лев, фракиец происхождением, о чём Юстин и его братья уже знали.

Всадники, подъехав к легиону, встали перед строем.

Император оказался как раз напротив когорты, в которой был Юстин с братьями.

Он стал говорить. И голос твёрдый был и зычный, а речь его лилась неспешно, с расстановкой, и каждый мог понять, что говорил он, вникнуть в мысль его простую.