Читать книгу Ружья и голод. Книга первая. Храмовник - Валерий Валерьевич Орловский - Страница 3

В келье было душно и тревожно. В потемневшее от копоти керосиновой лампы окно едва пробивался свет растущей луны. Тени играли с сознанием в только им известные игры, стараясь то ли напугать, то ли удивить, то ли свести с ума обитателя комнаты. На стенах едва угадывались останки пожелтевших и потрескавшихся пластиковых коробов, скрывающих в своих чревах давно умершие электрические провода – остатки канувшей в небытие цивилизации машин и электричества.

Никто уже не помнит, когда и почему случилось то, что случилось. Час Смерти, Судный День, Вымирание… У этого печального для людей события много имен, но ни одно из них не выразит тот ужас и непонимание, произошедшие почти три века тому назад. И ни одно из них не отражает действительности, поскольку каждое звучит как что-то внезапное, стремительное, молниеносно ворвавшееся в жизни и погубившее все надежды и мечты человечества. Но процесс был запущен задолго до того, как человек перестал быть чем-то значимым в этом мире. Его не замечали многие десятилетия, а, возможно, и много дольше. Орден дал этому явлению свое простое и куда более точное название – Утрата.

Белфард сидел на своей койке, не в силах сомкнуть глаз. Монаху только что приснился очень странный сон, и после этого он уже не мог сомкнуть глаз.

Церемония должна была состояться утром, и Белфард должен был сделать Выбор. Этот Выбор определял, кем он станет и по какому Пути его направит дальнейшая судьба. Все вокруг приводило его в неудобство – колючее застиранное одеяло, твердая, набитая соломой подушка, ночная одежда, прилипающая к его спине от невыносимой духоты. И этот сон… После пробуждения он практически сразу же забыл большую его часть. Но это чувство чего-то знакомого, чего-то необъяснимо близкого. Эмоции никак не отпускали сердце Белфарда.

Тени, образованные союзом лампы и косых лучей луны, раздражали не меньше. Они плясали по стенам, показывали свои языки и неприличные жесты. Их танец казался Белфарду неприличным. Они словно совокуплялись здесь, при нем, не испытывая ни малейшего стыда.

«Черт бы побрал вас и ваши мерзкие проделки. Черт бы побрал меня за мысли, что вы во мне вызываете. Ученикам даже нельзя о таком думать. Это ересь». Он резко соскочил со своего ложа и принялся ходить из угла в угол.

Келья была небольшой – пять шагов в длину и примерно столько же в ширину. В нее въелся запах пота, плесени и почему-то сигаретного дыма. А ведь Белфард даже не курил. Он иногда думал, что этот запах ему мерещится только потому, что так пахнет источник его вечных бед и мучений, сопровождавший его все время обучения. Так пахнет этот старик…

Он шарил глазами в поисках того, что видел тысячи раз – оштукатуренные серые стены, крошечный столик из ореха, стеклянный графин с отколотой ручкой, и, конечно же, Знамение Матери, висевшее над кроватью. Оно было вырезано из дерева и представляло собой статуэтку, изображавшую женщину – Матерь, обнимающую свое Дитя. Каждый новоиспечённый монах должен был вырезать себе Знамение. Белфард ненавидел его. Лицо Матери ему казалось похотливым, а лицо ребенка, который получился намного больше и старше, чем должен быть, представляло гримасу отсталого кретина с идиотской улыбкой. Матерь обнимала Дитя не за плечи, как это описано в Своде, а как будто бы притягивала своими ладонями лицо ребенка-идиота для страстного поцелуя, что еще больше подчеркивалось ее полуоткрытым ртом и слегка прищуренными глазами. А может он хотела его укусить?

«Перестань об этом думать. Твои дурацкие мысли выдают грехи твоей души. Так мне здесь говорят. Я себе противен, черт бы меня побрал, и даже не могу понять почему! И черт бы побрал этот Выбор, который я должен сделать. Почему я вообще должен что-то выбирать?».

В дверь кельи едва слышно постучали. «Дерьмо! Кого нелегкая несет в такую ночь?! Они что, не знают, что мне предстоит утром!». Белфард осторожно подкрался к двери и прислушался. Ответом было полнейшее безмолвие. «Неужели мне почудилось, и эти проклятые тени и изваяния свели меня с ума?». В дверь снова постучали. Вернее, даже не постучали, а как будто поскреблись. Словно по ту сторону в дом просится нагулявшийся кот.

– Кто там? – спросил Белфард.

– Это капеллан Калавий, – донеслось из–за двери. – Не мог ли ты меня впустить? Не хотелось бы, чтобы кто-то доложил Храмовому Совету.

Белфард открыл засов и впустил ночного гостя. Он проскользнул в келью, быстро закрыл дверь и опустился на табурет.

– В Час Одиночества я не должен тебя беспокоить, но такова воля моего сердца, – сказал капеллан. – Я видел много братьев, что находились когда-то на твоем месте, и знаю, в какой шкуре тебе приходится вариться.

Высокий, сутулый и с коротко остриженной с проседью бородой, он смотрел прямо в глаза Белфарда. Про себя Белфард называл его старик, хотя едва ли их возраст был внешне различим. Седина, затронувшая его бороду и волосы, были следствием не старости, а пережитых душевных волнений. Лицо Калавия пыталось выразить дружелюбие, но в нем явно читалось беспокойство. И явное подозрение. Он снял с пояса ножны с клинком и отставил к стене.

«Он знает о моих мыслях. Он всегда видел во мне этот дефект. Дефект неверия. Дефект непонимания. Дефект безразличия. Сегодня утром он отправит меня не выбирать, а прямиком на костер».

Капеллан достал из кармана большой кожаный кисет и начал набивать трубку.

– Ты знаешь, зачем я здесь? – спросил Калавий.

– Нет, Учитель. – нехотя ответил Белфард.

– А знаешь ли ты, зачем здесь ты? – лицо Калавия выражало интерес.

– Я служу Матери и делу Ордена, – отчеканил монах.

– Эти слова я слышу каждый день, – со вздохом произнес капеллан. – Это наши слова. Я хочу услышать твои слова.

Белфард молчал, уставившись на клинок капеллана.

– Ты меня боишься, – проговорил капеллан. – Как и всякий, кто проходил обучение. Я был строг и непреклонен, но завтра ты станешь моим братом. Или не станешь…Выбор за тобой – Кровью или Плотью, но ты сделаешь его.

Белфард продолжал безмолвствовать.

– Твой страх понятен, но он лишний, – говорил Калавий, выпуская густые клубы дыма. – Я пришел поговорить как друг. Впервые. И только с тобой. До сегодняшнего дня я не оказывал никому такой услуги.

– Я ценю это, Учитель, – соврал Белфард. – Но разве это не против правил.

– Против, – глаза капеллана сощурились. – И Свод прямо об этом говорит. Но он так же говорит, что в час нужды всякий брат придет на помощь другому брату. И поэтому я не вижу здесь противоречия. Но Храмовый Совет, конечно, будет иного мнения.

«Он знает. Знает о моих сомнениях. Он сожрет меня с потрохами и не оставит и намека на то, что я когда–то посмел осквернить своими мыслями эти стены».

– Ты необычный молодой человек, – продолжал Калавий. – Чрезвычайно необычный. Беспокойный. Непокорный. И в этом ты отличен от многих. Но я пришел тебя предостеречь. С самого первого дня я бил тебя за вольнодумство. Когда мы скрещивали деревянные мечи на тренировках, ты пытался нападать, а не защищаться, как это делали другие. И я снова тебя за это бил. Ты ходил по ночам, за что я тебя бил. Ел не в меру, за что я опять же тебя бил. Сколько раз я тебя за все это время бил, Белфард?

– Много. И всегда по делу, Учитель, – ответил монах.

– В этом то и есть проблема, – сделал вывод Калавий. –Откуда вдруг такая покладистость? Ты уже три месяца не нарушал наших уставов, ни с кем не дрался и держал язык за зубами. О чем ты думаешь?

«Он меня раскусил. Этот старый хитрый лис залез в мой амбар и передавил там всех кур».

Белфард опять взглянул на клинок Калавия. Капеллан уловил этот взгляд. Он всегда все видел и подмечал. Он годами сжигал и разил мечом еретиков. Для него не было угрозы, которую он не в состоянии был моментально пресечь.

– Я уже не так молод и быстр, – сокрушенно произнес капеллан. – Годы, знаешь ли, дают о себе знать.

«Кого ты обманываешь? Даже смерть побоялась бы к тебе подойти ближе, чем на два шага. Подлый старикан видит меня на сквозь и пытается спровоцировать. Стоит мне сделать хоть шаг, и он укоротит меня ровно наполовину».

– Я знаю тебя шестьдесят лет, Учитель, и ты ни на год не изменились, – отозвался Белфард.

– Вздор. Хоть и приятно это слышать, но все же это лесть. Она губит душу того, в чьи уста вложена, и вдвойне того, кто ее слышит.

– Прости, Учитель. Я ничего такого не хотел, – он боялся, что после этих слов последует наказание.

– Ты просто не подумал… – успокоил его Калавий. –Впрочем, я здесь не поэтому. Как я уже сказал, я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

«А я думал Матерь вложила меч в твои мозолистые ладони, как только ты начал делать первые шаги».

– Я здесь для того, чтобы дать тебе последнее наставление. Это моя последняя проповедь, и самая важная. И моя первая за многие годы исповедь. Я не мог говорить об этом с тобой при всех, Белфард. Такие речи… Нежелательны… Да, это слово вполне подойдет. Нежелательны.

«Он пытается добиться признаний. Но я ничего не скажу. Он не подкупит меня этим дружелюбным тоном».

– Ты ведь родился уже после дней Утраты? – поинтересовался Калавий.

– Думаю, да, учитель, – ответил Белфард. –Точной даты никто не назовет, а сам я ничего не помню.

– Разумеется, разумеется… – на лице капеллана отразилась непонятная тень. – Увы, мне посчастливилось или не посчастливилось выйти на свет Божий в те дни, когда миру казалось, что никакой агонии сегодняшнего мира никогда не случится. Интернет и телевидение пестрили грандиозными заголовками о светлом будущем – колониях на других планетах, безопасных источниках энергии, высоком уровне здравоохранения и культуры человечества. Ты, конечно же, помнишь, что такое интернет и телевидение?

«Конечно же я помню, что такое интернет и телевидение. Также как газеты, журналы, радио и кино. Чрево лжи, языки Дьявола, голоса ереси. Вы ни на минуту не давали нам забыть об этом.

– Да, – коротко ответил Белфард.

Старик внимательно всматривался своими голубыми, пронзительными глазами в лицо Белфарда. Один из них был подернут молочного цвета бельмом – последствие многолетней борьбы с еретиками и иными. И в них вечно пылало пламя Очищения. Он мог сжечь человека одним взглядом, даже не возводя на костер.

– Обман. Ложь. Развращение умов и размягчение для мозга людей, – Калавий говорил эти слова с гневом. – Вот что представляли собой эти вещи. Они не давали людям увидеть суть, добраться до истины, осознать, в какую бездну на бешеной скорости летит этот мир. Они крали у людей последние зачатки критического мышления…

«Можно подумать, вы делаете что-то отличное от этого. Бесконечная муштра и правила для непонятно каких целей. Путь! Путь! Путь! Да что это дерьмо вообще значит».

– А меж тем молодые и старые, совсем еще дети умирали в бесконечных войнах, – продолжал капеллан. – И для каждой стороны эти войны казались победоносными. Короткими и бесчеловечно смертоносными. Смертные со смертными. Бессмертные со смертными. Я был в городе, где за пятнадцать минут сгорело девять миллионов человек. Я видел пепел и боль, страх и удивление на лицах тех мумий, что раньше были детьми и матерями, женами и мужьями, друзьями и соседями, богатыми и бездомными. Что тогда было толку от вечности жизни или от ее неминуемой конечности? Все они поджарились в этот ничтожно короткий промежуток времени. Много ли это для нас – пятнадцать минут? Возлечь с женщиной? Испражниться? Позавтракать? Кто-то за это время успел срезать розы в саду, а кто-то сгореть заживо вместе со всеми, кого ты знал. Такими страшными были эти войны. Но политики твердили с экранов, что это крайняя мера, необходимость на пути осуществления мечты и желаний каждого живущего – долгого мира. Ложного пути. А мир все не наступал. Младенец при рождении первым чувствовал запах пороха и кострищ, а не вкус материнского молока.

Но ничего страшного в этом нет, ведь правда? Их одиннадцать миллиардов, не будет лишним проредить стадо и очистить место для себя. Так они думали – власть имущие. В руках единиц было богатство и власть над сотнями миллионов. Эти войны казались договорными. Мой отец был боксером, не самым лучшим, но все же он многое мне рассказывал. В том числе о договорных боях. Упасть в третьем раунде, лечь в пятом. Для них эта была забава – смерть. И деньги. Они тогда не знали, что дети перестанут рождаться. Что чрева матерей будут вынашивать мертвых детей. А те, что рождались… Иные… Они уже не были людьми. Эти твари, эти мутанты могли издавать только вой и сеять смерть. Когда они рождались, их матери практически всегда умирали. А те, что оставались в живых, сходили с ума, увидев то, что они произвели на этот свет. Потом иные стали плодиться меж собой, и вот их стада по числу уже ничем не уступали здоровым людям.

Но куда хуже политиков и богачей были ученые. В своей еретической страсти познать все тайны Бога, углубиться туда, где есть только Дьявол и его деяния, они копали так долго и так жадно, что забыли к чему все это может привести. Даже те открытия, что, казалось бы, должны принести пользу, стать для человечества панацеей, несли лишь тьму и смерть. Лекарство от рака – будем продавать его по такой цене, что простые люди просто не смогут его себе позволить. Открыта новая планета с неисчерпаемыми запасами природных ресурсов – исчерпаем! Новый термоустойчивый экзоскелет – на фронт! Новый вид транспорта – на фронт! Новый источник энергии, что позволил бы питать мегаполисы столетиями – сделаем из него оружие, и, конечно же, на фронт! Наука и природа подарили нам долгую жизнь, чтобы мы наблюдали за падением рода людского, не в силах что-то изменить. Или скорее думали, что не можем ничего изменить.

Познание человека жестоко. Оно алчно и слепо. Это изъян, что Бог не искоренил в людях. Но я видел этот изъян. Его видела наша Матерь. В том сгоревшем городе, склонившись над искореженными трупами детей в школьном автобусе, я дал клятву, что истреблю источник этой заразы в душах людей. И ты дашь эту клятву – так или иначе ты послужишь нашей цели. Это цель – благо для всех нас. Эта цель – Истинный Путь, который согревает в своих объятьях Матерь. Этот цель – плод, что она убаюкивает в своих руках.

Белфард больше не смотрел на клинок капеллана. Он жадно всматривался в лицо старика, силясь угадать, что сейчас произошло. То, что он сейчас рассказал, было откровением. Или ловушкой? Белфарду порой казалось, что вместо сердца у Калавия был сгусток голубого пламени, которое не сжигало его только потому, что оно омывалось кипящей кровью. Но все же этот рассказ был странным. Он не значился ни в одном из его жизнеописаний, хранившихся в библиотеке Ордена.

Такая откровенность удивила Белфарда. Не смотря на свою подозрительность, он был уверен, что капеллан говорит правду. Белфард пытался представить себя на месте Учителя, представить, о чем он думал и какие чувства терзали его душу в тот момент. От этой мысли ему стало неприятно. В отличие от других монахов, его всегда одолевали сомнения. Его мысли касаемо учений Ордена были двойственны. И у него это плохо получалось скрывать, о чем сам капеллан только что напомнил. Но ему также всегда казалось странным, почему Учитель предпочел костру избиения. Многие были убиты и за меньшие проступки. Однажды он сказал одному из учеников, что Превосходительство ему противен, и что называть этого мерзкого жирдяя свиньей будет оскорблением для настоящей свиньи. Это, конечно же, услышал капеллан. В тот день Калавий отвел его и того, ученика, с которым говорил Белфард, во внутренний двор и побил обоих. И все, что он сказал тогда, это «Держи язык за зубами». Причем в это момент смотрел он вовсе не на Белфарда.

Почему тогда он не отправил его на костер? Такой грех карается Сводом анафемой и смертной казнью. Но Белфард остался невредим, не считая сломанного ребра и униженного самолюбия. Всю неделю тогда он боялся доноса Морана. Так звали монаха, которому Белфард имел неосторожность высказать свои мысли. К счастью, этого не произошло.

Все в Ордене знали о напряженных отношениях Превосходительства и капеллана Калавия. Конечно, они никогда не выражали ее открыто. Но это прослеживалось в том, что Калавий до сих пор был капелланом, а не капитаном-инквизиторием, и в том, что капеллан очень редко говорил на своих уроках о Превосходительстве, в отличие от других учителей, которые видели в нем новую мессию. Даже их слава разделяла их – первый сыскал славу благочестивого святого, второй – фанатика и убийцы. Однако кровь на руках была у обоих, и неизвестно еще, кто в ней запачкался больше. Кровью и Плотью – таков выбор – и оба выбрали кровь.

Калавий вытряхнул трубку в чашу на столике. Было видно, что он изучал реакцию Белфарда на происходящее. Страх, удивление и странное восхищение – вот что чувствовал капеллан. Они повисли в воздухе, ими разило от ученика. Оба это знали. Белфарду вдруг пришла в голову идея, что этот разговор напоминает ему партию в шахматы. И раздумывал, как подвинуть свою фигуру в следующий ход, чтобы ему не поставили мат. Но чувство опасности постепенно покидало его. Да, Калавий определенно имел мотивом своего визита допрос. Но в этот раз целью допроса было не признание вины, а изучение реакции собеседника.

«Старик здесь не за тем, чтобы вершить правосудие. Но тогда зачем?»

Калавий сидел, сдвинув брови. Он явно обдумывал то, что хочет сказать. Так в молчании они провели около минуты. Наконец капеллан продолжил:

– Убивать у людей в крови, Белфард, – капеллан смотрел куда–то в пустоту. – Так всегда было и будет. Умение сохранить жизнь – это может быть только в душе. Но это ничто по сравнению с умением эту жизнь отнять. Во имя высшей цели. Отринув все предрассудки, все человеческое. Мои грехи всегда будут со мной. До того, как я начал служить Матери, я сделал не мало ошибок. И еще больше после этого. В тебе есть то, чего ты пока не знаешь. Но знаю я, знает Превосходительство, но не знает Храмовый Совет.

– Я не понимаю, о чем вы? – удивился Белфард. – В Обители много достойных и куда более способных учеников, чем я.

– Способных – да. Достойных – возможно, – сказал Калавий. – Но ни у одного их них нет того, что есть у тебя.

– Что вы имеете в виду? – в голосе Белфарда звучало недоумение.

– Твоя кровь, Белфард. И твоя плоть, – загадочно ответил капеллан.

– Я не… – начал монах.

– Мне пора, – отрезал Калавий. – Час поздний, а завтра ты получишь ответ на многие из своих вопросов.

Капеллан растворился во тьме коридора, оставив Белфарда наедине со своими мыслями и сомнениями. И этот разговор их только помножил.