Читать книгу Театральная площадь - Валерия Вербинина - Страница 5

Глава 3. Ценители искусства

Оглавление

Артель театральных барышников сим имеет честь уведомить, что, для удобства публики, она избрала своим местопребыванием портерную, близ театра.

А. Чехов, «Контора объявлений Антоши Ч.»

Немного поостыв, Иван Опалин все же признал разумным совет начальства разведать через знакомых обстановку в театре, прежде чем туда заявляться. И усилий-то особых вроде не требовалось, потому что Казачинский уже признался в том, что крутил роман с девушкой из оперного хора. Однако едва Опалин сообщил Юре, что хочет поговорить с его знакомой, тот неожиданно заартачился.

– Слушай, ну это же неофициально, ты просто сведешь нас, и я с ней побеседую…

Но Казачинский категорически отказался это делать, и по выражению его лица Иван понял, что настаивать бесполезно.

– Я что, о многом прошу? – не удержался Опалин, когда Юра ушел.

Петрович, разбиравший бумаги на своем столе, поднял голову.

– Ты, Ваня, прости, но ты часто прешь напролом, а в общении с людьми надо нюансы учитывать. Без этого никак, – назидательно промолвил Логинов. – Как только он сказал «Мила», я сразу же вспомнил, когда он прежде это имя упоминал. Плохо они расстались, ясно? Она его променяла на другого, так что он теперь ее даже видеть не хочет.

– Ладно, – смирился Опалин. – Но мне-то что теперь делать? Слушай, а может, среди твоих знакомых кто найдется?

За годы работы в угрозыске Петрович накопил изрядное количество связей в самых разных слоях общества и умело их использовал, когда того требовали интересы дела. Он шевельнул бровями и коротко ответил:

– Может, и найдется. Почему нет?

…Первый блин, впрочем, оказался комом, потому что на назначенную в пивной встречу Петрович привел спекулянта или, как тогда говорили, театрального барышника. По правде говоря, Опалин ожидал увидеть раскормленного рвача с минимумом интеллекта на том, что у других называется лицом, но реальность оказалась куда интереснее. Перед сыщиком предстал пожилой господин – слово «товарищ» к нему категорически не шло – благообразной профессорской наружности, в пенсне и с бородкой клинышком. Он был тих, как ландыш, и учтив, как воспитанница института благородных девиц. Иван уже собирался сердито спросить у Петровича, кого он вообще притащил с собой, когда барышник, который обметал платком стул, прежде чем присесть на него, на мгновение повернулся в сторону Опалина, и из-под пенсне сверкнул такой острый взгляд, что вопрос замер у сыщика на губах.

– Давайте знакомиться, – бодро сказал Петрович, который сел между Опалиным и своим осведомителем. – Иван Григорьич, – кивок в сторону начальника, – Петр Сергеич, – кивок в сторону барышника. – Ну что, возьмем пивка? – Он энергично потер руки.

Опалин и его подчиненный взяли жигулевского, а Петр Сергеич оказался с подковыркой и пожелал портер, который стал пить мелкими глоточками, смакуя, как вино.

– Так что насчет Большого театра? – спросил Петрович, когда стаканы опустели больше чем наполовину и от удовольствия можно было переходить к конкретике.

Петр Сергеич поглядел на Опалина, на Логинова, степенно поправил пенсне и сделал еще несколько глотков.

– Театр… гм… что ж… Приятное место. Не без подводных, так сказать, камней… гм…

– Ты же говорил, что всех там знаешь, – вернул уклончивого барышника на землю Петрович.

– Всех? – поднял брови Петр Сергеич. – Нет… всех знать невозможно, видите ли. Я в основном дружу с… – он опасливо покосился на Опалина, – с кассирами, с кое-кем из капельдинеров…

– А артисты, артисты-то что? – напирал Петрович. – Ты про артистов лучше расскажи.

– Про артистов? Извольте. – Петр Сергеич вздохнул. – Из артистов лучше всего идут Лемешев и Козловский. Они меня и кормят, и поят, и некоторым образом одевают. – Он конфузливо хихикнул. – Молодые девицы без ума от Лемешева. Он, понимаете ли… Одним словом, внешность. Человеку нужна красота, без нее никуда. Ну вот, внешность у него есть. И поет, конечно… У Козловского своя публика, она уже не насчет внешности… гм…

– Ты про балет, про балет говори, – подсказал Петрович, видя, что Опалин стал как-то опасно ерзать на стуле.

– Балет? А, ну да… – Петр Сергеич сделал еще пару глоточков и вперил одухотворенный взор в пространство перед собой. – Балет тоже хорошо идет, особенно Ирина Седова. Мужчины от нее без ума. Женщины в основном ходят на Вольского, особенно когда он всяких принцев танцует, тогда у меня билеты чуть ли не с руками отрывают… гм… Остальные как-то не очень популярны. Ну сами посудите, оперу же часто по радио передают, голоса слышно… А балет – что балет? Его только в самом театре можно увидеть. В прошлом году приезжала из Ленинграда Уланова[1]. Знатоки очень хвалили, я надеялся, что билеты хорошо пойдут… Ну, купили, конечно, врать не буду, но с Лемешевым не сравнить. – Он вздохнул, глядя на остатки пены в стакане. – А вообще лучше всего шли билеты на «Дни Турбиных», когда их снова разрешили[2]. Я тогда столько навару сде… Хотя вряд ли это вам будет интересно…

– «Дни Турбиных» – это опера или балет? – спросил Опалин мрачно.

– Это спектакль. Художественного театра, – ответил Петр Сергеич и словно даже немного обиделся, что ему задали такой нелепый вопрос.

Когда после беседы с барышником Опалин в сопровождении Петровича вышел на улицу, Иван неожиданно остановился и захохотал так, что на него стали оборачиваться прохожие.

– Иван Григорьич… – Логинов даже немного покраснел от обиды, но Опалин хохотал настолько заразительно, что Петрович не выдержал и сам засмеялся, махнув рукой.

– И это все, что дает искусство? На ком сколько можно сделать навара? – Иван вздохнул и покачал головой: – Чего-то я не понимаю в жизни, наверное…

Надо сказать, Петрович приложил все усилия, чтобы исправиться, и второй знаток театра, которого он привел к Опалину, оказался бывшим тромбонистом Большого. Это был сухонький, скрюченный гражданин лет 60, с седыми космами, которые артистически обрамляли круглую плешь на макушке. Глаза у него были выцветшие и старческие, но странным образом в них сверкало что-то ястребиное, и Опалин невольно подумал, что перед ним человек с характером. В пивную музыкант идти категорически отказался, и встреча с ним состоялась на живописной Котельнической набережной – где ничто еще не намекало на знаменитую высотку, которая будет тут построена через несколько лет.

– Яков Матвеевич – Иван Григорьич, – представил мужчин друг другу Логинов.

Яков Матвеевич оказался на редкость непоследовательным: сначала он на разные лады требовал доказать ему, что все, что он скажет, останется между ним и сыщиками, причем явно не воспринимал приводимые ему доводы и по много раз с вариациями повторял одно и то же.

– Говорят, сейчас эпоха дела, а я скажу – нет, сейчас эпоха слова. Одно лишнее слово – о-о, знаете, как оно может осложнить жизнь? А то и отнять ее, – добавил он, заговорщицки усмехаясь и тряся космами.

Но когда Опалин уже про себя решил, что из этой второй беседы выйдет еще меньше толку, чем из первой, Яков Матвеевич совершенно неожиданно сменил курс.

– Но я не боюсь, нет, не боюсь. Страх – он, знаете ли, принижает. Он оскорбляет мое человеческое достоинство. – Музыкант всмотрелся своими пытливыми бесцветными глазами в открытое лицо Опалина. – Что вы хотите знать о Большом, молодой человек?

– Все, особенно о балетной труппе. – Иван почувствовал, что попал на благоприятную волну. – Что там за люди, какие между ними отношения. Я слышал, вы много лет проработали в театре…

– О да, – усмехнулся старик, – и все ради того, чтобы меня в итоге вышвырнули оттуда, как собаку. Чем я провинился? Ничем. Стал хуже играть? Ничуть. Так за что меня выставили? А потому что у дирижера появился зять – тромбонист! – Яков Матвеевич нехорошо дернул челюстью, его глаза горели огнем. – Театр, говорите? От театра в нем одна вывеска, а под этой вывеской такое творится…

И он испустил до того странный смешок, что даже видавшему виды Петровичу стало малость не по себе. «Свихнулся он, что ли, после своего увольнения? – с тревогой подумал Логинов. – Вот будет номер… Ваня мне голову оторвет».

– И что же там творится? – спросил Опалин, который неизменно сохранял доброжелательный вид.

– О-о, если б можно было просто все это взять и описать! – протянул старик. – Я много лет проработал в театре, как до меня мой отец. Видите ли, раньше, при царях, Большой был… Ну, словом, на первом месте стоял Мариинский театр в Петербурге. Большой, конечно, не забывали, но… Он, так сказать, не слишком котировался. Конечно, у нас тоже бывали интриги и разные недоразумения… назовем их так… но, в сущности, ничего серьезного. А когда Большой сделали первым театром страны… – Яков Матвеевич горько покачал головой. – Сколько честолюбий разом схлестнулось на его милой сцене и особенно за кулисами… У меня сердце разрывается при мысли о том, чем театр был раньше и чем он стал теперь.

– Что ж, у вас там убивают друг друга, что ли? – спросил Опалин небрежно.

– Упаси бог! – с чувством воскликнул Яков Матвеевич. – Зачем же убивать, когда есть другие, совершенно безопасные способы избавиться от соперника! На моих глазах люди теряли свои места из-за того, что у них имелись неблагонадежные родственники, например. Или даже обошлось без родственников, просто по пьяни кто-то что-то сболтнул на общей кухне… Впрочем, чаще всего, как и прежде, в ход идут более простые и проверенные методы.

– Какие именно?

– А вы не догадались? Ведь это же совершенно очевидно. А объяснять… Ну вот, например, вы слышали о Елизавете Лерман?

– Это балерина, которой несколько лет назад вручили орден? – вспомнил Опалин прочитанное когда-то в газетной статье.

– Дивная женщина, – кивнул Яков Матвеевич и совершенно нелогично добавил: – Все в театре ее ненавидят. Ей уже сорок девять, хотя она всем говорит, что ей сорок два, и даже в паспорт ухитрилась протащить неправильную дату. Елизавета Сергеевна танцевала еще перед царем… Злые языки уверяли, что мечтала попасть в кшесинские, но не вышло. Стало быть, десятые годы, она прима-балерина, двадцатые – все еще прима и танцует первые партии, а тут и тридцатые подоспели. С одной стороны, возраст, с другой – Лерман же знает, что такое Большой театр. Даже в молодости одним мастерством и любовью публики тут не удержишься. Другое дело, если за тобой стоит… ну, к примеру, товарищ Калиновский. Конечно, он больше по военной части, но балет… к балету тоже неравнодушен, очень даже неравнодушен. До царя в свое время Елизавета Сергеевна не добралась, но все остальные у нее были… словом, для карьеры самое оно: ни одного меньше генерала или директора театра. У нас уж судачили, что она и в семьдесят будет танцевать первые партии, и особенно ей подойдет роль в «Дочери фараона»[3], где героиня восстает из мертвых. Но как Елизавета Сергеевна ни следила за своим товарищем, а не уследила – ушел он от нее к Ирочке Седовой. Теперь наш товарищ уже маршал, а Ирочка – главная балетная звезда. Заслуженно? Пожалуй, но только, если бы не Калиновский, не подвинуть бы ей Лерман никогда. До Ирочки Елизавета Сергеевна с успехом всех соперниц сжирала, а тут ей попался такой кусок, которым она поперхнулась.

– Хотите сказать, что в наших газетах врут, когда пишут, что мы сумели изжить постыдные моменты буржуазного театра? – не удержался Опалин.

– А в наших газетах вообще много врут, – безмятежно ответил Яков Матвеевич. – Нет, если хотите, можете верить, что Ирочка стала первой балериной исключительно благодаря таланту и трудолюбию. Талант у нее есть – гения нет, не Павлова[4] она и не Спесивцева[5], увы. Гением… – старик на мгновение задумался, – пожалуй, гением я могу назвать только Алешу Вольского, и то – выступает он неровно. То летает, как бабочка или Нижинский[6], то еле-еле ноги по сцене передвигает. Вот он, кстати, орденов не имеет, и в газетах о нем нечасто пишут, потому что за ним никто не стоит. Зато Лерман – орденоносная, и Седова – заслуженная… Кстати, вы знаете, что звание заслуженного артиста было еще при царе? Ничего-то в театре не меняется, ничего!

Петрович поежился и поглубже засунул руки в карманы своего тулупа, в котором ходил бо́льшую часть года, потому что был отчаянным мерзляком. Дул ветер, на серой воде Москвы-реки покачивались утки, одна из них сердито закрякала и поплыла прочь, другие, поколебавшись, последовали за ней.

– Скажите, вы хорошо знали артистов кордебалета? – спросил Опалин.

– Не особенно, – ответил старик равнодушно. – Все кордебалетные себе на уме и все одинаковы: мечтают любой ценой пролезть в этуали[7]. Только вот мало кому это удается.

Опалин постарался как можно точнее описать молодого человека, труп которого он видел возле Большого театра. Брюнет, среднего роста, глаза карие, брови прямые, костюм… Но Яков Матвеевич только повторил, что понятия не имеет, о ком идет речь.

– Попадете в театр, – сказал он, – советую вам тщательно взвешивать каждое свое слово. Вы, кажется, неглупы, хоть и строите из себя простачка, – продолжал старый музыкант, усмехаясь. – Так вот, учтите: в театре вас раскусят в два счета. Не верьте ничему, что вам будут говорить, и особенно не верьте, когда они начнут разглагольствовать про искусство. Настоящее искусство они не способны распознать, даже когда с ним столкнутся. Петр Ильич Чайковский свое гениальное «Лебединое озеро» написал для балерины Гейтен, которая заявила, что под такую музыку танцевать невозможно. Это, в сущности, все, что вам надо знать о людях, которые якобы не могут жить без искусства…

Холодный ветер дул с реки, гладь со стальным отливом морщилась. Опалин не признавался себе, но был почти рад закончить этот утомительный разговор с человеком, отлученным от театра, который он счел своим долгом возненавидеть – как ненавидят бывшую жену, которая давно и счастливо живет с другим и думать о тебе забыла.

В известном всей Москве здании МУРа на Петровке Опалин возле своего кабинета столкнулся с Казачинским и по торжествующему выражению его лица понял, что дело сдвинулось с мертвой точки.

– Есть заявление, – сказал Юра. – Виноградов Павел Борисович, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, артист кордебалета. Вместе с матерью и сестрой проживал в коммунальной квартире на Арбате… Утром три дня тому назад ушел в театр и домой не вернулся. Думали, что он мог переночевать у своего приятеля, который живет в Щепкинском проезде[8] – это тот самый дом за театром. На следующий день забеспокоились, стали искать – приятель сказал, что последний раз видел Павла в театре после репетиции и понятия не имеет, куда тот делся… Вот такие дела.

– Зови Антона, – распорядился Опалин. – Вы с ним поедете в Щепкинский, опросите приятеля и его соседей. Вообще – кто где был, может, что видел в ту ночь… Я на Арбат, поговорю с семьей. Петрович, ты на телефоне, обзваниваешь морги. Прошло немало времени, где-то уже труп мог объявиться… Если что важное, созваниваемся с Петровичем, всю информацию передаем ему. Я тоже буду звонить, само собой. Вперед!

1

Великая балерина Галина Уланова приезжала в Москву на гастроли в 1935 г.

2

Пьеса М. Булгакова «Дни Турбиных» была запрещена в 1929-м, ее возобновление на сцене состоялось после сенсационного разрешения Сталина в 1932-м.

3

«Дочь фараона» – балет Цезаря Пуни.

4

Анна Павлова (1881–1931) – великая русская балерина.

5

Ольга Спесивцева (1895–1991) – выдающаяся русская балерина.

6

Вацлав Нижинский (1889–1950) – великий танцовщик и хореограф.

7

То есть звезды.

8

Щепкинский проезд – старое название переулка за Большим театром, выходящего на Петровку.

Театральная площадь

Подняться наверх