Читать книгу Вудсток, или Кавалер - Вальтер Скотт - Страница 6

Некоторое время Джозеф Томкинс и егерь Джолиф постояли молча, глядя на тропинку, где скрылись за деревьями баронет из Дитчли и прелестная мисс Алиса. Потом они в недоумении посмотрели друг на друга, как смотрят люди, когда не знают, друзья они или враги и с чего начать разговор. Они услышали, как баронет свистнул Бевису, но умный пес, хоть и повернул голову, навострив уши, когда раздался знакомый клич, не повиновался ему, а продолжал обнюхивать плащ Джозефа Томкинса.

– Ты, должно быть, человек особенный, – начал егерь, поглядывая на нового знакомого. – Слыхал я, что есть люди, которые умеют ворожбой уводить собак и оленей.

– Ты лучше поменьше рассуждай о моих умениях, приятель, – ответил Джозеф Томкинс, – а подумай, как выполнить приказание своего господина.

Джослайн ответил не сразу, но затем, как бы в знак перемирия, воткнул конец своей дубинки в землю, оперся на нее и сказал сумрачно:

– Так мой строптивый старый рыцарь и вы, господин проповедник, вместо вечерни обнажили клинки друг против друга? Счастье твое, что я не подоспел, когда звенели ваши шпаги. Я бы отзвонил отходную над твоей башкой.

Индепендент угрюмо усмехнулся:

– Ничего, друг, тебе повезло! Пономарю тоже здорово заплатили бы за похоронный звон. Но к чему нам враждовать, к чему мне поднимать на тебя руку? Ты просто бедный слуга своего господина, и мне не хочется проливать в этом деле ни твою кровь, ни свою собственную. Ты, значит, должен мирно передать мне во владения Вудстокский дворец, как вы его называете… Правда, в Англии теперь нет дворцов, да и не будет больше до тех пор, пока мы не войдем во дворец Нового Иерусалима и на земле не наступит царствие святых.

– Начал ты здорово, друг Томкинс, – сказал егерь, – если так дальше пойдет, вы все того и гляди станете царями. Не знаю, как там с вашим Иерусалимом, а Вудсток для начала недурной кусочек. Ну что ж, угодно пограбить?.. Угодно?.. Хотите забрать все полностью? Ты ведь слышал, что мне приказано?

– Гм, не знаю, как и быть, – сказал Томкинс, – только бы не попасть в засаду, я ведь здесь один. Там-то по приказу парламента еще служат благодарственный молебен в честь армии… А вдруг старик и барышня захотят кое-что взять из одежды и собственных вещей? Не стану им мешать, пусть берут! Поэтому, если ты хочешь произвести передачу имущества завтра утром, надо, чтобы при этом были мои единомышленники и мэр-пресвитерианин, чтобы все происходило при свидетелях, а если мы будем одни и ты будешь сдавать, а я – принимать, это Велиалово отродье{60} может сказать: «Ну вот, верный Томкинс стал эдомитянином{61}, честный Джо, как измаилит{62}, встает пораньше и делит добычу со слугами короля… ну да, с теми, кто носит бороды и зеленые куртки{63} в память о короле и его сановниках».

Слушая все это, Джослайн уставился на солдата своими зоркими темными глазами, точно хотел понять, добрые ли у него намерения. Затем он стал всей пятерней почесывать свою косматую голову, как будто это помогало ему прийти к определенному заключению.

– Все это очень хорошо, брат, – сказал он, – но скажу тебе откровенно, в том доме остались серебряные кубки, блюда, графины и другие вещи с тех времен, когда мы отправляли серебряную утварь на переплавку, чтобы снарядить отряд всадников нашего баронета. Так если ты все это не примешь, мне несдобровать – люди ведь могут подумать, что я там кое-что прикарманил. А я самый честный парень…

– Который когда-либо воровал оленину, – перебил его Томкинс. – Ну-ну, виноват, перебил тебя.

– Да будет тебе! – закричал егерь. – Если в кои веки мне и попался на пути олень и я его подстрелил, так не оттого, что я на руку нечист, а просто чтобы у старухи Джоун сковородка не заржавела; а что до серебряных мисок, кружек и прочего, уж я скорее выпью расплавленного серебра, чем стащу что-нибудь из этой утвари. Вот я и не хочу, чтобы меня обвиняли или подозревали в краже. Если желаешь принять сейчас – будь по-твоему! А если нет – считай, что я чист.

– Вот как? – сказал Томкинс. – А кто будет считать, что я чист, если им покажется, что кое-чего поубавилось? Конечно, уж не достопочтенные комиссары: они смотрят на замок как на свою собственность. Правильно ты говоришь, тут нужна осторожность. Надо быть простофилей, чтобы запереть дверь и уйти. А что, если мы оба переночуем там? Ни один из нас не сможет ничего тронуть без другого.

– Ну, что до меня, – ответил егерь, – то мне надо бы пойти домой, устроить поудобнее старика баронета и мисс Алису: старуха Джоун маленько в уме повредилась и вряд ли без меня справится. Но мне-то, по правде говоря, не очень хочется сейчас видеть сэра Генри – он и так не в духе после сегодняшних передряг, а в хижине может кое с кем встретиться, и это вряд ли охладит его гнев.

– Вот жалость, – заметил Томкинс, – из себя такой почтенный и видный человек, а туда же – к зловредным роялистам! Да еще без брани ни шагу, как вся эта змеиная порода.

– Да уж, надо сказать, у старого баронета нрав крутой, ругань у него с языка не сходит, – усмехнулся егерь. – А что поделаешь? Привычка – никуда не денешься! Вот если бы ты сейчас вдруг увидел майский шест{64}: вокруг шеста пляшут веселые ряженые под звонкие дудки и барабаны, колокольчики звенят, ленты развеваются. Парни скачут и хохочут, девушки подпрыгивают так, что видны пунцовые подвязки на голубых чулках. Думаю, что и ты, друг, поневоле стал бы пообщительнее, забыл бы степенность, отбросил бы свою высокую шляпу в одну сторону, ненасытный палаш – в другую и начал бы прыгать, как дурни из Хогс-Нортона, когда свиньи играют на органе{65}.

Индепендент свирепо обернулся к егерю:

– Послушай ты, зеленая куртка, вот как ты говоришь с человеком, чья рука ведет сейчас плуг? Надень лучше узду на язык, а то несдобровать твоим ребрам.

– Слушай, брат, ты мне не угрожай, – ответил Джослайн, – я ведь тебе не старый баронет, мне не шестьдесят пять лет, по силе и ловкости я тебе не уступлю, а может, я еще и покрепче, а что помоложе, то наверняка. И что это ты так взъелся на майский шест? Вот знал бы ты здешнего парня, Фила Хейзелдина, он был первый плясун от Оксфорда до Берфорда!

– Тем хуже для него, – отвечал индепендент, – надеюсь, он понял свои заблуждения: ему, как парню бравому, это нетрудно было, и выбрал он теперь себе компанию получше, чем лесные бродяги, браконьеры, девы Марион{66}, головорезы, пьяницы-дебоширы, кровожадные скандалисты, скоморохи, комедианты, развратные мужики и продажные бабы, шуты, музыканты, сластолюбцы разных мастей.

– Вот кстати у тебя дух перехватило, – заметил егерь, – перед нами как раз знаменитый вудстокский майский шест.

Они остановились на живописной лужайке, вокруг которой росли огромные дубы и клены; один дуб, настоящий патриарх лесов, стоял в стороне от других, как будто не терпел соседства соперников. Он был искривлен, с поломанными ветвями, но богатырский ствол все еще говорил о том, каких гигантских размеров может достичь лесной властелин в чащах веселой Англии.

– Это Королевский дуб, – объяснил Джослайн. – Вудстокские старожилы, и те не знают, сколько ему лет; говорят, что Генрих{67} часто сиживал под ним с прекрасной Розамундой и смотрел, как девушки пляшут, а парни за кушаки и шапки состязаются в беге и борьбе.

– Что ж тут удивительного, приятель? – ответил Томкинс. – Тиран и потаскуха – самые лучше покровители таких суетных затей.

– Говори что хочешь, друг, – продолжал егерь, – а мне дай свое рассказывать. Вон в середине луга стоит майский шест, на полвыстрела от Королевского дуба. Бывало, каждый год король давал десять шиллингов из вудстокских налогов на новый шест, да еще и подходящее дерево из своего леса. Теперь наш шест покривился, высох и подгнил, как зачахшая ветка шиповника. Луг тоже всегда косили и подравнивали, он был похож на бархатный плащ, а нынче за ним никто не следит, он зарос сорняком.

– Ладно, друг Джослайн, – сказал индепендент, – какой из всего этого можно извлечь урок? Какая польза для веры от дудки да барабана? И что поучительного в волынке?

– Спроси тех, кто поученее, – ответил Джослайн, – а я думаю, не могут люди всегда шагать степенно и со шляпой, надвинутой на глаза. Молодая девушка рассмеется – точно нежный цветок расцветет, парень ее за это еще больше полюбит; ведь когда наступает веселая весна, птенцы щебечут, а оленята резвятся. Нынешняя пора ничего не стоит против доброго старого времени. Вот ты, господин Длинная Шпага, осуждаешь праздники, а я видывал, как на зеленой лужайке плясали веселые девушки да лихие парни. Сам почтенный пастор, и тот не считал за грех прийти посмотреть наши игры, а мы, как увидим его святую рясу и шарф, ну и стараемся соблюдать себя. Случалось, мы позволим себе и соленую шутку, приложимся лишний раз к чарке ради доброй компании, но это ведь на радостях и за доброго соседа! А если и доходило дело до дубинки в пьяной потасовке, не было в этом вражды и злобы. По мне, лучше уж пара затрещин с пьяных глаз, чем кровавые дела, которые мы творим в трезвом виде с тех пор, как шапка пресвитера взяла верх над митрой епископа и мы сменили наших достойных пасторов и ученых наставников – у них в проповедях было столько греческого и латыни, что сам бы дьявол смутился, – сменили их на ткачей, сапожников и других самозванцев, вот они и лезут на кафедру, вроде того парня, что залез туда сегодня утром. Виноват! Сорвалось с языка!

– Что ж, приятель, – промолвил индепендент с неожиданным миролюбием, – не буду с тобой браниться, хоть моя вера тебе и противна. Раз твои уши веселят звуки барабана, а глаза – прыжки ряженых, неудивительно, что тебе не по душе здоровая и умеренная пища. Но пойдем-ка в замок, надо покончить с делами до захода солнца.

– Правда твоя, это со всех сторон лучше, – согласился егерь. – Про замок рассказывают такие сказки, что люди боятся оставаться там на ночь.

– Но ведь твой старик рыцарь и барышня, его дочь, там жили, насколько мне известно?

– Правильно, жили, – ответил Джослайн, – но тогда у них дом был полон гостей, ну и веселое житье было, а ведь чтобы страх прогнать, нет лучше средства, чем доброе пиво. А когда лучшие наши люди ушли на войну и полегли под Нейзби, в замке стало тоскливо, да и многие негодяи слуги сбежали от старого баронета, – может быть, у него денег не стало платить конюхам да лакеям.

– Причина основательная, чтобы слуг поубавилось, – заметил солдат.

– Правильно, сэр, именно так, – согласился егерь. – Говорят, на большой галерее далеко за полночь слышны были шаги, а в пустых парадных комнатах днем слышались голоса. Вот слуги и прикинулись, будто бегут со страху, но, по моему скромному разумению, когда приходил Мартынов день{68} и Троица, а жалованья не было ни гроша, старые навозные мухи слуги начинали подумывать, как бы уползти в другое место, пока мороз не прихватил. Не найти страшнее черта, чем тот, что пляшет в кармане, когда там нет креста, чтоб его отпугнуть.

– Так у вас людей поубавилось? – спросил индепендент.

– Да уж, черт возьми, поубавилось, – сказал Джослайн, – но мы еще держали с десяток навозных мух в замке и гусениц для охоты, вроде той, что сейчас у тебя под началом; сидели мы сбившись в кучу, пока в одно прекрасное утром нам не велели отправиться…

– Под город Вустер, – перебил солдат, – а там вас раздавили – таких вот червей или гусениц.

– Болтай что хочешь, – отмахнулся егерь, – с чего я буду спорить с человеком, когда у него в руках моя голова? Нас приперли к стенке, а то и духу вашего тут бы не было!

– Ладно, приятель, – успокоил его индепендент, – со мной ты в полной безопасности, можешь говорить свободно и откровенно. Я не прочь быть bon camarado[8] храброму воину, хоть я и боролся с ним до самого заката. Но вот и замок. Эти пристройки…

Они как раз остановились перед старинным зданием в готическом стиле, неправильной формы, с пристройками разных эпох; пристройки эти делались по мере того, как английским монархам приходило в голову вкусить прелести вудстокской охоты; они перестраивали замок по своей прихоти, чтобы удовлетворить стремление к роскоши, возраставшее с каждым веком. Самая древняя часть здания, согласно традиции, именовалась башней Прекрасной Розамунды. Это была высокая башенка с узкими окнами и толстыми стенами. В ней не было ни дверей, ни наружной лестницы; нижняя часть ее отличалась прочной каменной кладкой. Предание гласило, что в башенку можно было попасть только через подъемный мост, который спускался от маленькой верхней дверцы на зубчатую верхушку другой башни такой же архитектуры, но на двадцать футов ниже. Внутри этой второй башни была только винтовая лестница, которую в Вудстоке называли лестницей Любви; говорят, что такое название произошло оттого, что король Генрих, поднявшись по лестнице и пройдя по подъемному мосту, проникал в покои своей возлюбленной.

Это предание было решительно опровергнуто доктором Рочклифом, бывшим капелланом Вудстока, который утверждал, что так называемая башня Розамунды – просто башня для внутренней охраны, или цитадель, в которую мог отступать владелец или правитель замка, когда другие укрепленные пункты уже были сданы; там можно было обороняться, а при печальном исходе – выговаривать себе достойные условия капитуляции. Жителям Вудстока, ревниво охраняющим старинные предания, не нравилось такое опровержение; говорят даже, что мэр города, уже знакомый читателю, стал пресвитерианином в отместку за сомнения, которые высказывал капеллан, касаясь этого серьезного вопроса. Он предпочел отказаться скорее от литургии, чем от традиционной веры в башню Розамунды и в лестницу Любви.

Остальные части замка, построенные в разное время, занимали довольно большую площадь, многочисленные дворики были окружены постройками, которые соединялись друг с другом внутренними двориками или крытыми переходами, а часто и теми и другими. Из-за неодинаковой высоты переходить из одной постройки в другую можно было только по разного рода лестницам – шагать по ним было прекрасным упражнением для ног наших предков в шестнадцатом веке и в более ранние времена; в некоторых случаях лесенки, по-видимому, только для этого и были созданы.

Разнообразные и многочисленные фасады этого несимметричного здания, как обычно говорил доктор Рочклиф, были настоящей находкой для любителей старинной архитектуры – тут можно было видеть образчики всех стилей, от чисто норманнского времени Генриха Анжуйского до полуготического-полуклассического стиля времен Елизаветы и ее преемника{69}. Именно поэтому капеллан был влюблен в Вудсток, так же как в свое время Генрих был влюблен в прекрасную Розамунду; благодаря дружбе с сэром Генри Ли он имел доступ в замок в любое время; целыми днями он бродил по старинным апартаментам – рассматривал, измерял, изучал, находил неопровержимые объяснения для странностей в архитектуре, которые, вероятно, были плодом причудливой фантазии создателей готического стиля.

Но во времена нетерпимости и смуты старого исследователя согнали с места, а его преемник Ниимайя Холдинаф считал, что тщательно изучать мирскую скульптуру и архитектуру ослепленных и кровожадных папистов и историю развратных любовных похождений древних норманских монархов не намного лучше, чем поклоняться вефильским тельцам{70} или вкушать от греховного сосуда. Но вернемся к нашему рассказу.

Внимательно осмотрев фасад здания, индепендент Томкинс сказал:

– Много есть еще следов старого бесчинства в этом так называемом королевском охотничьем замке. Хорошо бы сжечь его дотла, и пусть пепел его унесет ручей Кедронский{71} или другой какой-нибудь, чтобы даже памяти о нем не осталось на земле, чтобы и не вспоминать о бесчинствах грешных правителей.

Егерь слушал его со скрытым негодованием и прикидывал про себя, не следует ли ему расправиться с бунтовщиком за такие нечестивые речи, пока это можно сделать без помехи. Но, к счастью, он сообразил, что еще неизвестно, кто победит, ибо он хуже вооружен, а даже если он и возьмет верх, то может жестоко поплатиться за это. Нужно также отдать должное индепенденту – в нем было что-то темное и таинственное, угрюмое и строгое, что подавляло более простодушного егеря или, может быть, просто заставляло его остерегаться – он понимал, что благоразумнее и спокойнее для него и для хозяина будет не вступать ни в какие споры, а получше узнать, с кем имеешь дело, прежде чем объявить себя другом или врагом.

Главные ворота замка были накрепко заперты, но калитка отворилась, как только егерь отодвинул засов. От калитки шел проход в десять футов шириной; некогда он закрывался спускной решеткой с тремя бойницами по бокам, и враг, овладевший первыми воротами, подвергался сильному обстрелу еще до того, как начинал штурмовать вторые. Но механизм был теперь поврежден, спускная решетка оставалась неподвижной, оскалив свою челюсть, снабженную железными клыками, и уже не могла опуститься, чтобы преградить путь врагу.

Поэтому проход в огромный холл, или главный вестибюль замка, был открыт. Один конец этого длинного и полутемного покоя занимала галерея, на которой в старые времена располагались музыканты и менестрели. По бокам ее поднимались тяжелые лестницы из цельных брусьев длиной в фут; по краям нижних ступеней, как часовые, стояли статуи норманнских воинов в шлемах с поднятым забралом, открывающим такие свирепые лица, какие только могла создать фантазия скульптора. Они были в куртках из буйволовой кожи или в кольчугах, вооружены круглыми щитами с острием посредине; обуты они были в высокие сапоги, служившие для украшения и защиты ног, но колени воинов были открыты. Деревянные стражи держали в руках огромные мечи или булавы, как часовые на карауле. Множество свободных крюков и гвоздей в стенах этого мрачного покоя указывало на места, где когда-то висели военные трофеи, собранные в течение многих веков. Оружие было теперь снято и пущено в дело – как старый ветеран, оно было призвано на поле боя в час смертельной опасности. Но на некоторых заржавевших крюках все еще висели охотничьи трофеи монархов, владевших замком, и лесных рыцарей, которые в разное время его охраняли.

В дальнем конце холла огромный, тяжелый, высеченный из камня очаг выдавался вперед на десять футов и был украшен монограммами и гербами английского королевского дома. В нынешнем своем состоянии он напоминал разверстую пасть склепа или кратер потухшего вулкана. Но черный цвет массивного каменного сооружения и всего, что его окружало, свидетельствовал о том, что было время, когда мощное пламя пылало в огромном камине, а густой дым расстилался поверх голов пирующих гостей, которые, несмотря на принадлежность к королевскому или дворянскому роду, были нечувствительны к таким мелким неудобствам. Говорили, что в такие дни между полуднем и сигналом для гашения огней в очаге сжигали два воза дров; таганы, или псы, как их называли, служащие для поддержки пылающих поленьев в очаге, были высечены в форме львов такого огромного размера, что вполне подтверждали эту легенду. Около очага стояли длинные каменные скамьи; на них, несмотря на страшный зной, говорят, охотно сиживали короли, собственноручно поджаривая оленину, и счастлив был придворный, которого приглашали отведать королевскую стряпню. Многие легенды рассказывают о том, какими забавными шутками обменивались монархи и пэры на веселых пирах после охоты в Михайлов день{72}. В легенде точно указывается место, где сидел король Стефан{73}, когда собственноручно латал свои королевские штаны, и говорится о том, какие смешные штучки он проделывал с маленьким Уинкином, вудстокским портным.

Большая часть этих нехитрых развлечений относилась к временам Плантагенетов. Когда на престол вступила династия Тюдоров{74}, короли стали реже появляться на пирах: они пировали во внутренних покоях, предоставляя холл своей страже, которая бражничала и веселилась там всю ночь напролет; стражники рассказывали друг другу страшные небылицы о привидениях и колдунах; от этих рассказов нередко бледнели те, кому звук труб врагов-французов был бы так же приятен, как призыв на лесную охоту.

Джослайн рассказал своему угрюмому спутнику о прошлом покороче, чем мы рассказали читателю. Индепендент сначала слушал с некоторым интересом, а затем выражение его лица внезапно изменилось, и он мрачно воскликнул:

– Погибни, Вавилон, как погиб твой владыка Навуходоносор! Он стал странником, а ты станешь пустыней, да, соленой пустыней, где будут царить голод и жажда.

– Похоже на то, что мы сегодня испытаем и то и другое, – заметил Джослайн, – если в кладовой почтенного рыцаря будет так же пусто, как всегда.

– Нам нужно будет позаботиться о насыщении плоти, – ответил индепендент, – но только после того, как мы исполним свой долг. Куда ведут эти двери?

– Эта, справа, – объяснил егерь, – ведет в так называемые королевские покои; в них никто не жил с тысяча шестьсот тридцать девятого года, когда наш благословенный монарх…

– Как вы смеете, сэр, – прервал его индепендент громовым голосом, – называть Карла Стюарта благословенным? Не забывайте указ парламента по этому поводу!

– Я не хотел сказать ничего дурного, – ответил егерь, сдерживая желание возразить более резко. – Я знаю только свой самострел да оленя, а не титулы и государственные заботы. Но что бы с тех пор ни случилось, в Вудстоке многие благословляли несчастного короля, он ведь оставил местным беднякам перчатку, полную золотых монет…

– Ну, хватит, приятель, – оборвал его индепендент, – а то я могу подумать, что ты один из тех одурманенных и ослепленных папистов, которые утверждают, будто подачки такого сорта искупают и смывают все злодеяния и притеснения, совершенные тем, кто подает милостыню. Так ты говоришь, это были покои Карла Стюарта?

– А до него – отца его, Иакова, а до этого – Елизаветы, а еще раньше – прямодушного короля Генриха{75}, – он-то и построил это крыло.

– Здесь, верно, жил и баронет с дочерью?

– Нет, – ответил Джослайн, – сэр Генри Ли слишком высоко чтил… то, что теперь считают недостойным почтения… К тому же в королевских покоях воздух затхлый, и порядок не наводили там уже несколько лет. А покои королевского лесничего – вон по тому коридору налево.

– А куда ведет эта лестница? Кажется, она идет и вниз и вверх?

– Наверху, – объяснил егерь, – много всяких комнат: спален и разных других. А внизу – кухня, людские и погреба, там вечером без фонаря и ходить невозможно.

– Тогда пойдем в комнаты твоего господина, – сказал индепендент. – Мы сможем там хоть как-нибудь устроиться?

– Устраивался же мой достойный господин, который сейчас лишен всяких удобств, – ответил честный егерь; желчь у него так расходилась, что он пробормотал себе под нос: – Та хижина больше бы подошла такому стриженому мошеннику, как ты!

Но он все же повел своего спутника в покои королевского лесничего.

Комнаты эти соединял с холлом небольшой проход с двумя дубовыми дверями: они запирались на дубовые засовы, которые выдвигались из стены и входили в квадратные отверстия, пробитые в противоположной стороне прохода. Пройдя через коридор, они вошли в маленькую прихожую, а затем в приемную достойного баронета, которую на языке тех дней можно было назвать прелестной летней гостиной, – свет проходил в нее через два окна с нишами, расположенными так, что перед каждым простиралась аллея, далеко уходящая в парк. Главным украшением комнаты, кроме двух-трех ничем не примечательных фамильных портретов, был большой портрет мужчины во весь рост, висевший над каменным очагом, который, как и очаг в холле, был украшен высеченными на камне гербами и расписан разнообразными девизами. Портрет изображал человека лет пятидесяти, в доспехах; написан он был в резкой и сухой манере Гольбейна{76}, – может быть, картина и принадлежала кисти этого мастера, дата на ней совпадала. Угловатые формы и шероховатая поверхность доспехов служили прекрасной моделью для резкой кисти мастера этой ранней школы живописи. Краски поблекли, и лицо рыцаря казалось бледным и тусклым, как у выходца с того света, но черты его выражали гордость и ликование. Своей булавой, или жезлом, он указывал вдаль, где, насколько позволяла перспектива, художник изобразил горящие развалины церкви или монастыря; четыре-пять солдат в красных мундирах с победоносным видом выносили оттуда что-то похожее в медную купель. Над их головами можно было разобрать надпись: «Lee Victor sic voluit»[9]. В нише напротив портрета висели рыцарские доспехи; их черный с золотом цвет и украшения были совсем такие же, как на картине.

В выражении лица рыцаря, изображенного на портрете, было нечто такое, что производило впечатление даже на тех, кто ничего не понимает в живописи. Индепендент смотрел на него до тех пор, пока по его нахмуренному лицу не пробежала улыбка. Улыбался ли он тому, что мрачный старый рыцарь был занят разорением Божьего дома (что очень напоминало дела его собственной секты), выражала ли его усмешка презрение к резкой и сухой манере художника или вид этого портрета пробуждал другие мысли – егерь решить не мог.

Через минуту улыбка исчезла – солдат взглянул на оконные ниши. Они возвышались над полом на одну или две ступеньки. В одной из них стояли ореховый пюпитр и глубокое кресло, обтянутое испанской кожей, а подле – маленький секретер; некоторые из его ящиков и отделений были открыты, в них виднелись соколиные колпачки, собачьи свистки, приспособления для стрижки соколиных перьев, уздечки различных фасонов и другая мелочь, необходимая на охоте.

Вторая ниша была обставлена совсем по-иному. На маленьком столике лежали рукоделие, лютня, нотный альбом и пяльцы. Ниша была обита гобеленом, в ней было больше украшений, чем в остальной части комнаты. Вазы с осенними цветами указывали на то, что здесь преобладал женский вкус.

Томкинс скользнул беглым взглядом по этим женским вещицам и, войдя в нишу дальнего окна, с заметным интересом начал перелистывать открытый фолиант, лежавший на пюпитре. Джослайн решил не вмешиваться и наблюдать за его действиями; он молча стоял в отдалении, как вдруг дверь, скрытая гобеленом, раскрылась и в комнату с салфеткой в руке впорхнула хорошенькая деревенская девушка – вид у нее был такой, как будто она хлопотала по хозяйству.

– Что это значит, господин бесстыдник? – строго обратилась она к Джослайну. – Почему ты слоняешься по комнатам, когда хозяина дома нет?

Но вместо того ответа, который она, вероятно, ожидала, Джослайн Джолиф с прискорбием взглянул на солдата в нише, как бы поясняя слова, произнесенные унылым тоном:

– Ох, Фиби, милочка, сюда пришли люди, у которых прав, да и силы, побольше, чем у нас, они могут являться без церемоний и гостить сколько им вздумается.

Он снова взглянул на Томкинса, погруженного в книгу, затем бочком приблизился к изумленной девушке, которая смотрела то на егеря, то на незнакомца, не понимая, о чем говорит егерь и почему здесь находится чужой человек.

– Ступай, милая Фиби, – зашептал Джолиф, так приблизив губы к ее щеке, что завитки ее волос зашевелились от его дыхания, – беги быстрее лани ко мне в хижину… я скоро приду… и…

– Еще чего! В твою хижину! – перебила его Фиби. – Больно уж ты бойкий… А сам в жизни никого не испугал, разве только старого оленя. Скажите пожалуйста! К нему в хижину! Только туда мне и бегать!

– Молчи, Фиби, молчи! Теперь не до шуток! Говорю тебе, беги ко мне в хижину быстрее лани, баронет и мисс Алиса там; боюсь, что сюда им больше не вернуться. Плохо наше дело, девушка, настали черные дни, положение у нас безвыходное, нас загнали чуть не насмерть.

– Может ли это быть, Джослайн? – вскричала девушка, в испуге повернувшись к егерю, от которого она до тех пор отворачивалась с чисто деревенским кокетством.

– Это так же верно, милая Фиби, как…

Конец фразы утонул в ушке Фиби – так приблизил к нему губы егерь, – и если они коснулись ее щеки, то горе и нетерпение имеют свои преимущества: юная Фиби была так сильно встревожена, что не возражала против подобной безделицы.

Но для индепендента прикосновение губ егеря к хорошенькой, хоть и загорелой щечке Фиби не было безделицей; до этого егерь внимательно следил за непрошеным гостем, теперь же тот заинтересовался поведением егеря и стал наблюдать за ним. Заметив, что Джослайн склонился к девушке, он заговорил резким голосом, до такой степени похожим на несмазанную ржавую пилу, что Джослайн и Фиби отскочили друг от друга футов на шесть. Если при этом присутствовал Купидон, он, наверно, пулей вылетел в окно. Томкинс встал в позу проповедника, обличающего порок.

– Как! – воскликнул он. – Бесстыдники, бессовестные люди! Подумать только! Предаются распутству прямо на моих глазах! Вы что же, собираетесь проделывать ваши штуки перед секретарем комиссаров парламентского верховного суда, точно вы в балагане на вашей нечестивой ярмарке или на богопротивном балу, где людей заманивают в ловушку, чтобы они безобразничали, пока негодяи музыканты пиликают на своих греховных инструментах: «Целуйтесь и милуйтесь, скрипач закрыл глаза…» Вот здесь, – он тяжело ударил кулаком по фолианту, – здесь царь и бог всех этих пороков и распутства! Здесь тот, кого безумцы кощунственно называют чудом природы! Здесь тот, кого знать выбирает себе в советники, а благородные девицы кладут под подушку. Здесь главный наставник, что учит обольстительным речам, фатовству и безрассудству. Здесь!.. (Он опять обрушил свой кулак на книгу, а это было первое собрание сочинений Шекспира, чтимое Роксбергом{77}, любимое Бэннетайном{78}, издание Хемингса и Кондела{79}, editio princeps[10])… Тебя, – продолжал он, – тебя, Уильям Шекспир, обвиняю я во всем…{80} в необузданном тунеядстве, сумасбродстве и разврате, что запятнали нашу страну.

– Тяжкое обвинение, клянусь мессой! – вскричал Джослайн; его отчаянную смелость нельзя было смирить надолго. – Ловко это заставлять Уила из Стрэтфорда{81}, старого любимца нашего хозяина, отвечать за все поцелуи, которые только были сорваны за все время, что прошло со дней короля Иакова! Нелегкий подсчет! Ну, а кто же отвечает за то, что парни и девушки до него делали?

– Не болтай чепухи, – остановил его солдат, – не то я поддамся голосу совести и разделаюсь с тобой за твои насмешки. Истинно говорю тебе: с тех пор как сатана низвергнут с небес, у него нет недостатка в помощниках на земле, но нигде не встречал он колдуна, так безраздельно властвующего над душами людей, как этот омерзительный Шекспир. Ищет женщина пример неверности – тут она его и найдет. Нужно человеку узнать, как сделать своего приятеля убийцей, – здесь его научат. Захочет знатная девица выйти замуж за чернокожего язычника – пример уже готов. Захочет человек хулить Творца – эта книга и ему подскажет издевку. Захочет он поднять руку на родного брата – его научат, как скрестить с ним оружие. Хочешь ты выпить – у Шекспира найдется для тебя тост, захочешь предаться плотским удовольствиям – он усыпит твою совесть, одурманит не хуже похотливой лютни. Говорю тебе: книга эта – источник и причина всех зол, которые затопили страну нашу, из-за нее люди стали насмешниками, безбожниками, нечестивцами, убийцами, развратниками, пьяницами, посетителями злачных мест и пьянчугами-полуночниками. Долой его, долой, люди Англии! В Тофет его грешную книгу и в долину Енномскую{82} его проклятые кости! Поистине, если бы в тысяча шестьсот сорок третьем году мы с сэром Уильямом Уоллером{83} не проходили через Стрэтфорд так стремительно, если бы мы не проходили так поспешно…

– Потому что за вами гнался принц Руперт{84} со своими кавалерами, – пробормотал неисправимый Джослайн.

– Говорю тебе, – продолжал рьяный вояка, возвышая голос и простирая вперед руку, – если бы мы не получили приказа спешить и не сворачивать в сторону, а следовать сомкнутым строем, как подобает солдатам, я бы уж вытащил из могилы кости этого проповедника порока и разврата и бросил бы в первую попавшуюся навозную кучу. Я посмеялся бы над памятью о нем, освистал бы его.

– Ну, наконец-то сказал острое словцо! – заметил егерь. – Для бедного Уила свист – хуже всего!

– Долго еще этот господин говорить будет? – шепотом спросила Фиби. – Право, он здорово рассуждает, вот только бы понять, что к чему. Счастье его, что барон не видит, как он обращается с его книгой. Благослови нас Боже, тут уж не миновать бы кровопролития. Как ты думаешь, Джослайн, это у него колики? Может, дать ему стаканчик водки?

– Помолчи-ка, девушка, – сказал егерь, – он сейчас заряжает пушку для следующего залпа, и пока он так закатывает глаза, крутит головой, сжимает кулаки, шаркает и топает ногами, он ничего вокруг не замечает. Клянусь, если бы у него был кошелек на поясе, я бы его срезал, а он бы ничего и не заметил!

– Полно, Джослайн, – остановила его Фиби, – если случится так, что он поселится здесь, осмелюсь сказать, такому господину легко будет прислуживать.

– Ну, уж это не твоя забота, – прервал ее Джослайн. – Лучше скажи-ка мне скорее, что там есть в кладовой?

– Особенно не разживешься, – ответила Фиби, – холодный каплун, немножко варенья, пирог с олениной и со всякими приправами, да еще пара караваев хлеба – вот и все.

– Ну, на худой конец и это сойдет! Прикрой-ка свою стройную фигурку плащом, положи в корзину пару тарелок и полотенец – у них ведь там нет ничего, снеси туда каплуна и хлеб, пирог пусть останется мне и этому солдату, а вместо хлеба будет у нас корка пирога.

– Ладно, – согласилась Фиби, – тесто для пирога я сама готовила, корка толстая, как стены башни Прекрасной Розамунды.

– Значит, две пары челюстей ее не сразу перегрызут, – сказал егерь. – А что там есть выпить?

– Только бутылка аликанте, да еще бутылка белого вина, да глиняный кувшин водки, – ответила Фиби.

– Забери бутылки в корзину, – сказал Джослайн, – не лишать же баронета вечернего стаканчика, и лети в хижину, как птица. На ужин хватит, а утро вечера мудренее. Что это? Мне показалось, будто этот парень косится на нас… Нет, он только глазами ворочает – видно, задумался. Глубоко задумался! Все они больно уж глубокие! Ну, а этот-то, черт возьми, бездонный, не знаю уж, измерю ли я его глубину до рассвета! Ну, беги, Фиби!

Но Фиби была сельская кокетка, она понимала, что положение Джослайна не давало ему возможности должным образом ответить на вызов, и шепнула ему на ухо:

– Ты как думаешь, друг нашего баронета, Шекспир, и вправду изобрел все те дурные штуки, о которых говорил этот господин?

Шепнув это, она побежала прочь, а Джолиф, погрозив ей пальцем в знак того, что рассчитается с ней, пробормотал:

– Беги-ка, Фиби Мейфлауэр, никогда по траве Вудстокского парка не ступала нога легче твоей, никогда здесь не было сердца простодушнее твоего. Ступай за ней, Бевис, проводи ее к нашему господину в мою хижину.

Огромный пес, как слуга, получивший приказ, последовал за Фиби через холл, сначала лизнув ей руку, чтобы дать знать о своем присутствии, а затем пустился рысью, поспевая за легким шагом той, которую он охранял и которую Джослайн не без основания превозносил за ее живость. Пока Фиби и ее страж пробираются по лесной просеке, мы вернемся в замок.

Индепендент как будто вернулся с небес на землю.

– А девушка ушла? – спросил он.

– Ушла, видите ли, – ответил егерь. – Да, ушла. А если у вашей милости есть еще распоряжения, вам придется довольствоваться мужской прислугой.

– Распоряжения… Гм… Думаю, что девушка могла бы немножко подождать, – сказал солдат, – у меня было серьезное намерение наставить ее на путь истинный.

– Ну что ж, сэр, – ответил Джослайн, – в воскресенье она придет в церковь, и если вашему солдатскому преподобию будет угодно опять разглагольствовать, она воспользуется вашими поучениями вместе со всеми прихожанами. Но здешние девушки наедине проповедей не слушают… А что вам угодно сейчас? Не хотите ли осмотреть другие комнаты и остатки столового серебра?

– Гм… нет, – сказал индепендент, – уже поздно, и темнеет… Ты можешь раздобыть нам постели, приятель?

– Раздобуду такую, какой у тебя в жизни не бывало, – пробормотал егерь.

– И дров для очага, и свечу, и скудной пищи для удовлетворения грешной плоти? – продолжал солдат.

– Непременно, – отвечал егерь, выказывая благоразумное рвение угодить этой важной особе.

Через несколько минут на дубовом столе появился огромный подсвечник. Внушительный пирог с олениной, приправленной петрушкой, был водружен на чистую скатерть, фляга водки и кувшин эля послужили достойным добавлением. И за эту трапезу они уселись вместе: солдат занял высокое кресло, а егерь по его приглашению поместился на табурете на другом конце стола. За таким приятным занятием мы их пока и оставим.