Читать книгу Умри, Джерри! - Валя Шопорова - Страница 13

Мой розовый замок,

Мой розовый замок стоит -

Он такой одинокий

Мой розовый замок,

Розовый замок горит,

Как его сотни копий.

Katerina, Intro©

Пришёл черёд сеанса, посвящённого празднованию Хэллоуина. Том ждал его с нетерпением, торопил время, не мог усидеть на месте. А как иначе! Ведь ему предстояло вспомнить не просто ещё один день, а настоящую вечеринку, на которой обещало сбыться чудо.

Тома даже не сразу удалось ввести в нужное состояние, слишком он взбудоражен был, крутился на кушетке, подскакивал и что-то спрашивал-уточнял у гипнолога; в груди трепыхалась птичка-душа.

Только после того, как месье Деньё резковато, но оттого очень доходчиво сказал, что если он не успокоится, ничего не получится, и его отправят обратно в палату, Том притих, втянул голову в плечи. Было не страшно, просто волнительно до того, что ещё чуть-чуть и закружится голова.

И когда сознание размягчилось, расступилось, открыв доступ в подсознание, из уст Тома полился рассказ о самом обычном дне, наполненном искристым, переходящим в мандраж, предвкушением и тайными приготовлениями к главному событию в жизни, потому что оно было первым.

Большая часть того судьбоносного, близкого и одновременно далёкого дня не заслуживала особого внимания. А когда рассказ подошёл к вечеру и побегу из дома, доктор Деньё превратился в слух и внимание, проверил ещё раз, пишет ли камера, потому что тайну, которая вполне могла сейчас раскрыться, обязательно нужно задокументировать. Потому что правде мало быть только в голове и на словах, ей нужен более объективный, а потому неодушевленный носитель.

Месье Деньё даже несколько разочаровало то, что Том благополучно добрался до нужного поселения, он полагал, что, возможно, именно по дороге с ним произошла беда, расколовшая личность надвое.

Призрачные улицы, сучишная собака и её неприветливая хозяйка. Всё на повторе и всё ново, Том заново погрузился в тот самый прекрасный день, переживал каждую секунду и эмоцию. Он не здесь, в красиво обставленном кабинете гипноза – он там, в последнем дне октября, ищет дом номер сорок четыре.

Нашёлся нужный дом. Немного неловкий разговор с Александером у порога, потому что эмоции зашкаливают и Том теряется, потому что, хоть мечтал об этом бесчисленное количество раз, не знает, как на деле действовать, как общаться. Не очень дружелюбная девушка с блёстками на скулах, проход в зал и далее, далее.

Доктор Деньё почти сразу понял, что не так всё сладко и над Томом просто решили поиздеваться, потому что он отличается от большинства – он дикий, как волчонок, и доверчивый, будто котёнок. Дрянное сочетание, из которого ничего хорошего выйти не может, рано или поздно таких котят жестоко пинают.

Но он, Том, ещё не подозревал, что приглашён в качестве бесплатного развлечения, не понимал яда в словах «друзей» и оскалов за их улыбками. Не видел, что они смеются не с ним, а над ним. До первого и такого страшного разочарования у него остались несколько часов, которые сейчас уместятся в минуты.

Когда повествование дошло до рвоты и съёмок на мобильные, гипнолог закрыл пятернёй лицо. Глупый, наивный мальчик! Даже жаль его стало отчасти, такие в современном мире не выживают. Но сочувствие не прожило долго и как обычно растворилось без следа, на всех сердечности не напасёшься, иначе рискуешь сам оказаться в палате, а не в белом халате.

И снова разочарование настигло доктора Деньё, когда Том сбежал с вечеринки, на которой так и не произошло ничего настолько страшного. А какие надежды на неё возлагались… как бы это ни звучало.

В реальности, как и там, в Ночь Всех Святых, у Тома по щекам текли редкие, концентрированно горькие слёзы, которые он пытался сдерживать, но не мог. Он крутился, бормотал то, что было в те минуты в голове, а потом затих, будто бы на самом деле заснул.

В голове было черным-черно: ни мыслей, ни чувств.

Месье Деньё подождал достаточно, внимательно смотря на пациента, но тот не произнёс больше ни звука, будто находился в подобии коматоза или действительно спал. Он предпринял попытку подтолкнуть Тома к продолжению рассказа, говорил правильные слова, задавал вопросы, и тот откликался, но после этого вновь замолкал, и только музыка лилась из колонок, не позволяя воцариться тишине.

Процесс вспоминания натолкнулся на преграду, пока ещё неясной силы и природы, обойти которую так сходу не удавалось. И, возможно, и не нужно было этого делать, Том поведал достаточно для одного сеанса.

«Один сеанс – один день», – напомнил себе доктор Деньё о том, что не надо спешить.

Он вывел его из транса. Том на протяжении нескольких секунд продолжал лежать, отрешённо смотря перед собой из-под полуопущенных ресниц – горькая память не могла мгновенно интегрироваться в сознание и лечь на своё место в голове. Затем он сел, стёр подсохшие дорожки слёз, провёл по волосам и глянул на ладонь, словно ожидая, что на ней должны были остаться следы ягодной водки, которую ему вылили на голову.

На душе было горько до того, что ныло меж рёбрами, сдавливало лёгкие от обиды.

«За что?», – стучало молоточком в висках, и лицо изламывало от боли, точно как тогда, в Ночь Всех Святых, когда всякая нечисть лезет из своих углов.

Гипнолог остановил взгляд на его лице: по краснеющим глазам и дрожащим губам было похоже, что прольются новые слёзы.

– Том, давай поговорим о том, что ты вспомнил, – проговорил он.

Том замотал головой, забрался на кушетку с ногами, обнял колени, закрываясь ими.

– Том?

Губы задрожали сильнее. Том стиснул зубы и даже задержал дыхание, чтобы не пустить наружу рвущиеся постыдные слёзы. Закрыл глаза. Хотелось исчезнуть отсюда и оказаться дома, где тепло и подвёрнутая нога не болит.

А нога и так не болит, потому что с тех пор прошли почти четыре года. От осознания этого стало ещё хуже, аж жилы на шее свело. Больно, горько, непонятно и невыносимо хочется убежать!

Решив не делать чужую работу, месье Деньё отправил Тома к психотерапевту. Но и с ним Том отказался обсуждать воспоминания о вечеринке, даже не говорил толком, что не хочет этого – больше молчал, сопел и сжимался в комочек. А когда доктор совсем достал своими вопросами и попытками разговорить его – сорвался и развёл истерику, чтобы от него отстали.

Тома отвели в палату. И в окружении чужих, холодных цветом стен, которые подменяли ему дом, он лёг на кровать и, вжавшись лицом в подушку, разревелся. Даже когда никто не видит, за свою слабость было стыдно, но сдерживаться уже не осталось никаких сил. Только камеры безучастно фиксировали его боль и надрывные вздрагивания худеньких плеч. Том так и не обратил на них внимания, потому что всё ещё думал, что находится в обычной больнице – там ведь не должно быть камер, а правду ему пока не сказали.

«За что они так со мной?» – этот вопрос не переставал звучать в голове, им болело и плакало открытое сердце, в которое вероломно вонзили стрелу те, кому он верил, с кем хотел разделить мечту.

Невыносимо больно и обидно, когда умирает мечта, в которую ты так отчаянно верил. Её обугленные обломки жгли душу, заполняли токсичным, удушающим дымом.

Том шмыгнул носом, зажмурился что было сил. Так хотелось не плакать.

Вскоре к нему зашла мадам Айзик, мягко предложила:

– Том, давай поговорим?

– Я не хочу, – сдавленно ответил в подушку парень.

– Тогда хотя бы скажи, пожалуйста, почему ты плачешь?

– Я не хочу, – повторил Том, повернув голову вбок. – Уйдите, пожалуйста.

Поговорить он хотел бы только с папой, поплакаться ему, зная, что тот точно поймет, поддержит и утешит, повиниться в том, что ослушался – и вон, что вышло. Но папы не было рядом.