Читать книгу Офицер по связям с реальностью - Варвара Рысъ - Страница 4

Он позвонил едва она вышла из метро:

– Я так соскучился, – сказал он каким-то не знакомым ей голосом. Не только голос – и смысл непривычный: он никогда не говорил о чувствах. – Ты так быстро убежала…

– Мне тут кое-что сделать ещё надо, – тоном непробиваемой дружбы ответила Прасковья.

– Ты придёшь ко мне? – спросил он тем же странным голосом.

– Ну, конечно, мы встретимся, – Прасковью всё больше удивлял его тон. – Только завтра я занята: у меня встреча насчёт работы.

– А послезавтра я занят, – огорчился Богдан. – Давай в четверг. Приходи ко мне в гости. Придёшь? – спросил он тем самым, незнакомым, голосом. – Я мясо пожарю, – он говорил уже как обычно.

– При…ду, – озадаченно ответила Прасковья. «А зачем?» – засомневалась тут же. И внутренне махнула рукой: будь что будет.

– Отлично! Сейчас позвоню мяснику, закажу самые сочные стейки, – обрадовался Богдан.

Прасковья не обманула: ей, в самом деле, как будто предложили работу. На радио. Находить людей для спора по какому-нибудь важному вопросу. Для начала – просто созваниваться с ними, а потом встречать «гостей» и вести их наверх. В этой функции был привкус оскорбительности. Помещалась эта контора на задах промзоны, куда ещё фиг доедешь. Как всё-таки необъятна Москва! Вроде прожила в ней почти шесть лет, а всё удивительно. Даже и не подозревала о существовании этого района. Насчёт денег – как-то уклончиво: очевидно, на съём квартиры не хватит. Но твёрдого «нет» она не ответила – сказала: подумает.

А чего думать? У себя дома хоть житьё бесплатное, и мама всяко супцу плеснёт. А тётя Зина ещё и постирает-погладит. Зина очень любила Прасковью, хотя виду не подавала и обращение имела суровое. Но при этом старалась сделать «добренькое»: постирать руками в шампуне шерстяной свитер и разложить на полу на полотенце, связать варежки под цвет берета, укоротить джинсы. Была Прасковья Зине вроде дочки – за неимением своих детей. Зина и статьи Прасковьины собирала в коробке из-под сапог. Гордилась. Но вслух говорила: во всём должен быть порядок. Коробка, обклеенная остатками обоев брусничного цвета, теми же самыми, что стены, стояла в готовности на комоде. Вот возьмёт коробку и отправится наниматься в «Гласность».

Прасковье остро захотелось стряхнуть с себя Москву, МГУ, журфак, все пустые хлопоты и надежды, с этим связанные, и – в родной городок. «А ты мне, улица родная, и в непогоду дорога!». Была в стародавние времена такая советская песня.

Однако через два дня после того, как твёрдо решила возвращаться в свой городок, поехала к Богдану в гости. Она понятия не имела, где он живёт, один или с кем-то – в общем, ничего не знала. За время знакомства они обсудили множество философских, исторических, геополитических, экономических и разных других вопросов, а вот о простом и житейском как-то не говорили. Она, в сущности, ничего о нём не знает. Вернее так: знает, и в подробностях, как он относится к Игнатию Лойоле и почему не любит Блока, которого ценит она. А вот где и как живёт – не знает. Вот теперь и узнает. Богдан дал адрес, она вбила в Яндекс и отправилась. Воображался солидный сталинский дом, может, даже с аркой до третьего этажа, послевоенной постройки. Такие ей очень нравились. Наверное, в тогдашней архитектуре это была аллюзия на триумфальную арку. Может, у него папа был генерал. Или лучше дедушка – да, пускай будет дедушка-генерал, герой Великой Отечественной войны. Правда, он об этом никогда не говорил, но ей так хотелось думать. Знала только, что отец его был военным и родители его погибли в какой-то авиакатастрофе в горячей точке.

Оказалось иное: древний, довольно облупленный, но очень крепкий дом в Китай-городе. Даже с улицы видно, какие толстенные стены. Рядом несколько похожих домов, напротив – садик с лавочками. Деревья уже вот-вот распустятся. «Жаль, нет сирени», – подумала мимолётно: она любила сирень, у них было общим счётом пять сортов, а уж сколько кустов – никто и не считал. На одном кусте отец привил целых три сорта. Получилось интересно: один куст, а на нём белые, сиреневые и чернильно-фиолетовые цветы. Здесь такая сирень была бы очень кстати. Прасковья никогда не бывала в этом районе, хотя странно: на первом курсе много бродила по Центру, особенно по переулкам.

Позвонила Богдану. Он тотчас выбежал. Красивый, в чёрной майке с золотой непонятной эмблемой и в резиновых сабо Crocs. Прасковья, верная Рининой мудрости, сразу взглянула на ноги и тотчас поняла: именно Crocs, а не что другое. Не бог весть какая дороговизна, но Прасковья себе не купила для хождения в общежитский душ. Зачем? Если можно в три раза дешевле.

– Пойдём! – Богдан словно слегка задыхался. Отросшие кудри его растрепались, щёки чуть раскраснелись и казался он совсем молодым.

Квартира оказалась на первом этаже, вход со двора, притом только в его квартиру. А с улицы – есть и нормальный подъезд, хотя и обшарпанный: там другие квартиры. Получалось, что у Богдана вроде как отдельный домик, даже с собственным малюсеньким двориком.

Квартира поразила Прасковью непохожестью на все дотоле виданные и одновременно сходством с родным домом. Стены – настоящий древний кирпич, вроде как в стейк-хаусе, где отмечали её день рождения. Электропроводка – поверху, как у них в доме. Полы – деревянные доски, тоже как у них. Только у них крашенные в коричневый цвет, а у Богдана – некрашеное дерево. Печка. Но не белёная, как у них, а покрытая белым кафелем.

– Действующая? – спросила Прасковья.

– Конечно, – кивнул Богдан.

При этом кухня по нынешней моде совмещена с гостиной. Гостиная, впрочем, совсем небольшая. А может, так кажется из-за тёмных кирпичных стен. В качестве журнального столика – две паллеты, поставленные одна на другую и окрашенные в белый цвет.

– Сам красил? – спросила Прасковья.

– Это мой приятель притащил и окрасил, – улыбнулся Богдан. – Надоедят – пойдут на дрова. Ты располагайся, руки помыть – там, а я пойду жарить стейки: это быстро, минут десять.

Прасковья села на диван, не обнаружила на паллетах ничего достопримечательного и пошла побродить по квартире. Кстати, и руки помыть. Туалет с узким окном и старым, рассохшимся шкафом. А ванны нет – только душевая кабина, как у неё в родительском доме, впрочем, кабина очень просторная. Сливной бачок наверху, для слива надо дёргать цепочку. Очень чисто. Интересно, у него всегда так чисто или ради визита дамы?

Квартира не велика, но впечатляет ухоженностью и приятной пустоватостью: ни одной лишней вещи. Ничего похожего на холостяцкое логово. На стене гостиной две репродукции Кустодиева – Масленица и что-то из провинциального быта. Очень похоже на её родной городок. Поскребла картину ногтем: настоящая живописная копия. Если на заказ, дорого, наверное. Забрела в спальню. Там – широкий матрас на ножках, накрытый клетчатым жёлто-рыже-коричневым пледом, за ним на полу тоже картина, повёрнутая лицом к стенке. А выше картины – небольшое окно, выходящее во двор, который не успела разглядеть, когда шли. Выглянула. Двор замкнутый, с маленькой клумбой, обрамлённой кирпичами, поставленными углом вверх. На клумбочке крокусы и готовые цвести тюльпаны. Оконная рама не пластмассовая, а деревянная, старинная, с форточкой. При этом не развалина, а вполне хорошая и опрятная, окрашенная ярко-белой масляной краской. Кусок комнаты отгорожен тёмно-серой клеёнчатой занавеской со стильными дырками, обрамлёнными золотистым металлом. Сквозь дырки пропущена штанга, на которой и висит занавеска. Вероятно, это и есть та самая гардеробная, без которой Рина, по её словам, просто не представляет себе жизни. А на самом деле, обыкновенный чулан. Быстренько убралась из спальни: неудобно всё-таки лезть к чужому человеку в опочивальню без приглашения.

Рядом ещё дверь, ведущая неизвестно куда. Прасковья заглянула: то ли сарай, то ли чулан огромного размера с двумя немытыми окнами. Похоже, место это никто никогда не ремонтировал.

Рядом со спальней – кабинетик: скорее всего, когда-то это была единая комната в два окна, впоследствии разгороженная. Перегородка оклеена зелёными обоями в мелкий цветочек. Прасковья села в необычайно удобное крутящееся рабочее кресло. Кожаное и наверняка очень дорогое. Кожа – рыжая и словно слегка мятая. Пожалуй, самая породистая вещь во всей квартире. Интересно, что сказала бы Рина? Стол, похоже, старинный, а попросту говоря – очень старый, довольно обшарпанный, кое-где поцарапанный. Рядом стеллаж с книгами, забавный, самодельный: стойки из старой, местами ржавой водопроводной трубы и доски-полки. Стеллаж был заполнен разномастными книгами и уходил вверх, а потолки тут высокие. Удивительно, но у них дома почти такой же стеллаж. Сделал отец в незапамятные времена. Прасковья стала рассматривать книги. Мама говорит, что человека лучше всего характеризует его библиотека. Или её отсутствие, как ныне всё чаще случается.

Потом за книги принялася.

Сперва ей было не до них,

Но показался выбор их

Ей странен. Чтенью предалася

Прасковья жадною душой;

И ей открылся мир иной, – иронически продекламировала она самой себе.

Однако нет, мир иной не открылся, хотя выбор, конечно, очень странный: книжки были на самых разных языках, иные даже на арабской вязи, которые надо листать наоборот, с конца. А по-русски – статистические справочники, что-то по программированию. Ещё по программированию – уже на английском. Из знакомых – дореволюционное издание Ле Бона «Психология масс», Токвиль по-французски; она не сразу сообразила, что Tocqueville – это и есть Токвиль, автор читанной когда-то «Демократии в Америке». Но тут был «Старый режим и революция»; этого она не читала, хотя, конечно, слышала. Потом словари Даля и Ушакова в четырёх томах, да ещё дореволюционное собрание сочинений Карамзина с ятями и твёрдыми знаками. Остальное – незнакомое. Что-то знакомое, может быть, было ещё – выше, но не на кресло же становиться, а ни табуретки, ни лестницы не было. «Лорда Байрона портрет» тоже отсутствовал. Вместо него висела фотография мужчины в стиле 30-х годов, в круглых, по тогдашней моде, очках. Из лордов присутствовал лорд Кёрзон, вице-король Индии – в виде биографической книги на английском.

За окном нарисовался абсолютно чёрный, крупный и очень пушистый котяра. Прасковья открыла окно, и кот не торопясь, изящным кошачьим движением ступил на подоконник и улёгся на нём, обогнув себя хвостом.

Из кухни меж тем уже доносился неповторимый дух жареного мяса, от которого текли слюнки. В дверях возник Богдан:

– Кушать подано!

Кот без суеты соскочил с подоконника и пошёл вслед за хозяином. Запрыгнул на паллеты, улёгся.

– Это мой кот Насилий, – представил Богдан.

– Насилий? Какое двусмысленное имя! – засмеялась Прасковья.

– Совершенно не двусмысленное – вполне односмысленное. – Раньше его звали Василием, Васькой. Он ко мне сам пришёл, ну я и назвал его Васькой. Мы с ним подружились.

И вот однажды неурочный звонок в дверь, открываю – разгневанная соседка. Заявляет, что мой Василий изнасиловал, именно так: изнасиловал, её породистую кошечку и теперь она принесёт беспородных котят. Я всячески извинялся и каялся за дурное воспитание кота, на следующий день в качестве алиментов купил целый ящик корма «Феликс». Однако скандал в благородном семействе закончился неожиданно счастливо: котята-бастарды оказались такими красавцами, что моя Наталья Владимировна распродала их в качестве породистых – какой-то новой породы. Именно не раздала, а продала. Мне предлагала задаром одного: якобы мне, как владельцу кота, полагается один из приплода. Оказывается, есть такое правило среди кошатников.

– Что ж ты не взял?

– Подумал, что мне ещё рано становиться старой девой с кучей котов. А Василий после этого инцидента был переименован в Насилия, это Наталья Владимировна придумала. Когда я уезжаю, она Насилия кормит. Во всём прочем он на вольном выгуле: поел – и во двор. Обычно на всю ночь уходит. Недавно принёс мне крысу: у нас хорошие, товарищеские отношения.

Прасковья взяла Насилия на руки. Он был радикально чёрен всеми частями тела без изъятья, включая нос и ладошки. Нос был покрыт нежной-нежной и короткой-короткой шелковистой шёрсткой, очень приятной на ощупь.

5.

Стейки с жареной картошкой и салатом из свежей редьки с морковью были выше всяческих похвал. Даже лучше, чем в стейк-хаусе. Стол – без скатерти, из двух толстых старых досок на железных, грубо сваренных опорах. Посуда обычная, белая, опалового стекла, такая в «Магните» продаётся. И при этом – идеально чистые и глаженые льняные салфетки, как в ресторане. Прасковья любила лён, где-то читала, что цветок льна мистически связан с её именем. Но даже когда этого не знала – лён всё равно любила. Что может быть лучше прохладной льняной простыни!

– Слушай, сколько языков ты знаешь? –полюбопытствовала опасливо.

– Да в общем, несколько, в разной степени, – скромно ответил Богдан.

– Ну, сколько? – настаивала Прасковья.

Он пошевелил пальцами, считая:

– Пожалуй, семь.

– С ума сойти! – изумилась она. – Знание языков свыше общепринятого минимума по английскому было для неё недостижимостью №2 после похудения. Великие люди сорок второго размера, знающие три языка – вот идеал. За то и другое их всюду берут, и они делают головокружительную карьеру. Но чтобы семь…

– И арабский знаешь?

– Знаю, и довольно прилично, – кивнул Богдан. – Да ты ешь, ешь. Или не нравится?

– Очень нравится, – ответила Прасковья с набитым ртом. – А правда, что арабский трудный, какой-то уму не постижимый? – спросила, прожевав.

– Вовсе нет, – рассмеялся Богдан. – Грамматика очень логичная. А слова – ну, слова учить надо. Неприятность в том, что он очень разный в разных странах, но привыкнуть можно. Зато это открывает доступ к большой культуре и помогает в дальнейшем в изучении и персидского, и дари, и пушту, и урду: там множество арабских слов.

– Тебе нравится Кустодиев? – спросила, чтоб переменить тему. А то вдруг спросит, какие языки знает она. А она, по правде сказать, кроме минимальной способности объясниться по-английски, ничего не знает. Впрочем, преподаёт она английский двоечникам очень успешно, но это совсем не связано с реальным знанием языка. Лучше уж о Кустодиеве.

– Да, – закивал он. – Кустодиев очень нравится. Можно сказать, мой любимый художник.

– Мне тоже нравится, – согласилась Прасковья. – У нас дома есть здоровенный альбом Кустодиева: выпускники маме подарили. Очень похоже на мою родину. У нас там сохранился кремль. И это не просто памятник – он живой, там люди живут. И я живу в самом центре, почти в кремле. А сзади у нас река. Может, съездим когда-нибудь.

– Конечно! – обрадовался Богдан.

– Вот зацветёт сирень… – неопределённо пообещала Прасковья.

Потом Богдан быстро и изумительно опрятно убрал со стола и расставил белые кружки на паллете – журнальном столике. Чай был прекрасен, хотя это был именно чай и больше ничего, безо всяких отдушек. Рыжий и ароматный. И свежайшая белёвская пастила.

– Нравится? – спросил Богдан. – Этот чай мне подарил мой друг сингалец, прямиком со Шри-Ланки. Я люблю хороший чай.

– Сингалец – это кто? – удивилась Прасковья.

– Цейлонец по-старому. А язык их называется сингальским. А остров – Шри-Ланка.

– Шри-Ланку знаю. А что он тут делал?

– Учился. Затем уехал к себе и потом вернулся. С мешком чая. Хочешь тебе отсыплю, будешь заваривать в общаге. – Богдан уже вытащил из шкафа целую наволочку чая. Узоры на ткани были красивые и затейливые, наподобие мандал, которые иногда раскрашивает тётя Зина; говорит, помогает от нервов. Хотя с чего, казалось бы, нервничать пенсионерке?

– Нет, не надо, у нас всё вкусное мигом растаскивают. Ты не жил в общаге, не знаешь тамошних нравов.

– Ну, не совсем не жил… – возразил Богдан, но тему эту не продолжил.

За чаем Прасковья рассказала о своих хождениях за работой.

– И всё – пустые хлопоты, – заключила она, попирая Ринину базовую мудрость: никогда не говорить плохого о себе, а всегда представлять себя успешницей и победительницей. Но Богдану хотелось сказать правду, и она сказала:

– Никому мы ни на фиг не нужны.

– Не говори так, – серьёзно произнёс Богдан и впервые за всё время знакомства взял её за руку. – Ты мне нужна. Очень нужна. Ты даже не представляешь, как нужна. Выйдешь за меня замуж? – Он стиснул её руку. – Я тебя очень, очень люблю и всё, что смогу – сделаю, чтобы тебе было хорошо. – Он глядел на неё испуганно и умоляюще, что совсем на вязалось с его всегда уверенно-весёлой манерой.

Прасковья застыла. Она была ошеломлена. Она ожидала чего угодно, но не формального предложения руки и сердца в стиле старинного романа.

Как ни ничтожен был её собственный любовный опыт, она была твёрдо убеждена, что ТАК не делают. Нигде не делают – ни в фильмах, ни в жизни. Особенно красавцы. Да и не красавцы тоже не делают. Не бывает ТАК. Как бывает? Ну, как-то по-другому. Сначала люди долго живут вместе, строят отношения, как нынче принято выражаться, иногда у них даже родится ребёнок и только потом… А так вот с бухты-барахты… Но если Богдан всерьёз, то это, чёрт побери, решает многие проблемы. Выйти замуж за достойного парня, поселиться в этой красно-кирпичной квартирке – это ж замечательно, лучше не бывает! Об этом она и мечтать не смела. Он ей, безусловно, нравится, приятен и симпатичен, он хороший друг, а насчёт любви… Вон ей уж двадцать три, а никакой любви ни разу не случилось; может, её и на свете-то нет. «Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле». А что красавец – не виноват же он в этом!

Упустить такой случай – глупее не придумаешь. Она решительно пересела с кресла к Богдану на диван и обняла за шею. Шея была крепкая и губы тоже крепкие и чётко обрисованные, а щека приятно шершавая. Они долго и нежно целовались, но ни на что большее Богдан не притязал.

– Так значит, выйдешь за меня? – он целовал её руки. – Какие красивые ручки. – Руки у неё белые и мясистые, как у кустодиевской купчихи. В принципе недурные, но ей всегда казалось – несовременные. Но тут впервые подумала: «А ведь и впрямь красивые!».

– Надо украсить, – поцеловал Богдан запястье с внутренней стороны. Сходил в кабинет, принёс и надел ей на руку золотой браслет, очень странный и красивый, тонкой работы. На браслете вились змеи, зыбились пирамиды, растения сплетались в непонятные надписи. Его хотелось рассматривать.

– Что это? – удивилась Прасковья. – Это что-то значит?

– Значит, что я тебя люблю, – отвечал Богдан целуя её лицо, руки, шею. – А браслет – магический. Есть мнение, что он – оберег. Способствует возвышению женщины, которая его носит, и одновременно оберегает её ото всех превратностей судьбы; только носить надо, не снимая. Он издавна хранился в нашей семье, переходил по женской линии, но поскольку сестры у меня нет, достался мне, и я решил отдать его той, которую полюблю.

– Он арабский? – догадалась Прасковья.

– Восточный, – подтвердил Богдан.

Затем Богдан пристроился на ковре возле её ног, положил голову ей на колени. Она перебирала его роскошные кудри, на которых не тает снег; он целовал её руки в кустодиевском вкусе, прижимался к ним лицом. В таком идиллическом виде они просмотрели вечерние новости по старому-старому телевизору, который Богдан толком не помнил, как включить. Прасковью это удивило, и он пояснил:

– Этот аппарат мне принесла та самая моя приятельница Наталья Владимировна, кошатница. Я вовсе не интеллигент, презирающий телевизор, я смотрю главные новости и ещё кое-что, но по привычке на ноутбуке. Вышло так, что я чинил-чинил старушкин древний компьютер, и мне это надоело, ну я и подарил ей свой старый, но в высшей степени рабочий ноутбук. Я часто их меняю: это единственные boys’ toys, которые мне нравятся. Ну а Наталья Владимировна, заметив, что у меня нет телевизора, притащила мне свой. А себе купила панель устрашающих габаритов. Я таким представляю оруэлловский «телекран».

– А как же автомобили и часы – в смысле boys’ toys? – спросила Прасковья, вспомнив Ринины статьи о нравах современных мужчин и гламурной жизни.

– Это – нет! – тряхнул кудрями Богдан. – Совершенно не цепляет. Разве что военные автомобили – не стилизация, естественно, а настоящие. Некоторые из них – живые. Они, как верный конь, могут иногда спасти своего хозяина. Вообще, военная техника завораживает. Вот это подлинно boys’ toys.

– Но они же для убийства! – поёжилась Прасковья.

– Это верно, – согласился Богдан. – Но убийство, к сожалению, неотъемлемая часть этого мира.

– Это ещё почему?

– Ну как… Идёт непрерывная мировая борьба – за территории, за ресурсы, просто за некое иррациональное преобладание, цивилизационное доминирование, и очень часто она выливается в горячую форму. Вообще, идеально, чтобы население противника само себя уничтожало – без лишнего грохота и радиоактивного заражения местности. Над этим работают. Но мне кажется, что всё-таки без классической горячей фазы не обойтись. Ялтинский мир кончился, идёт активный передел территорий и сфер влияния – и просто так его не осуществить. Пытаются, но я не вижу, как.

Сейчас пытаются как-то обойтись без горячей фазы, обработать население, заморочить, в общем, сделать так, чтобы гарнизон крепости сам открыл ворота и впустил захватчиков как дорогих гостей. Иногда это удаётся. Именно так у нас и случилось в Перестройку. В столицу вошли враги, и все их приветствовали. Забавно, что моя любимая кошатница до сих пор верит, что американцы нас спасли своей гуманитарной помощью от неминучей погибели. Она сама помнит, как однажды получила мешочек риса и, кажется, мороженые куриные ноги. А что благодетели вывезли на миллиарды долларов – это так, пустяк. Она не то, что не верит, а как-то не воспринимает.

– Ты с ней споришь? – спросила Прасковья.

– Ни в коем случае, – улыбнулся Богдан. – Невозможно спорить с человеком, уверенным, что земля плоская и стоит на трёх слонах. И потом – зачем? Обычно мы говорим о котах и компьютерах. Вернее, об её компьютере, который начинает барахлить, когда она к нему лишь только приближается. Я его починяю, к этому она относится с суеверным почтением, а я наладился играть роль туповатого и ограниченного технаря. А она – мыслящая интеллигентка, очень информированная, следящая за повесткой, отвергающая российскую пропаганду. Ну и Бог с ней, главное – она добрая, домашней еды мне приносит, жалеет, что я сирота, это даже трогательно.

– А со мной какую ты роль играешь? – с лёгкой насмешкой спросила Прасковья.

– С тобой, – он поцеловал её кустодиевскую руку, – я с максимальным приближением играю роль самого себя. Меня иногда это даже пугает: ни с кем другим такого приближения никогда не было.

– А скажи мне, туповатый технарь, ты считаешь, что будет война? – Прасковья даже поёжилась от собственных слов.

– Война идёт, – проговорил Богдан, как об очевидном. – Вопрос, как всё это будет развиваться дальше и как выглядеть. Войны ведь очень многообразны. Ты наверняка читаешь англоязычные СМИ (Прасковья не согласилась и не опровергла: англоязычную прессу читала только для занятий по английскому). Значит, ты не могла не заметить, что слово war они используют очень широко: каких у них только войн нет – вплоть до тресковых – cod war. А есть выражение military war – по-русски и не скажешь. Военная война? Так они обозначают горячую фазу борьбы. Что-то мне подсказывает, что без military war не обойтись. И очень скоро, в пределах года. Ужасно не хочется, – он поцеловал её руку, – но вполне вероятно. Впрочем, и для борьбы за мир надо быть хорошо вооружёнными. Прямо-таки до зубов. Кстати, я не вижу борьбы за мир. Говорят, сорок-пятьдесят лет назад это было большое движение. А сейчас – ничего. Это плохой знак. Впрочем, как я понимаю, финансировалось это самое движение сторонников мира во всех странах Советским Союзом, а теперь не финансируется.

6.

–Что же будет с нами? – проговорила Прасковья задумчиво.

– С нами? Бог весть… Единственное, что могу твёрдо обещать – что буду любить тебя до самого конца, до последней секунды. Я понимаю, звучит несовременно, по нынешним временам даже глупо. Наверное, так говорят профессиональные обольстители и брачные аферисты, – он улыбнулся, показав свои сплошные белые зубы. – Но это так: до последней секунды, – закончил он серьёзно. – И дальше, наверное, тоже…

– Откуда ты знаешь? – Прасковья взъерошила его кудри.

– Ниоткуда. Это априорное знание. Может, из прошлой жизни. Я любил тебя всегда; наверное, во всех прошлых жизнях, а потом просто встретил, нашёл. И сразу понял, что ты – это ты.

– Когда понял? – удивилась Прасковья.

– Сразу понял. Ну, пока мы с тобой дошли от твоего факультета до метро – точно понял.

– А почему никогда ничего не сказал, ничем не обнаружил? – изумилась она.

– Не знаю… Ужасно боялся, что сделаю или скажу что-то не то – и всё обвалится, ты уйдёшь. И ничего не будет. Как тогда жить? А так – я был счастлив, что вижу тебя, что говорю с тобой, что мы проводим время вместе. Когда ты убежала от меня в метро, мне показалось, что всё кончилось, что я совсем не нужен тебе, что надоел… Я стоял на площадке перед входом в метро и не знал, что делать. Поверь, я редко не знаю, что делать. Обычно знаю, я очень мало Гамлет. Потом зачем-то дошёл до Метрополя и стал звонить тебе. Было ощущение, что, если не ответишь – я умру.

– А мне показалось, что это я тебе надоела, – улыбнулась Прасковья.

– Спасибо, конечно, но … я же понимаю, что это невозможно, – он потёрся лбом об её ладонь.

– Нет, правда, – настаивала Прасковья. – А как тебе удалось ни разу не обнаружить за четыре месяца, что я тебе чем-то интересна, нравлюсь?

– Не знаю… Видишь ли, я получил довольно строгое воспитание. Центральным пунктом в нём было самообладание, умение держать себя в руках. Помню, отец не раз говорил мне: тебе холодно, больно, грустно, страшно, обидно – ты не должен этого показывать. Веди себя ровно и приветливо – вот всё, что от тебя требуется.

– Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои, -

Задумчиво проговорила Прасковья. – Может быть, это и верно, но сегодня, ты знаешь, считается, что надо чувства, наоборот, обнаруживать. Даже плакать, орать и т.п.

– Да, я слышал. Но в этом мне всегда виделось что-то одновременно бабье и подзаборное – свойственное низшим классам. Фильмы, ток-шоу, где все орут – всё это формирует разнузданность. Мне это, признаться, противно.

– Знаешь, у меня было что-то похожее, – она накрутила его кудрявую прядь на палец. – Ты мне нравился, даже очень, но казалось: раз ты не делаешь первого шага – ну, значит, и я не могу. Я же девушка. А девушка должна быть скромной – этому меня учила бабушка. Ну а раз так – значит, не надо, значит, ничего не возможно, значит, ничего этого нет. Примерно так было.

Они ещё долго сидели на диване и целовались, потом ещё раз пили чай – на этот раз с простенькими конфетами «Коровка», которые ей нравились с детства, и ей это показалось добрым знаком. Он рассказывал ей что-то о Пакистане, рассказывал, как всегда, интересно, но она почти не понимала. Ей было тепло и уютно, а дом Богдана настолько слился с её родным, таким похожим, домом, что она толком не понимала, где находится.

А дальше произошло уж совсем невообразимое, неприличное, шокирующее и идущее вразрез со всеми нормами и принципами современного этикета: Богдан, вместо того, чтоб оставить её ночевать, галантно подал ей жакет, они в каком-то забытьи вышли на улицу и направились по обычаю к метро – на этот раз к Лубянке. Было довольно поздно, но народу было много, публика гуляла, радуясь первым тёплым дням.

– Парасенька, давай прямо завтра сходим в ЗАГС, подадим заявление, ладно? Мне очень-очень хочется, чтобы мы поженились. Заявление, кажется, можно подать онлайн, но давай сделаем это лично, это будет лишний повод встретиться. – Она прижалась к его руке.

– Мне ещё надо тебе нечто важное рассказать о себе, но сейчас, прости, не могу, слишком много впечатлений. Люби меня хоть чуть-чуть, и я буду безмерно благодарен тебе всю жизнь, – он обнял её за плечи. И вдруг:

–Простишь ли ты меня?

– За что? – изумилась она. – Ты что – хочешь признаться, что был женат и у тебя трое детей?

Он рассмеялся и поцеловал её в макушку.

– Нет, эту сторону жизни я пока не освоил. Надеюсь, освоим её вместе. Но видишь ли… – он снова стал серьёзен. – Мы ещё поговорим, но моё положение ненадёжно, вся жизнь ненадёжна. Ты могла бы, ну, как говорили в старину, сделать лучшую партию. Ты же такая красивая, умная, необыкновенная – ты одна такая на свете. Ты – настоящая. По сравнению с тобой все остальные – компьютерная анимация. Они – цифровые, а ты, может быть, последняя – настоящая. Ты себя недооцениваешь и не понимаешь до конца. А я вижу, потому что люблю тебя.

Прасковья находилась в не проходящем изумлении, похожем на оцепенение. «Может, и правда, что-то такое во мне есть… – удивлялась она. – А что такое он должен рассказать о себе? Да ну, пустяки какие-нибудь! Что он работает в спецслужбах? Эко дело!» – лениво подумала она. У метро остановились.

– Может, проводить тебя до твоей общаги? Поздно уже, – проговорил он.

– Нет, ты правильно сказал: слишком много впечатлений, – она прижалась головой к его груди. – Иди домой, мне хочется побыть одной.

– До завтра, любимая. Мне, по правде сказать, тоже хочется побыть одному.

Они поцеловались лёгким касанием в щёку. И она, как обычно, уехала в родную общагу.

Назавтра они договорились идти подавать заявку в Грибоедовский дворец бракосочетания. Этот, как теперь принято говорить – культовый, ЗАГС, оказался самым близким, доступным, можно сказать, районным. Определённо произошёл какой-то сбой программы. Может, и с работой так получится? Может, и не нужно будет добиваться и пробиваться, а оно придёт само? Было тревожно и непонятно. Чтоб не сглазить, она не сказала соседкам по комнате, что выходит замуж. Браслет зачем-то сняла и спрятала в потайное место, а потом, вспомнив, что его надо носить постоянно, снова надела и в нём легла спать. «Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет» – вспомнила Прасковья, засыпая. Гончаров «Обломов».

Им назначили день бракосочетания – 1 июля, четверг. Самый дефицитный день – пятница или суббота, а им – всё равно, четверг так четверг. Когда вышли из дворца бракосочетания, на Прасковью снизошло сонное утомление, наверное, понизилось давление, которое у неё и так было низким; подобная сонливость у неё иногда бывает перед дождём. Но тут дождя вроде не ожидалось. Ей показалось, что и с Богданом было что-то вроде этого. Зашли выпить кофе, чтобы взбодриться.

– Ну что, честным пирком да за свадебку? – улыбнулся Богдан, когда уселись за столик.

– Чего? – не поняла Прасковья.

Богдан рассмеялся:

– Как будем всё это организовывать?

– Мне всё равно, – честно ответила она. Ей, в самом деле, было всё равно. Главное – они женятся, а как – какая разница? Богдан поцеловал её руку:

– Ты будешь смеяться, но и мне всё равно. Может, обвенчаемся? Мне бы хотелось, если ты не против.

– А ты православный? – спросила Прасковья из глубины своей сонливости.

– Да, – ответил он. – Писание знаю прилично. В детстве ходил в православную школу.

– Как Том Сойер? – улыбнулась она.

– Не совсем. Том Сойер ходил в воскресную школу, а моя была общеобразовательная при монастыре. Словом, к венчанию морально готов.

– Я даже не знаю… – засомневалась Прасковья. – Я вроде верую, но в церковь практически не хожу. А потом… там, наверное, нужно обязательно в белом платье с фатой, а я не хочу.

– Почему?

– Ну, видишь ли… Белое, да ещё длинное – полнит.

Богдан расхохотался:

– Ecce femina!2 Главное – чтоб не полнило. – Он привстал и поцеловал её в голову. – Я не знаю, какие там в церкви порядки, но мне кажется, можно в любом платье. Чисто логически рассуждая: крестьянки же венчались в народной праздничной одежде. Белое платье с фатой – это, как я понимаю, нечто европейское. Словом, как скажешь – так и сделаем. Мне достаточно регистрации в ЗАГСе, но плюс венчание – как-то надёжнее что ли, – он улыбнулcя извиняющейся улыбкой. – Пусть нас Бог соединит. Я в Него верую, так что никакого лицемерия и даже пустой формалистики тут нет.

Прасковья не имела по этому поводу никакого мнения. Её всегда слегка раздражали современные богомольцы: нацепят платочек и айда куличи святить. Их соседка – такая богомолица. А сама двух мужей со свету сжила и за зятя принялась. Рина, между прочим, тоже аттестует себя очень верующей, а сама, кажется, не то, что Библию – Евангелие-то не открывала. А уж на её рассказы о личной жизни покраснела б вавилонская блудница. Но это у неё проходит по разным ведомствам – вера и интенсивная личная жизнь. Впрочем, нельзя исключать, что Рина не один раз наврала на себя в целях селф-промоушена. С неё станется. Сегодня ведь не важно, плохое о тебе говорят или хорошее: главное, чтоб говорили. Да и непонятно, что теперь плохое, а что хорошее.

Решили так: в четверг они расписываются, потом обедают со свидетелями в том самом стейк-хаусе – и всё. Многочисленных друзей, как выяснилось, ни у неё, ни у него нет, так зачем тратиться понапрасну? Прасковье очень не хотелось вводить его в траты; Ринина центральная, базовая мудрость, что мужик должен на тебя тратить, тратить и тратить, ей не нравилась. Лучше всего было б зарабатывать на равных, но – увы. Пока. Но она будет стараться.

На следующий день после регистрации они с утра поедут к родным Прасковьи – там, в доме и в саду, развернётся основная гулянка. Отец сколотит стол, молодой муж будет жарить мясо, Зина выставит домашнюю выпечку и «консервацию», в которой она большая мастерица… Только бы не было дождя. Придут школьные подруги, учителя из родительской школы, соседка – та самая, благочестивая – Алевтина Петровна. А кстати. Если будет дождь, можно переместиться к Алевтине под навес. У них там колоссальный навес, вполне человек двадцать поместятся. Устроил его покойный муж, мелкий, бессловесный мужичонка, впрочем, рукастый, как почти все, кто родился и жил в частном секторе. Алевтина всё пилила-пилила своего мужика по поводу навеса, и в конце концов он его соорудил и вскоре помер. Может, таково было его призвание на Земле – сделать навес? А навес оказался довольно бесполезным – только место занимает. Теперь Алевтина выносит мозг зятю, чтобы переделал навес в сарай. А зачем ей сарай, когда один уже есть? В 90-е годы, когда у них были козы – тогда понятно, а теперь-то зачем? Зато навес может пригодиться для Прасковьиной свадьбы.

Так решила Прасковья, решила за родителей, которые о её свадьбе – ни сном, ни духом.

– Я так полагаю, надо съездить к твоим родителям, ты меня должна представить. Надо получить благословение – верно? Давай сделаем это поскорее, похоже, мне предстоит внеплановая командировка, – настаивал Богдан.