Читать книгу Суд - Василий Ардаматский - Страница 8

Войдя в дом с налаженной комфортной жизнью, Горяев охотно стал ее рабом. Целыми вечерами просиживал у телевизора. Смотрел главным образом футбольные матчи да разве еще эстрадные концерты, когда перед ним, как на демонстрации мод, сменялись красивые, сосущие микрофон девицы и песни с одним и тем же сюжетом – «Ты пришел, ты ушел»… Служба – дом. Дом – служба. Сегодня как вчера. Завтра как сегодня. Образовался своеобразный ритм жизни, который укачивал его все сильнее, уводя все дальше от давно чуждой ему суетной жизни.

Кто знает, может, он все время стремился к такой вот жизни – однообразной, без особо волнующих событий и не похожей на жизнь всех, – ведь даже в детские годы ему уже не хотелось сливаться с толпой ребят… Он не участвовал в затеях пионеров, а потом комсомольцев и сам не мог понять и тем более объяснить другим, почему у него это? Ему нравилось, что девчонки дали ему прозвище Чайльд Гарольд. Красивый, отлично учившийся паренек и вдруг любит одиночество – это интригует, и он это уже понимал. Были девчонки, которые писали ему жутко умные письма, для спасения от трагедии одиночества предлагали свою верную дружбу, а то и любовь. Он на письма не отвечал, а девчонок тех презирал.

В школе не знали, что у него все-таки был друг по дому Валера, который учился в другой школе. Родители друга работали за границей, и его, оставленного в Москве, воспитывала тетка. Валерка ходил в какую-то английскую школу, и Горяев, чтобы не отставать во всем от друга, добился у родителей, чтобы наняли педагога по английскому языку. Валеркины родители присылали сыну из-за границы всякие журналы – для практики в языке. Но для дружков любимым занятием стало вычитывать из этих журналов что-то потрясающее из заграничной, а то и из нашей жизни. От этого однажды возникла крупная неприятность в школе, когда Горяев учился уже в последнем классе…

В воскресенье ребята занимались подготовкой площадки для заливки катка, сделали это довольно быстро, а мороза нет, даже пошел дождь, и все забились под крышу беседки на дворовой детской площадке. Стали разговаривать про все на свете, и вдруг Горяев спросил у ребят, кто знает про генерала Власова? Кто-то неуверенно ответил, что это предатель. И тогда Горяев заявил, что не предатель, а герой. И стал пересказывать прочитанное в английском журнале. На ребят это произвело впечатление, они понесли эту новость домой. На другой день утром в школу пришел генерал – отец одной десятиклассницы, потребовал отменить первый урок и дать ему возможность поговорить с ребятами десятого класса.

До сих пор Горяев помнил тот свой позор. Генерал вызвал его к доске и попросил рассказать, что он знает о генерале Власове. Горяев молчал, он все-таки понимал, что не нужно было ему трепаться…

Тогда генерал стал рассказывать о предателе Власове, с которым он, оказывается, вместе когда-то служил, даже вместе начинали войну, а позже присутствовал на заседании Военного трибунала, осудившего изменника. Ребята узнали страшные вещи об этом нравственно при жизни сгнившем человеке – как, попав в окружение, он в страхе забился в выгребную яму сортира и оттуда с трудом был вынут гитлеровцами, и как потом, стоя на коленях перед подонком Гитлером, клялся ему в любви и верности и обещал положить к его ногам Россию.

Горяев, стоя у доски, видел округлившиеся глаза ребят. Закончив, генерал сказал ему: «Тот, кто тебе рассказал про Власова, – лгун и защитник изменников Родины – передай ему это…» Генерал уже встал, чтобы уйти, и вдруг Горяева дернула нелегкая сказать, что про генерала он прочитал в английском журнале. Генерал сказал: «Если ты изучил язык, чтобы читать ложь и клевету буржуазной печати на нашу Родину, мне жалко твою учительницу…» Но Горяева уже несла на своем шатком хребте непонятная волна. «Почему там обязательно ложь и клевета? – заявил он с апломбом. – Там много и правды». Генерал ответил с усмешкой: «Спасибо, что ты хотя бы употребил союз «и», – и добавил: – Но мне воспитывать тебя некогда, этим должны заниматься твои родители, если они испытывают хоть какое-нибудь чувство ответственности перед Родиной». И генерал ушел, провожаемый аплодисментами класса. А на Горяева все ребята смотрели так, будто он и был тот генерал-предатель Власов…

Этот инцидент сыграл в его юности значительную, если не роковую роль. Дома, когда узнали о случившемся, воцарился ад. Отец обвинял мать, что она сделала из сына нигилиста. Он напомнил ей все недавние и давние случаи, когда она костерила советскую власть за то, что в магазинах не оказалось хорошего мяса, или за то, что не достать плаща-болоньи, или за маленькую зарплату, или еще за что-нибудь. Мать в ответ сказала то, что всегда обижало его до крайности: «Контузия у тебя башку отшибла». На этот раз отцу стало плохо, пришлось вызвать «скорую помощь», и его увезли в больницу. На другой день сказали – у него инсульт. Через месяц отец умер. Мать все это время как-то странно и страшно молчала, взяв на работе отпуск за свой счет, с утра до вечера сидела в больнице возле так же молчавшего отца. Мать Горяев похоронил спустя год, она успела поцеловать его – уже студента…

Странное дело – потеря родителей нисколько его не потрясла, но все же и у гроба отца, и у гроба матери он все время помнил, с чего начался конец его семьи.

А судьба повела его дальше…

В институте он, как и в школе, учился отлично, и теперь у него не было друга даже на стороне, все время – учебе. Он не пропускал ни одной лекции, по учебным дисциплинам читал все, что мог достать на русском и английском языках, преподаватели дивились его обширным сверхпрограммным знаниям. Он научился жить, не тратя бесценные нервные клетки на всякую как он выражался, «пустопорожнюю чепуху».

Когда девушки предлагали ему пойти в театр или даже в кино, он отвечал, что относится к той, пусть презираемой, части человечества, которая прекрасно обходится без эфемерных плодов цивилизации. Или говорил: я человек техники, искусство, с его шаманством, мне чуждо, я его не понимаю… Самое удивительное, что он действительно не интересовался искусством. Если при нем возникали разговоры о новой художественной книге или кинокартине и спрашивали его мнение, он отвечал, насмешливо растягивая слова: «Братцы! Все это мура по сравнению с последствиями изобретения обыкновенного колеса…» На это слышалось: «Ах, как оригинально! Не троньте его! Он весь в своей технике!..»

Как все это назвать? Эгоцентризм? Эгоизм?

Называйте как хотите, не в названии дело, а в образе жизни, отгороженной от всего, чему мы радуемся и огорчаемся. И рос из Горяева не кто иной, как мещанин во всем его неприглядном, тупом величии.

Не изменил он образ жизни и после окончания института. На работе в министерстве он держался подчеркнуто обособленно. Однако здесь это еще не означало независимость. В институте был ректорат, но до него далеко, и, если не давать повод, он к тебе не приблизится. А на работе рядом был начальник отдела, был еще старший инженер, в группе которого Горяев работал и с которым он вынужден был общаться каждый день. Но он скоро понял – и здесь общение может быть чисто условным: приказано – сделано, и до свидания.

Так он и работал – ровно, хорошо, получал благодарности и премии и ни о чем более не помышлял. Женитьба внесла в его личную жизнь спокойный ритм и ощущение прочности его положения.

Из этой жизни он однажды шагнет в преступление и сделает это совершенно спокойно, ибо и это он сочтет своим сугубо личным делом.

Только однажды его обдало холодным ветром…

Случилось это почти два года назад. Его тестю Семену Николаевичу Невельскому был объявлен выговор за срыв каких-то плановых сроков на стройке, и он был вызван в Москву для объяснений. В семье ничего об этом не знали. Он явился домой за полночь, его привел громадный дядька в брезентовой куртке и болотных сапогах. Семен Николаевич был пьяненький, глупо подмигивал выбежавшим в переднюю жене, дочери и зятю, тихо хихикал, и лицо его кривилось в дурацкой ухмылке.

– Ваш? – спросил дядька в брезентовой куртке. – А я, признаться, не верил, думал, песок сыпет про свои заслуги… Тогда бывайте здоровы. – И дядька ушел, не закрыв за собой дверь.

Первой опомнилась Ольга Ивановна – брезгливо обойдя мужа сторонкой, она закрыла дверь и стала распоряжаться:

– Женя, разденьте его.

– Наташа, приготовь ванну…

А сама села на стул и, разглядывая мужа, повторяла без конца:

– Боже, какой стыд… боже, какой стыд…

Семен Николаевич подчинялся безропотно, молча и все с той же дурацкой ухмылкой и подмигиванием…

После ванны его с трудом уложили спать.

В шестом часу утра Евгений Максимович проснулся от его голоса.

– Вылетаю сегодня в час дня… в час дня! – кричал он по телефону. – Значит, буду на месте около семи. К этому времени созовите начальников всех участков: буду делить на всех свой выговор, каждому – по заслугам. Передайте Бакулину, чтобы сегодня, самое позднее завтра, вылетел в Москву с полной документацией по жилищному строительству. Нам добавили денег. Последнее – передай Санникову, чтобы писал заявление по собственному желанию. За систематический обман руководства стройки. Понял? Все…

Он положил трубку, поворчал что-то про себя и, прошлепав босыми ногами на кухню, зазвякал посудой. Евгению Максимовичу вдруг захотелось поговорить с ним: то ли стало жалко тестя, то ли подтолкнула к нему еще не осознанная зависть…

И вот они вдвоем сидели на кухне, ели зажаренную Невельским яичницу с колбасой и тихо разговаривали.

– Каков я явился домой? – спросил Невельской. – Абсолютно ничего не помню.

– В общем, все было прилично и дисциплинированно, – рассмеялся Евгений Максимович. – После ванной, правда, буянили, требовали шампанского смочить выговор. А кто был этот великан в брезентовой куртке?

– Такой с жировиком на лбу? – оживился Невельской, видимо обрадовавшись тому, что помнит что-то… – Сиплый бас? Кулаки как чугунные горшки?

– Примерно… – смеялся Евгений Максимович.

– Вспомнил! Он вел меня домой? Значит, привел? Ах, молодец какой! Но кто он такой, понятия не имею. Я после заседания в министерстве сразу уехал на аэродром, хотел улететь, не заходя домой. Но не тут-то было – все мои самолеты уже улетели. Пошел я в буфет и хватил там почти что стакан коньяку. С досады – на коллегии мне выговор объявили. Справедливый и одновременно несправедливый. Бывают такие. Впаяли, одним словом. Девятый в моей строительной жизни. Почти юбилейный, так сказать… Ну вот, до следующего самолета целая куча времени. Думаю – надо все-таки заскочить домой. Вернулся в Москву. А таксист прихватил еще и того, с жировиком на лбу. Пока из Домодедова ехали, я с ним разговорился. Оказалось, он приехал с Дальнего Севера, где вкалывал на кооперативную квартиру. Приехал, а жена ушла от него к другому, верней, другого привела в их кооперативную только что отстроенную квартиру. Он с аэродрома позвонил ей на работу, и она все это ему выложила. Рассказывает, а сам плачет и вытирает слезы вот таким кулачищем. Теперь, говорит, еду в Москву, чтобы убить их обоих… Господи, думаю, а ведь убьет, в два счета убьет. Надо, думаю, его задержать, чтобы остыл. И я позвал его пообедать в гостиницу «Националь», где мы вашу свадьбу справляли. Он поначалу смущался своего вида, но когда я сказал официанту, что человек только что приехал отдохнуть с Дальнего Севера, тот стал ухаживать за ним, как за английским лордом. Я разъяснил, что за убийство ему, как пить дать, дадут десять лет, не меньше, и будет он весь этот срок вкалывать в колонии усиленного режима. А они, гады, в его квартире будут над ним смеяться.

Вдруг он спрашивает: «А как они будут смеяться, если я их убью?» И он принялся так громогласно смеяться, что весь ресторан стал на него оглядываться. А я ему подаю новую мысль – зачем, мол, иметь такую жену, которая может в любой момент убежать к кому угодно? Поищи-ка лучше жену повернее, а новую кооперативную квартиру купишь в два счета. И он с этим согласился. «Правильно», – говорит.

Евгений Максимович смотрел на тестя и тихо смеялся.

Впервые он увидел его таким живым и симпатичным, способным на мужские проказы и будто забывшим о своих бетономешалках. А Невельской тоже смотрел на него не как всегда, а с тревогой.

– Соболезную тебе, Евгений, – вдруг сказал он трезво и печально. – Ничего подобного ты пережить не можешь – ни выговора получить, ни напиться с досады иль с горя. Ты как лабораторная мышь – в отличие от обыкновенной, попадаешь в беды чисто искусственные и кушаешь по звонку, неприятности тебе как бы прививают… А я каждый день могу схватить горячую беду своими собственными голыми руками, – он тяжело и протяжно вздохнул. – Ну что ж, нравится тебе, живи так, с единственной реальной опасностью, что по дороге на дачу колесо в «Волге» спустит. Но я бы так жить не смог… – он умолк, резко встряхнул головой и тронул, виновато руку зятя: – Лишнего я наговорил… Извини.

– Вы сказали правду, – тихо ответил Евгений Максимович. Он хотел уйти, но Семен Николаевич удержал его за руку:

– Если сейчас ты сказал искренне, не все пропало, Женя. Знаешь, что меня тревожит – на работе тебя больно хвалят! Очень хвалят, но как-то неконкретно. У меня дружок в вашей коллегии… Но я тебе посоветую для начала: будь бдителен к похвалам и к хвалящим. А еще лучше… – он рассмеялся, – давайте-ка вместе с Наташкой ко мне… – Он помолчал. – Знаю, что не поедете, знаю, – и вдруг заключил со злостью и болью: – Вы оба домашние животные!

Через час он улетел на свою стройку. А Горяев вместе с Наташей поехал на службу.

Вел машину молча – все-таки последние слова тестя его задели.

– Ой, папка мой… – рассмеялась воспоминанию Наташа. – За всю нашу жизнь я таким пьяным его не видела.

Евгений Максимович молчал.

– Что с тобой? – почувствовала неладное Наташа. – Не с той ноги встал?

– Сегодня утром я говорил с твоим отцом, знаешь, как он назвал нас с тобой? Домашние животные.

– Аааа, догадываюсь… – Лицо Наташи стало суровым, и она неподвижно смотрела вперед. – Он и мне это говорил, и уже не раз. Он же искренне убежден, что все стоящие люди должны работать на его стройке, если не хотят захлебнуться в мещанстве. Не думала я, что ты такой чувствительный к подобной романтике…

Он уже сворачивал к министерству и не ответил.

Именно в этот же день на работе произошло событие, которое сильно его встряхнуло и помогло забыть злые укоры тестя…

Утром его пригласил к себе заместитель начальника главка Сараев, и был он отменно любезен, даже ласков.

– Дорогой Евгений Максимович, начинаем вашу подвижку вверх, – заговорил он весело и вместе с тем деловито, напористо. – На уровне нашего главка все решено – мы выдвигаем вас на пост начальника оперативно-диспетчерского отдела. Суть дела вы уже прекрасно знаете, а руководить этим отделом должен современно образованный и по возможности еще молодой и энергичный человек.

– Какой же я молодой? – усмехнулся Горяев, испытывая, однако, весьма приятное ощущение – он уже не раз думал, что должен же продвинуться по службе, и вот на тебе, пожалуйста – сразу большой скачок.

Сараев вышел из-за стола и, остановившись перед Горяевым, сказал, смотря ему в глаза:

– Евгений Максимович, у меня к вам только одна просьба: говорите мне всю правду… какой бы обидной она ни случилась. Обещаете?

– Мне кажется… я вообще лгать не умею, – сказал Горяев, тоже смотря в глаза Сараеву.

– Ну, и прекрасно! – Сараев вернулся за стол. – Анкетная справка на вас уже заполнена, и сейчас я передам ее замминистра Соловьеву. Он, наверное, захочет поговорить с вами, так что не отлучайтесь сегодня надолго.

К замминистра его позвали спустя час.

Пригласив присесть, Соловьев взял из папки бумаги:

– Горяев Евгений Максимович – точно?

– Да.

– Год рождения тридцать пятый?

– Да.

Переспросив его по всем основным анкетным данным, объяснив, что бумага с этими данными пойдет в такое место, где недопустима самая малая неточность, замминистра вернулся к графе «партийность»:

– Как вы понимаете, никто не может винить вас в том, что вы не вступили в партию, но хочу вас спросить, в порядке чистого любопытства: почему все-таки ваши пути с партией однажды не скрестились?

Не в первый раз Евгений Максимович слышал этот вопрос и знал, где и как следует ответить. На сей раз он решил вначале кольнуть замминистра:

– Ну все-таки партия для меня не прохожий, с которым можно встретиться или разминуться. Но не в этом дело… До недавнего времени я вел, может быть, излишне свободный образ жизни холостяка… – Он помолчал и добавил с улыбкой: – Понимаю ваше недоумение, но это полная и искренняя правда.

Заместителю министра, как видно, его откровенность понравилась, он рассмеялся:

– Прекрасно, если расхождение только по этому вопросу… – Соловьев закурил сигарету и, выпустив дым вверх, проследил за ним и потом перевел внимательный взгляд на Горяева: – Но, между прочим, исправить сие не поздно. Ведь с холостяцкой вольницей, судя по справке, покончено?

– Я уже думал об этом, – тихо ответил Горяев.

– Так что я могу сказать… там, что этот пункт анкеты будет исправлен в самое ближайшее время?

– Но не завтра же? – улыбнулся Горяев.

– Ясно, ясно, – ответно улыбнулся Соловьев и подвинул к нему пачку сигарет: – Не курите?

– Спасибо… Как-то миновала чаша сия.

– А чаши иные? – без тени улыбки спросил Соловьев.

– Не знаю, какие вы имеете в виду… но какие-то не миновали, – тоже вполне серьезно ответил Горяев.

– А такой тяжелой чаши, чтобы мешала работать, в руках не держите?

– Думаю – нет.

– Ваш тесть – знаменитый строитель Невельской?

– Я не люблю напоминаний об этом, – смотря в сторону, обронил Горяев.

– Это еще почему?

– Мне рассказывали про одного крупного военного, который женился на знаменитой балерине, и с того дня о нем говорили – не герой войны, а муж балерины, и в этой ипостаси он стал гораздо больше известен.

– О-хо-хо! Хо-хо! – смеялся заместитель министра. – Так вы, оказывается, тщеславный?

– Здоровое тщеславие, товарищ заместитель министра, не порок…

Горяев видел, что нравится Соловьеву.

– Ну что же, Евгений Максимович, будем считать неприятную процедуру законченной.

– Почему же неприятную? – удивленно улыбнулся Горяев. – Мне она весьма приятна.

– Когда ведешь такой анкетный разговор, хочешь того или не хочешь, в основе разговора недоверие. Вот вас, например, горячо рекомендовал Сараев, вы работаете у него в главке, он вас прекрасно знает, а я, говоря с вами, должен исходить из предположения, что Сараев в вас ошибается. В общем, я страшно не люблю такие процедурные разговоры с кандидатами на повышение. Наконец, скажу вам откровенно – довольно часто руководители среднего звена умышленно, чтобы разделить с нами ответственность за назначение, волокут своих кандидатов в наши кабинеты. – Заметив, что Горяев нахмурился, заместитель министра поспешно добавил: – Я Сараева в виду не имею, и я сам хотел на вас посмотреть. Ну ладно, разговор позади, и я думаю, что в понедельник вы можете перейти в свой новый кабинет.

– А куда, кстати, уходит прежний начальник отдела? – поинтересовался Горяев.

– Вы знаете, он уже в летах, все время болеет, до пенсии ему два года, и на это время мы переводим его, с сохранением оклада, в секретариат министра. Он уже не тянул, а руководство министерства считает ваш отдел своими глазами, ушами и руками.

– А ум не нужен? – рассмеялся Горяев.

– Что? А! – Соловьев тоже посмеялся. – Такие глаза, уши и руки, которые действуют без ума, нам не нужны. В общем, продумайте наиболее продуктивную работу отдела, помогайте оперативности всего министерства. Желаю успеха…

Ну что ж, в этот день Горяев мог считать, что избранный им образ жизни не так уж плох и, оказывается, совсем не мешает идти вверх…